Обойти это здание по периметру, под деревьями, сохранение которых было предметом заботы Леонтия Бенуа, – особое удовольствие. Здесь было все: станция, автономно снабжающая клинику теплом и светом, пекарня, прачечная, конюшни… Четыре параллельных зданию Двенадцати коллегий павильона формами и дворовыми пространствами предвосхищают конструктивистские постройки двадцатых годов… И окна, множество больших окон, улавливающих свет.
Классический фасад главного корпуса перекликается с колоннами западного фасада Биржи, а полукругом обращенная к Бирже восточная часть комплекса рифмуется с полукругом Стрелки Васильевского острова. На третьем этаже главного корпуса – библиотека, музей и концертный зал. Но главное – орган, самый большой в городе орган, который родильницы могли слушать, не выходя из палат, по телефонам, установленным возле кроватей… Прелюдии и фуги Баха, вселенская гармония, впитанная с молоком матери сотнями младенцев накануне мировой катастрофы…
…Бенуа перешел мост, свернул на Университетскую набережную. Слева, за рекой, оставался город, о масштабном преобразовании которого он думал еще с конца 1910-х годов. В 1919-м должна была начаться реконструкция, названная Бенуа «Большой Петроград». Реконструкция подразумевала и появление магистралей, связующих центр с окраинами, и дороги-дублеры Невского проспекта, и первую линию метрополитена, спроектированную инженером путей сообщения Федором Енакиевым, и даже превращение в авеню Крюкова и Екатерининского каналов…
Надо полагать, Бенуа ждали слава и проклятия, доставшиеся в свое время барону Осману, чье начало преобразования Парижа совпало с рождением Леонтия Бенуа. Но это не последнее совпадение в моей истории…
За Румянцевским садом Бенуа свернул на Третью линию. Два века назад здесь начиналась Французская слобода. Миновал Академию художеств, alma mater. Через день, еще не оправившись, не отмывшись от въевшегося тюремного запаха, он придет сюда, в свою мастерскую, к своим ученикам.
Бенуа пересек Большой проспект, похожий на выстывшие пустынные Елисейские поля. До своего дома, построенного им же, осталось несколько шагов… Благородство пропорций, терракотовый кирпич, бежевая штукатурка, лестница с соразмерными шагу ступенями, широкие площадки между лестничными маршами… даже немолодой и очень уставший человек успеет немного перевести дух. Все. Мы на месте. Четвертый этаж. Квартира, где пройдут еще шесть лет жизни мастера.
Но вернемся вперед, из января 1922 года в солнечный и ясный май 2014-го.
…Я кругом обошла Клинику имени Отта – бывший Повивальный институт, – порадовалась его красоте и надежности, его легкой устойчивости, его гармоничному слиянию с соседними зданиями… Порадовалась деревьям, о сохранении которых так пекся мастер. Потом открыла дверь парадного подъезда и вошла в мой первый Дом Бенуа.
Сначала я увидела свет, льющийся мне навстречу со второго этажа по широкой лестнице, как вода по петергофским каскадам. Потом саму белую лестницу, наподобие шлейфа ниспадающую закругленными складками. Потом коричневые деревянные скамьи по бокам просторного вестибюля и нежный растительный узор лестничной ограды…
У входа стоял охранник в униформе. Следовало как-то объяснить цель моего здесь появления, тем более что мне ужасно хотелось подняться по этой лестнице хотя бы до второго этажа, под его полукруглые, уходящие вглубь здания своды. Я решила сказать как есть. Вот, мол, интересуюсь всем, что построил Леонтий Бенуа, к тому же именно в этом здании я родилась. Последнее сентиментальное обстоятельство охранник мог и вовсе не принимать во внимание, потому что в Клинике Отта родилась добрая треть города. На мой вопрос, могу ли я «просто подняться по лестнице и немного постоять у перил», он ответил, что если я на втором этаже пройду направо, то увижу лестницу на третий этаж, и добавил, что ключей от актового зала, где раньше был орган, у него нет, а музей, к сожалению, закрыт.
Не веря собственному счастью, правой рукой касаясь перил, наслаждаясь этим касанием, – я поднималась по лестнице, чуть медля на каждой ступеньке. В вестибюле второго этажа, простом и торжественном одновременно, я увидела совсем молодую женщину, почти девочку, с запеленатым младенцем в руках. Она стояла возле окна, обращенного во внутренний двор, и свет падал на ее щеку и на головку младенца. Я пошла дальше. На третьем этаже, с чувством запоминая пространство, постояла в широком коридоре, возле дверей, ведущих в бывший концертный зал. После медленно спустилась вниз.
…Вечером я позвонила маме. Я не задавала ей наводящих вопросов, я вообще ни на что не надеялась, а просто поинтересовалась, что она запомнила или что ее, может быть, удивило тогда, много лет назад, в палате и коридорах клиники… Она ответила не задумываясь:
– Там было много света, даже в январе!
На такой подарок я и рассчитывать не могла. Чтобы не объяснять вырвавшееся у меня восклицание, которое словами объяснять было долго, я тут же снова спросила:
– А помнишь, какие были углы в палате?
– Какие? Обычные? – мое волнение передалось и ей.
