товолосую почти девочку на картине зовут Мария, саму картину – Мадонна с цветком, а Бенуа – фамилия владельцев картины. Еще позже я узнала, что в 1912 году Мадонна Бенуа покинула свой дом на Третьей линии Васильевского острова, а в 1914-м, после недолгих скитаний, поселилась в Эрмитаже. Теперь Эрмитаж стал ее домом. А моим домом (спустя несколько десятилетий) стал дом, построенный Леонтием Бенуа на Петербургской стороне тоже в 1914 году.
Точнее, было так: сначала в 1912-м принял своих первых жильцов дом № 26–28 по Каменноостровскому проспекту: «первая очередь» строящегося жилого комплекса, равного которому не было тогда в столице империи. Весь квартал походил на погибший в том же 1912 году «Титаник». Это и впрямь был огромный корабль, врастающий вглубь пространства сложноустроенными, сверкающими в ночи палубами-этажами. И все это чудо жилой архитектуры вынырнуло кормой прямо в 1914 год – в начало Первой мировой войны – на улицы Кронверкскую и Большую Пушкарскую (дома 29 и 37 соответственно).
Отдавая дань нумерологии, надо упомянуть и о том, что строительство дома совпало с процессом проектирования одного из самых гармоничных петербургских зданий, созданных уже во время хаоса и вопреки хаосу, – Дворца выставок, получившего позже название Корпус Бенуа.
О том, что дом, где прошла часть моей жизни, называют Домом Бенуа, я знала с детства. О том, что до этого Дома Бенуа у меня был еще один, поняла значительно позже.
«Как в пулю сажают вторую пулю…» – это о прямизне петербургских улиц и проспектов сказал москвич в 1915 году. Про пули Пастернак как в воду глядел. В отношении Шпалерной уж точно.
Любить Шпалерную улицу трудно. По крайней мере, ту ее часть, что начинается у Воскресенского проспекта Скорбященской церковью и заканчивается у Литейного Большим домом. Как сквозь строй, идешь между сомкнутыми войсковыми шеренгами домов. Здесь мало прохожих. Нет деревьев, выглядывающих из дворов. По четной стороне – три проходных двора и несколько арок, по нечетной Окружного суда – два. Арка дома № 25 забрана глухими воротами с глазком. Белесая зеленоватая краска облуплена. За воротами – двор ДПЗ (Дома предварительного заключения), в просторечии «Шпалерки». Если от этих ворот идти к Литейному, то по левую руку можно увидеть светлый Сергиевский собор. Точнее, его можно было видеть с 1917-го по 1932 год, потом на месте Окружного суда, сгоревшего в Февральскую, возникнет загородившее и собор, и часть небосвода, вплотную примыкающее к «Шпалерке» здание ОГПУ-НКВД-КГБ. В 1932-м загораживать станет нечего: Сергиевский собор будет снесен (тогда же, когда и Матфиевская церковь в садике возле дома Бенуа, на Кронверкской).
Но когда в январе 1922-го Леонтий Бенуа вышел за ворота «Шпалерки», собор еще стоял. В начале Германской Бенуа принимал участие в его реконструкции. И это было первое его здание, встреченное им на пути из тюрьмы – домой. Посмотрел ли он влево, на собор? Кто знает. Но известно точно, что в проектировании пока еще не существующего здания НКВД, вдоль фантома которого сейчас идет Бенуа, примет участие его племянник и ученик Николай Лансере. Проектировать это культовое во всех отношениях здание Лансере будет спустя почти десять лет, сидя в «шарашке» при «Шпалерке» (уменьшительные суффиксы и невольная рифма в данном случае любую усмешку превращают в гримасу ужаса). Потом Лансере выпустят, а через несколько лет снова арестуют и расстреляют.
Инициирует же постройку здания НКВД Сергей Миронович Киров, сыгравший роковую роль в судьбе Ленинграда и страны и едва ли не самый знаменитый советский жилец моего Дома Бенуа, заселившийся в роскошные барские апартаменты, выходящие окнами на Каменноостровский (потом Кировский) проспект еще при жизни Бенуа, в 1926 году.
Киров словно предвидел, обустроив место службы сотен и сотен следователей «страны великих дел», которые станут плодотворно заниматься первым «скомпрометировавшим» город «делом» его, Кирова, имени. (Если не считать, конечно, более раннюю, но не менее судьбоносную для Ленинграда историю с «новой оппозицией», возглавил которую тоже жилец Дома Бенуа – Григорий Зиновьев.)
На месте Сергиевского собора, на его фундаменте, будет построено еще одно здание, принадлежащее НКВД, – Дом пропусков (Литейный, 6), который расположением своим повторит форму разобранного (и частью пущенного на строительство) собора. И даже три ступеньки у входа с Литейного, мне кажется, принадлежали собору. А если войти в здание со стороны бывшей Сергиевской (ныне Чайковского) улицы, то на каменном полу (скорее всего, тоже церковного происхождения), возле порога можно увидеть выбитую дату: 1933. Кирову оставался еще год.
Однажды, перешагнув через эту дату, я оказалась в пространстве южного придела бывшего собора. Я пришла просить доступ к следственному делу другой знаменитой ленинградки, Ольги Берггольц. В кабинете начальника окна, выходящие на Сергиевскую, были завешены светонепроницаемыми шторами. На стене я увидела портрет Железного Феликса. Точнее, два портрета: большой – анфас и маленький (кажется, вышивка), наложенный прямо на большой, – в три четверти. Ненавидевший священников, раздвоившийся Дзержинский смотрел на меня со стены кабинета, расположенного в бывшем южном приделе Сергиевской церкви. Таким несколько иезуитским образом исполнилась его детская мечта стать ксендзом.
