езд резко замедлил ход. Пассажиры, видимо знавшие, в чем дело, одни с опаской повернулись к правым окнам, другие наоборот отвернулись.
Шагах в пятидесяти от полотна на краю длинного рва стояла шеренга людей в штатском. У самого полотна густой цепью спиной к нам сгрудились автоматчики. Не те буйные веселые фронтовики - дети Марса, а темно-серые в низко надвинутых, мокрых от промозглой измороси касках - бездушные истуканы. Казалось, это даже не люди, а созданные людьми роботы, вышедшие из-под контроля и их же пришедшие убивать.
Окно, в которое я смотрел между двух латышей-айсаргов, стало проплывать мимо, когда раздались автоматные очереди и люди у рва стали беспорядочно валиться вперед, в ров и в стороны. Один, махая руками, закрутился на месте, другого согнуло пополам.
Рядом в купе пронзительно закричала девушка. Я взглянул на Бланкенбурга. Таким я никогда его не видел. Нижняя челюсть отвисла, глаза остекленели и неестественно округлились. Он смотрел через меня куда-то в пространство. Два разговорчивых соседа-айсарга ссутулились и замолкли. В только что оживленном, тесно набитом вагоне, когда смолкал крик девушки, становилось совсем тихо.
Поезд ускорил ход, и через полчаса мы вышли на своей станции.
Вся эта картина до мелочей врезалась в память. И эти беспорядочно падающие люди, и безликие, видные со спины озябшие убийцы, и крик девушки, и растерянность всегда спокойного и выдержанного хозяина. Смерть видел я и на войне, и в лагере, но здесь было совсем другое. Здесь потрясала именно холодно безличная фабричность убийства. И это наглое выставление напоказ.
Масштабы акции все ширятся. Все больше прибывает эшелонов. И оттуда, из этой бойни, растекается ужас, делающий людей мрачными, подавленными и молчаливыми.
В поселке появились пьяные латыши, продававшие чемоданы с еврейским добром. К расстрелам немцы широко привлекали латышей, компенсируя этот труд вещами убитых. Среди этих вещей иногда находились большие ценности.
Убили евреев в русском солдатском лагере Nebenlag'e. Вероятно, и в русском офицерском - не знаю. В русском лагере выявить евреев было несложно. Они вылезли из грязного стада военнопленных и прижались к немцам. Врачи объявили себя врачами и стали работать в лазаретах. Интенданты назвали себя интендантами и стали работать на складах и разных службах. Знающие немецкий язык стали переводчиками. Вероятно, не все знали немецкий, а только идиш, но этого было вполне достаточно. Затем к ним примкнули вообще "свои". Таким образом, к началу акции в лагере образовалась сытая, чисто выбритая, чему немцы придавали большое значение, чисто одетая группа людей, видная, разумеется, и сверху, и снизу. Первое время немцы, как своих помощников, да еще знающих язык, их ценили и были с ними любезны. А потом, когда получили приказ об акции, расстреляли.
Я неоднократно задавался вопросом: зачем они вылезли? Ведь никто никогда не допытывался, кто ты такой. Никаких документов не было ни у кого, на это ума хватило у всех - своевременно выбросить все документы, а в придачу и знаки различия. Поэтому, когда теперь говорят, что кого-то допрашивали и выясняли, кто он такой, то я знаю, что это неправда. Правда состояла в том, что на построениях громко кричали: нужны врачи, нужны инженеры и др. Выходи из строя! Выходили и объявляли - я врач, я инженер, я знаю язык и т.д.
Но почему нельзя было держаться в общем грязном, голодном, вонючем стаде? Выдавали свои? - Ну что же, такие случаи бывали. Но все-таки отдельные, даже сильно выраженные и лицом, и акцентом евреи, немногие, конечно, прожили в стаде, не вылезая из него. Встречал потом я и таких.