– Нет! Представляешь, они были закругленные, специально, чтобы пыль не скапливалась! А еще там был орган.
– Орган? Нет… не видела…
…Она его видела. В Большом зале филармонии, куда его перенесли в 1931 году. Его видели все, даже те, кто и не знал, что уже слышал его тогда, в начале века, в залитой солнцем родильной палате, не отрываясь от материнской груди.
…Этот текст начался с младенческого дремотного зевка и закончился им же, может быть, только для того, чтобы увериться: все в жизни рифмуется «спонтанно и безупречно, как два последовательных такта у Моцарта».
Эдуард КочергинЦарский ужин (питерские бывания)
Случай такой произошел под стенами Петропавловской крепости, на берегу Заячьего протока, как жильцы городского острова в пятидесятые годы именовали нынешний Кронверкский пролив, против императорского Арсенала. В ту пору музея артиллерии в нем еще не водилось. Проезжая часть по берегу протока, как ныне, напрочь отсутствовала. Места сии считались захолустными, хотя и находились в абсолютном центре города. В ту пору, под стенами крепости на берегу протока, ближе к Иоанновскому мосту, нелепо торчал четырехэтажный коммунальный дом, оставшийся от прошлых времен, с ободранной войной штукатуркой, лишенный какой-либо архитектуры. Торчал он, как бельмо на глазу, как абракадабра, на фоне трезинивского шедевра, возникший по недосмотру или наглости кого-то в неизвестные времена. Обитали в нем опущенные питерские людишки – шантрапаи, как обзывали их на Петроградке.
Весь берег вдоль стен Петропавловки со стороны пролива тогда был абсолютно заброшен. Завален выкинутым водою топляком, поросший бурьяном и редким ивняком. На нем можно было обнаружить множество разнообразных предметов: труб, кусков металла, всяческой проволоки, вплоть до колючей, оставшейся с войны. Крепость в блокаду была военным объектом.
Теперь же в этих людных местах во все времена года устраиваются всяческие развлечения. Желающие полюбоваться на Питер сверху могут купить билет на вертолет, который поднимет вас над городом с площадки перед стенами Петропавловки. На другом берегу, против крепости, уже много лет действуют Музей артиллерии и популярная автотрасса, почти ежедневно забитая легковушками и туристическими автобусами. А на месте ободранного дома шантрапы высажена всегда стриженная летом зеленая травка.
Но вернемся к прошлому. Обширный, протянувшийся от Иоанновского до Кронверкского моста, берег под стенами крепости никому не принадлежал, то есть практически был забыт городом и от того представлял собой удобную территорию для всякого рода расшатанных людишек. На нем, ближе к Кронверкскому мосту, почти каждый день местная петроградская шпана жгла костры, пекла картошку, жарила пойманных голубей и бражничала. На этом-то берегу самого знатного острова нашего Питера в один из последних июльских дней случилась эта преступная гастрономическая история, произведшая настоящий шок на жителей Питера.
Два плотных потертых шатуна, по-теперешнему – бомжа, со следами бахарной житухи на опухших лицах, темной июльской ночью притопали на этот безлюдный берег Заячьего острова. Один из них тащил на спине приличного размера мешок крепкого холста, вероятно, из-под сахарного песка, с какой-то значительной поклажей. Другой за спиной имел самодельный хозяйственный сидр. По всему видно было – они торопились выбрать место для кострового сидения. А по некой возбужденной нетерпимости чувствовалось, что бухари голодны и нуждаются в принятии очередной порции «крови сатаны», то есть водки. Наконец они остановились, выбрав окончательно место для ночного гостевания. Метрах в двухстах от «дома шантрапы», недалеко от воды. «Ну что, Петруха, осядем, пожалуй, здесь под стенами нашей тезки-крепости. Место, по-моему, подходящее для знатного ужина. Давай глотанем сначала по стопарю из московской бутылочки, успокоимся, не то руки трясутся от ожидания, и за дело. Я по огню, а ты по стряпушной части работай. В тюряге своей кухарить обучался – из фигни вкусняру сотворял, а здесь у тебя товар имперский. Сшаманишь так, что вздрогнем. Ну, будем здоровы, с прибытком, подельничек!»
«Чур тебя, Пашка, не торопись к бутылке грабки свои тянуть! У нас две ленинградские – на праздник, остаток третьей, московской, – на опохмелку. Сходи лучше к воде, да прикопай их в холодный песочек, чтобы они к столованию до „слезы“ созрели. Прохладная водочка сама в душу войдет да наши утробы собой украсит. Вот так-то, Апостол!»
После такого разговора и водочного успокоения один из них собрал на берегу сухого топляка, нарезал здоровенным тесаком веток ивняка и сухой травы для растопки. Другой острым обломком фановой трубы откопал продолговатую яму под кострище. Затем днище ямы уложил крупным топляком и соорудил поверх него костровую колоду в размер лежащей рядом поклажи в мешке. Тем временем Павел из куска кровельного железа выгнул противень-латку. Связал из проволоки два крупных овала с крючками для подвески к перекладине и закрепил к ним ее – жаровня была готова. По краям ямы они забили в землю две рогатины и на хорошем куске катанки повесили над костром свое самопальное оборудование. Оставалось только его обжечь, что и произвели они вскоре, за разговорами.