На день рождения к нему явились, естественно, тоже одни книжники и диссиденты. Отчего говорилось между ними либо о редких изданиях Сведенборга и Эккартсхаузена, либо о советской власти. О первых – с деловитой любовью, о власти – с легко объяснимой составом общества недоброжелательностью. Водки при этом на столах стояло немерено, с музыкой же, напротив, вышел напряг. То есть имелась жесткая альтернатива: или единственная пластинка Окуджавы, или богатства европейской классики. После третьей рюмки я решил ее для себя в пользу классики – сковырнул с проигрывателя Окуджаву и водрузил на него вагнеровского „Тангейзера“. Мне хотелось – танцевать.
Ни до, ни после этого Вагнера на днях рождения я не слышал. Присутствовавшие, видимо, тоже. Возможно, это и вызвало у них чувство некоторого дискомфорта. Но я его как бы не хотел ощущать, помня завет Верлена: „Музыка прежде всего“.
Тут-то и явился к нам в компанию запоздалый гость. Поначалу он привлек мое внимание единственно тем, что был меньше всех ростом. Однако не прошло и четверти часа, как он сказочно вырос в моих глазах. Дело в том, что он достал из пакета заранее принесенную пластинку и предложил заменить ею Вагнера. Увидев, чем именно, я с энтузиазмом его поддержал. Пластинка называлась – Rainbow, „Stargazer“.
Уже через минуту диссиденты зашипели: „Потише, потише“, – и лишь я один сопротивлялся – мол, „погромче, погромче“, но не преуспел: антисоветчики задавили чисто по-советски – количеством. И музыки не стало вовсе».
Этот мемуарный этюд, опубликованный в «Русском журнале», написал много лет назад Андрей Мадисон. Ни квартиры той уже нет, ни меня нет в той квартире, ни Андрюши на этом свете. Как пароход «Челюскин», он вмерз в ледяную корку в лесу под городом Тотьма, что стоит на высокой круче северной реки Сýхона. Добровольно, без всякого принуждения, он сказал своей жизни: «Нет», – ушел в лес, лег на снег и закрыл глаза. Северная зима злая. Видит, лег человек на землю, подкрадется, влезет ему за пазуху и сожрет все человеческое тепло.
Тотьма. Я был в этом городе над рекой. Тогда он не казался мне мертвым. Очередь за черным портвейном, которую мы с приятелем отстояли, вытянулась, как змей Уроборос, поедающий свой собственный хвост. Люди покупали портвейн и становились в очередь снова. Больше одной бутылки в одни руки не продавали.
Мадисон купил там квартиру. Продал жилплощадь в Москве и переехал в Тотьму. Кто-нибудь знает такого психа, который поменял бы московскую прописку на тьмутараканскую? Я знаю. Зовут его Андрей Мадисон.
В последний раз мы виделись на Моховой улице, осенью 2008 года. Зашли в кафе, посидели, поговорили. Мне надо было возвращаться в издательство. Договорились, что, когда он снова приедет в Питер, то позвонит мне, и мы встретимся. Он приезжал, звонил, но чем-то я оказался занят, и встреча не получилась. А в январе следующего года Мадисона не стало.
В ста метрах от моего дома узкая, как учительская указка, улица Ольги Берггольц. Оттуда слышен стук блокадного метронома. В моем доме библиотека ее имени. Однажды я нарушил восьмую заповедь, украл из этой библиотеки томик Бунина с «Темными аллеями». Свой грех я искупил позже, когда мы уезжали с Седова, – отнес взамен две коробки с книгами. Не знаю, простит ли меня за это небесный покровитель библиотек, но буду надеяться, что простит.
Вон, Чивч, мой приятель, крал книги из библиотек сотнями. Заложит под ремень, сколько сможет (поверх штанов у него рубашка навыпуск), пузо втянет, чтобы переплеты не выпирали, и идет себе с невинной улыбкой мимо бдительного ока библиотекарш. А брошюры и книжки без переплета он закладывал вокруг голени за носки – попробуй угляди под клешами книжку.
Валька Чивч в доме на Седова, 21 был человек частый. Он являлся сюда непрошено, как татарин, да что татарин – как все татаро-монгольское иго одновременно. Как-то раз вхожу я в свою парадную, а в парадной Валька. Навалил на подоконник целую гору отпечатанных на фотобумаге страничек с «Зияющими высотами» антисоветчика Александра Зиновьева, читает. На дворе – застой, Брежнев сидит в Кремле, а он хохочет, как неумытый черт, которому пятки чешут, смешно ему, дураку, читать про город Ибанск и его окрестности.
Дом 21 по улице Седова из тех, что называются сталинскими. Он построен в 1953 году для работников Экскаваторного завода; тогда многие дома в городе возводились под конкретный заказ промышленных предприятий. Десятину отдавали строителям (одну десятую часть квартир) – после большой войны в строители шли в основном приезжие, своей жилплощади не имеющие, поэтому десятина им.
Мой отец полжизни отдал Экскаваторному заводу, в 48-м первый раз прошел через заводскую проходную на Мельничной улице и доработал на заводе почти до его развала и разграбления в девяностые. Работал-то он работал, но вот квартиру в заводском доме не заработал. Только в 70-м году в результате обменных хитростей мы переехали сюда жить.
Напротив нашего дома сад имени Чарльза Диккенса. Это я так его назвал, официально он Палевский. Я сидел здесь на садовой скамейке, качал в детской коляске сына и читал зеленокожего Диккенса том за томом. Если сын начинал плакать, я читал Диккенса вслух, сын слушал и успокаивался, не нужна была никакая соска.
