ает с себя плакат и вручает Мухину. Тот встает, отдает Завадскому стакан с мелочью, на шею надевает плакат, меняются. Я вижу, не до меня им, при капитализме, будь он проклят, не забалýешь. Он выпивает из человека все человеческое. «А помните, как мы в Палевском…» – начинаю я, но Мухин меня перебивает. «Извини, – говорит, – работа. Приходи как-нибудь в другой раз, когда у нас клиентов поменьше. А ты прыгай, прыгай, не отвлекайся, – переключается он на Вальку, – Господь терпел и нам велел, разве не знаешь? – Снова смотрит на меня, объясняет: это он у нас живая реклама. Создает видимость очереди. Русский человек, он же как – увидит очередь, и надо не надо, а обязательно в эту очередь встанет».
Этой народной мудростью я заканчиваю свою повесть. К жизни в неблагополучном районе Бог меня приговаривал дважды. Оба раза я на Него не гневался, но смиренно проносил свою ношу. А по закону тройственности, если в одну реку ступаешь дважды, непременно ступишь в нее и в третий раз. Ну, может быть, не в нынешней форме, а скажем, дождевым облаком, похожим на небесного крокодила. Возвращусь я сюда однажды, выцежу из себя пару слезинок – то ли дождик с высоты брызнул, то ли птица сикнула, пролетая, – и кто-нибудь посмотрит с земли и раскроет над головой зонтик.
Ксения БукшаПроспект Стачек
В детстве я не любила проспект Стачек.
Во-первых, когда мне было одиннадцать, я часто гуляла в парке Екатерингоф, и мне было там одиноко, скучно и грустно. Конечно, я бодрилась, залезала на верхушки высоких деревьев, а потом наконец нашла себе дурную компанию. Но все это происходило от скуки и тоски.
Во-вторых, проспект Стачек ассоциировался у меня с ранней советской эпохой. Я мало что знала о двадцатых годах и представляла их по книжке «Республика ШКИД» и рассказам бабушки о детстве (которое, впрочем, прошло в украинском селе Волица Полёва). Квадратные штаны, черные и чесучие, из грубой ткани, да еще и с заплатами.
Разбитые серые ботинки. Засаленные кепки. Строгие порядки: с работы не уйдешь, и уже в тринадцать лет и семь утра надо быть на заводе. Копченая рыба с куском хлеба на завтрак, обед и ужин. Зимой – одна мороженая картошка. Примус. Скарлатина. Трамваи, на которых приходится ездить снаружи. Я мысленно вставляла себя в тот контекст, конечно, не девочкой вставляла, а пацаном, – и мне там очень не нравилось.
На самом-то деле 94-й год был немного похож на 24-й. А я (в ботинках на два размера больше) была чем-то похожа на того парня. Так вообще часто бывает. Смотришь на себя со стороны и говоришь: всего этого нет, все это не имеет ко мне никакого отношения. И вдруг оказываешься в этом по уши.
А когда я уже стала взрослой и упомянула в разговоре с отцом, что не люблю парк Екатерингоф, папа сказал:
– А я вот – очень люблю. Когда мы только что приехали в Ленинград из Казахстана, я часто ездил с мальчишками сюда купаться. В Бумажной речке. Там и дерево есть, помнишь, такое нависшее над водой?
Понемногу я стала привыкать к проспекту Стачек. Я выросла и постоянно ездила по нему взад-вперед то на машине, то на маршрутках. Стояла на нем в пробках. Выходила и шла пешком. Застревала под ним в метро, в тоннеле между «Нарвской» и «Кировским заводом» («Что, распрыгался, козел, да? Распрыгался, да?» – и мы поехали). Папу моей дочки, фотографа, чуть не побили однажды гопники Нарвской заставы, которых он попытался заснять, а потом сами же заявили на него в милицию, когда он дал сдачи. Пять лет назад я провела полгода, делая корпоративный брендбук для одного оборонного завода, располагавшегося по соседству. Мы взяли больше сотни интервью у самых разных людей с этого завода – от директора до рабочего, от инженера до уборщицы. Знаете, бывают такие детские книжки со множеством маленьких наклеек: городок, который нужно населить? С той поры моя Нарвская застава населена заводчанами:
– угол Промышленной и Турбинной – киоск «Пиво-воды», где работал однорукий ветеран войны;
– Нарвский универмаг – рюмочная, которую называли «Радио-няня», потому что на заводе изготавливали и радиодетали;
– речка Екатерингофка – там после войны утонул старший брат одного из именитых заводчан;
– и многое другое.
Везде наклеено по фигурке. А кое-где они располагаются даже в несколько слоев-эпох. Так проспект Стачек с окрестными улицами стал для меня еще ближе и роднее.
И вот я еду по проспекту Стачек, снова за рулем, стараясь не попадать в его чудовищные колеи. Еду и думаю о том, что у меня двое детей, но мне хочется и третьего – большого, приемного ребенка.