…Проходя по бывшей Сергиевской мимо входа в Дом пропусков, я вспоминаю не лежащее передо мной архивное дело Ольги Берггольц, а фразу, сказанную кем-то из работников архива: «В тридцатые здесь очередь была. Доносы несли».
Но сначала я пришла на Литейный, 4. Фасад этого здания, облицованный теплым, коричневато-розовых тонов гранитом, вполне человечен и создает ощущение петербургского стиля: таким же гранитом одеты набережные Невы, облицованы дворцы и многие жилые дома. Смущает, правда, нарочитая, подавляющая грандиозность пропорций и окна-бойницы. И совсем уж не оставляет надежд северный торец: монолитный, стального цвета бетон, летящий вниз ножом гильотины.
За массивными дверьми центрального входа – советского убранства вестибюль. Почти дворцовая лестница расходится между первым и вторым этажами на две стороны.
Внизу меня встречала служащая архива. Иногда я мысленно восстанавливаю путь от входных дверей до кабинета начальника Архивной службы. В левом лифте мы поднялись на не помню какой этаж и продолжили движение направо, в направлении Шпалерной улицы. По правую руку я видела большие коридоры, перегороженные решетками. Они шли параллельно и вглубь Шпалерной, к знанию внутренней тюрьмы. Потом была еще одна, небольшая, лестница и лифт, и снова коридор вдоль Шпалерной. Узкий, с деревянными чуланами-шкафами. Туда впихивали заключенных (чтобы не видели друг друга), когда вели на допрос к следователю и от следователя. Думаю, еще немного, и я могла бы оказаться в «Шпалерке» и увидеть камеру, ту или похожую на ту, в которой Леонтий Бенуа провел полгода между жизнью и смертью. Рисунок Бенуа, сделанный в тюрьме, полностью совпадает с фотографическим изображением камеры (возможно, одной из тех, в которых, семнадцать лет спустя, провела полгода заключения и Ольга Берггольц). Тяжелые дугообразные своды, в углублении почти крепостной стены – закругленное кверху окно и возле него параша. Такую же форму имеют окна, выходящие на Шпалерную. Горькую иронию рисунку придает контур сидящего на параше обнаженного мужчины, позой напоминающего роденовского Мыслителя…
…Полгода назад, в августе 1921-го, Бенуа с Васильевского острова, из его дома на Третьей линии, везли в «воронке» на Шпалерную (чуть не как участника «таганцевского заговора»). Город был вымерший, душный. Сквозь булыжник мостовых пробивалась жухлая трава, площадь напротив Биржи казалась пустырем, возле Ростральных колонн рос бурьян.
…Теперь, в январе 1922-го, над опустевшим выстывшим городом сияло бездымное небо. За Литейным мостом, справа, на площади у Финляндского вокзала (но не на той, которую мы знаем сейчас, а возле старого здания, от которого остался только западный фасад, обращенный к Финскому переулку) высился фантом установленного спустя четыре года, в 1926-м, памятника Ленину. Упоминаю о памятнике лишь потому, что в работе над ним тоже принял участие ученик Бенуа (оказавшийся удачливее Лансере) – Владимир Щуко. В том же году еще один ученик Бенуа, Алексей Щусев, был занят возведением мавзолея для человека, памятник которому, скорее всего, так никогда и не увидел Бенуа… Вождь, стоя на броневике, рукой указывает дорогу в будущее. После войны, когда памятник перенесут на нынешнее его место, рука вождя окажется направленной в пространство за Невой, аккурат на здание НКВД.
…Домой из тюрьмы Леонтий Бенуа шел пешком. И я следую за ним тенью из будущего. Мне хочется проделать этот путь рядом с человеком, который, сам того не ведая, будет сопровождать меня всю жизнь. И это не фигура речи…
Маршрут пролегал так: по Шпалерной до Гагаринской, потом направо, к набережной. Впрочем, свернуть можно и раньше: возле Шереметевского дворца в Самбургский переулок, чтобы скорее оказаться на просторе. Вид Невы между Литейным и Дворцовым мостами (включая Троицкий) – величественное творение природы и рук человеческих. Он утешает и вселяет надежду. Именно этот вид открывается, когда выходишь на Французскую (ныне Кутузова) набережную. Свернув налево, русский (с итальянской прививкой) француз Леонтий Бенуа шел по набережной, названной «в память пребывания представителей французского народа в Санкт-Петербурге».
…Пускало корни время, когда, по словам самого Бенуа, «путем насилия прекратился тот естественный ход нашего жития, которым человечество существовало и должно существовать во веки веков». На его языке это означало – время благородного созидательного труда.
Январский город был похож на корабль, схваченный льдом. В профессии своей всегда сознававший себя капитаном, сейчас Бенуа был бессилен. Два года назад, в девятнадцатом, он воскликнул: «Но каково жить, словно на корабле в Ледовитом океане, да еще в бурю!» В бурю, в наводнение Петербург палил из пушек, как терпящий бедствие корабль. Сейчас пушечную пальбу заменяли редкие глухие звуки падения с крыш снеговых глыб.