В конце сада был общественный туалет, позже переделанный в кафе: это примерно то же, как на месте морга построили бы родильный дом.
Раньше, когда Крупа была просто Домом культуры Крупской, про нее знали разве что местные обитатели. Книжные спекулянты частично собирались в садике на Литейном проспекте за магазином подписных изданий или в подворотне того же дома, где магазин, потом ездили на Лесной проспект к Карле Марле, потом в Девяткино, за Трубу, куда-то еще, а потом спекулянты превратились в частных предпринимателей, ДК Крупской превратился в Крупу, и книгопродавческая тусовка осела в ней.
Крупу знает весь город. Основали ее бандиты. Главных достопримечательностей Крупы две.
1. Андрей Борисович Стругацкий, сын писателя-фантаста Стругацкого. Андрей Стругацкий держит в Крупе собственную торговлю. На Андрея фанаты-стругацковеды водят смотреть фанатов-стругацколюбов. У Андрея берут автографы. Хотя на детях природа и отдыхает, но тень от лавра, выращенного знаменитыми братьями, падает на него, как на яблоко падает тень от яблони, с которой оно упало.
2. Иосиф Аполлонович Каландия. Питерский еврей с фамилией мегрельских князей и отчеством олимпийских богов. Официально – директор книжной ярмарки ДК Крупской по связям с общественностью. Других директоров книжной ярмарки ДК Крупской в природе не существует. Человек с душой нараспашку, в которую ежели залетишь, так дверка сразу же и захлопнется и хрен когда-нибудь из этой темницы выберешься.
С Осей я знаком с юности. Тогда красивый, двадцатидвухлетний, он терся на скупке в «Старой книге» на Московском проспекте – в то время это называлось «на перехвате». Например, стоит человек в очереди сдавать книги, подходит к нему Ося, вытаскивает из пачки книжку американского писателя Джона Дос-Пассоса «42-я параллель» издания 1936 года, вслух читает на переплете цену «75 копеек», дает человеку рубль образца уже семидесятого года и берет с человека 25 копеек сдачи. Все довольны, особенно Иосиф Прекрасный. Книжка Дос-Пассоса по тогдашнему букинистическому ценнику стоит двенадцать рублей пятьдесят копеек. Прибыль Иосифа Мудрого – тысяча двести процентов с мелочью.
Сворачиваю я с Малой Щемиловки (нынешняя улица Полярников) на улицу капитана Седова, останавливает меня прохожий. «Как пройти на улицу Робинзона Крузо?» – спрашивает. Я чешу ухо, соображаю: «Какая такая улица Робинзона Крузо?» Потом резко бью себя по лбу и говорю: «Ну, конечно! Дойдете до улицы Дон Кихота, повернете с нее на улицу Дяди Степы, а там вам любая собака скажет, где улица Робинзона Крузо». «Спасибо», – благодарит прохожий и, довольный, идет, куда я ему сказал.
В одном из зеленых двориков, прячущихся за игрушечными строениями вдоль линейки проспекта Елизарова, жил мальчик на проволочной ноге. Еще на моей памяти нога у него была нормальная, отлитая из белого гипса, и все у него было как нужно – гипсовая пилотка на голове, гипсовый пионерский галстук, белые гипсовые трусы. Он стоял, гипсовыми губами играя на пионерском горне, а рядом стояла девочка, такая же гипсовая, как мальчик, – в гипсовом пионерском галстуке, в гипсовой пилотке на голове, в гипсовой пионерской юбке. Время шло, а они стояли вандалам и непогоде наперекор. Рухнул СССР, а они стояли. Ушла из жизни «Пионерская зорька», они стояли. Погасли «Ленинские искры», они стояли. Первой умерла девочка. В моем неблагополучном районе девочки умирают первыми. Ее свергли с постамента ногами пьяные выпускники ПТУ. Мальчика убить не успели, что-то их, наверное, напугало. Так он и стоял одиноко, крошился и осыпался гипс, пропали горн, пилотка на голове, отваливались куски от торса, на ноге оголилась проволока, и только гипсовый пионерский галстук, словно вплавленный, сидел на груди и, когда город спит, отсвечивал алым светом на короткой ленинградской заре.
Просто. Трое моих приятелей по сидению в Палевском садике и укачиванию неукачиваемых детей (Диккенса я читал без них) решили эту задачу так.
Скинулись по столько-то и по столько-то и купили биотуалет на троих.
Выхожу я как-то раз из метро «Елизаровская», смотрю – на выходе Завадский Андрюха. И на шее у Андрюхи плакат. А на плакате – надпись во весь плакат: «Туалет „М“-„Ж“, десять шагов направо». Я схитрил и не стал здороваться, дай, думаю, проверю про туалет. Отсчитал десять шагов направо, смотрю, Леухин Валька переминается, будто вот сейчас обоссытся. А перед ним пластиковая кабина. И при кабине на раскладном стуле Серега Мухин сидит, как сыч, и звонкой мелочью в стакане потряхивает. Я ребятам говорю: «Здрасьте!», а они смотрят на меня, как на суслика, капиталисты хреновы. «Ну что, – говорю, – поднялись на естественных потребностях человека? По домам, небось, разъезжаетесь на машине марки „форда“ и костюм себе шьете, как у лорда?» – «Типа того», – отвечают нестройно оба. Возвращается от метро Завадский, сним