У моих друзей есть приемные дети; я уже несколько лет читаю форумы; я в деталях знаю, какой ад в детских домах, и как этот ад приходит в семьи приемных родителей, и как они помаленьку, с годами, ценой невероятных усилий помогают новому члену семьи «стать своим». Знаю, какой трудной бывает эта работа по адаптации и с какой жутью приходится сталкиваться людям в ребенке и в самом себе. Уже несколько лет я предпринимаю различные шаги с тем, чтобы подготовиться ко всему этому. Теперь же младшая дочь подросла, ей два, наступило лето, а с ним и время решительных действий: я записалась в школу приемных родителей и собираю документы.
И вот я еду по проспекту Стачек, и мне приходит на ум дурацкая аналогия. Я думаю о том, что, в сущности, воспитание приемных детей – или, если можно так выразиться, мода на приемство, – чем-то похоже на ремонт проспекта Стачек своими силами. Вот как если бы жители вышли однажды, скинулись на инструменты и материалы, нарядились во что не жалко и давай ремонтировать, и каждый берет себе свой квадратный метр этой дороги. К примеру, я беру на себя ответственность вот за этот пятачок – вот за этот.
Я ехала быстро, но, честное слово, помню – это было недавно – отлично помню, где в тот момент находилась: у дома номер NN, неподалеку от улицы Трефолева.
Фу, как цинично, тут же подумала я, еще неизвестно, кто кого ремонтирует – мы детишек или детишки нас! – но мысль оказалась цепкой. Мой мозг любит наглядность. И с тех пор всякий раз, проезжая мимо дома NN по проспекту Стачек, я вспоминала ремонт квадратных метров асфальта.
И всякий раз, как меня одолевали сомнения по поводу моего предприятия (у меня и так двое! – а я один взрослый в семье! – деньги? – время? – справлюсь ли? – приемные дети такие трудные!) мой личный внутренний дядька, который не имеет никаких аналогов в реальном мире, язвительно нудел мне в уши:
– Хочешь не хочешь, а выйдешь и построишь.
– По этой дороге весь город ездит.
– Что, забоялась? А кататься-то небось любишь. Вот как-нибудь въедешь в ямку, так будешь знать.
Мне очень повезло. Моя приемная дочка оказалась совсем не трудной. Это обычная девочка, почти не хлебнувшая детдомовской науки выживать. Ее история – на редкость человекоразмерная. В ней нет ни предательства, ни насилия, только простое «горе-злосчастье».
Это почти диккенсовский, достоевский сюжет. Расскажу вкратце, издалека, чтобы соблюсти уважение ко всем участникам – ведь это реальные люди.
Жил-был мальчик на Нарвской заставе. Его родители рано умерли, и мальчик попал в детдом, который находился в Петергофе. Он часто бродил в Нижнем парке, среди фонтанов; полюбил рисовать, научился играть в шахматы, но в жизни не слишком преуспел.
И жила-была в его дворе маленькая девочка, которая осталась без родителей еще раньше. Ее воспитывали тетка и старший брат, который жил в том же детдоме, что и мальчик. Друзья повзрослели, пошли работать и каждый день вместе забирали девочку из детского сада.
Прошли годы, случилось много всего, но вот что удивительно: девочка выросла, и они с этим мальчиком стали жить вместе.
Я намеренно опускаю подробности. Впрочем, многого я и не знаю.
Потом у них родилась дочка. И когда ей исполнилось девять, ее мама умерла от воспаления легких.
Болела долго, целый месяц. Клали в больницу, мест не было, лежала в коридоре, ставили какие-то капельницы. Потом привезли домой, но в тот же день увезли обратно и отправили в реанимацию. Ночью позвонили и сказали мужу о смерти.
А их девятилетняя дочка на следующий день как ни в чем не бывало отправилась в школу. На третьем уроке явились представители опеки Нарвского округа и, не объясняя, в чем дело, силой уволокли девочку. Дело в том, что у отца не было на дочку совершенно никаких документов. Да и вообще – никаких. Он жил без бумажек. Так случается.
Спустя полгода я взяла эту девочку под опеку. Спустя еще несколько месяцев – удочерила. Стоит ли упоминать, что и мать, и отец, и сама она – жили в доме номер NN на проспекте Стачек, неподалеку от улицы Трефолева.
На самом деле совпадение тут настолько крошечное, малозаметное и малозначительное, что вряд ли его даже можно назвать совпадением. Ну мало ли кто, о чем и когда думал? Мало ли разных домов, в фасады которых мы втыкаем, размышляя? В каком-то из них вполне может жить (хотя мы того и не знаем пока) какой-нибудь важный для нашей жизни человек.
Но вот что я хочу сказать.
Моя старшая дочка – патриот проспекта Стачек.
Все детали родных мест за наше время вместе упомянуты множество раз. Нарвские ворота, оба парка, справа и слева, магазин «Магнит», дом, где она жила, мост, площадь и памятник, где собиралась толпа на Новый год, и мост, и Западный скоростной диаметр, и улица Трефолева. И Кировский завод, где работала мама.
Среди школьных тетрадок дочки я нашла одну, в которой почти все страницы были выдраны и только одна – исписана. Видимо, записи были сделаны в той больнице, куда ее насильно привезли после смерти мамы: имя, фамилия, я хочу домой; мама, папа; мой папа приедет за мной, и мы поедем домой на проспект Стачек, дом NN, квартира XX; клички собаки и кошки; и снова – адрес, имя, я хочу домой, проспект Стачек, дом