Так все-таки, почему же они вылезли? Просто и однозначно на этот вопрос не ответить. Вероятно, здесь проявилась и такая черточка еврейского характера, как желание всегда и везде выскакивать, и страх перед одиноким и беззащитным существованием в стаде, и боязнь антисемитизма, и стремление при любых условиях к чистоте и обеспеченной жизни, и извечное желание жить только среди своих, и надежда на авось, свойственная не только русским, но и евреям, и просто, как у большинства людей всех наций, непривычка и неумение думать о будущем.
Своими глазами я всей акции, конечно, видеть не мог. Но, находясь от нее вблизи, как и все бывшие там люди, чувствовал ее. Акция как бы вылезала из мешка, по пословице - из мешка лезет шило. Из множества встреч запомнилась обреченная молодая женщина с желтыми звездами, понуро везущая детскую коляску по грязной мостовой в Риге. Помню еще, как в Саласпилсе мы на дороге разгребали снег, и перед нами остановилась грузовая машина. В кузове сидели двое вооруженных солдат, а между ними несколько когда-то хорошо одетых молодых людей. Одежда на них сейчас была грязной и мятой, с желтыми звездами на груди. Один смотрел на меня совершенно мертвыми глазами, в которых был страх смерти. Этот взгляд мне долго мерещился.
Как раз во время акции хозяевам нужно было сводить меня в комендатуру лагеря для продолжения прописки. Был солнечный зимний день. Со мной пошла хозяйка. В комендатуре после яркого солнца казалось темно. Мадам предложили стул, я стоял. Писарь почему-то долго возился с карточкой. Стоявший тут же офицер стал пристально в меня вглядываться, а затем мотнул головой: "Jude"? - "Nein!" - спокойно и как-то равнодушно ответила мадам. Офицеру этого было достаточно, он кивнул писарю, тот приложил штамп о дальнейшей прописке, и мы вышли из комендатуры. Хозяйка всегда говорила спокойным и уверенным тоном. Это внушало доверие к ее словам, что я не раз замечал. В этот раз на меня взглянула смерть. И не такая, как на войне, где либо да, либо нет. Не суматошная, а значит, легкая, в пылу стрельбы, беготни, криков, да еще на людях. А холодная и бездушная смерть клопа, которого просто давят ногтем. Тут же в комендатуре хозяйке дадут другого работника, а тебя за воротами лагеря пристрелят в затылок, не спрашивая никаких объяснений.
Что делать? Бежать? Но с недавно простреленной ногой не убежишь. Да и не в Латвии, где хутор с хутора виден. На хуторах собаки и вооруженные латыши, которые, если и не все полностью за немцев, то уж против русских все поголовно. Исключений я не встречал. Насколько мне известно, из Саласпилского лагеря успешных побегов не было. Немцы это знали, а потому так широко и раздавали выздоравливающих пленных латышским крестьянам. Позже, с 1943 года, случались побеги от крестьян, но... в лагерь, где к тому времени условия жизни стали сносными, а у крестьян работа всегда тяжела. Даром мужики не кормили. Но об этом после.
На душе тяжело. Хороших известий нет, а плохих много. Немцы под Москвой, под Демьянском; взяли Ростов-на-Дону, топят корабли в Атлантике. Японцы взяли Сингапур. И так изо дня в день. Правда, пленных прибывать стало меньше, да и те все несвежие, а из русских лагерей. Это неплохо, значит, успехов у немцев нет.
Расстрелы евреев в главном лагере все усиливаются. По ночам видно зарево от прожекторов, а в тихие морозные ночи слышен и треск пулеметов. Про расстрелы рассказывают всякие подробности. Как очередь убиваемых заставляют раздеваться: пальто в одну кучу, пиджаки и платья в другую, нижнее белье в следующую. Голым людям дантисты смотрят в рот и вырывают золотые коронки. Далее по лесенкам спускаются в ров и ложатся на землю в ряд. Для удобства автоматчиков равняют затылки взрослых и детей, высоких и низких. Затем стреляют; спрашивают, кто живой? Это для достреливания. Засыпают тонким слоем земли, укладывают следующий ряд и так далее. И все это здесь, рядом, в нескольких километрах отсюда. В мороз, в метель, днем и ночью. И не в древности, а сейчас.
Что это? Зачем? На моих глазах происходит огромное историческое событие, которое я не понимаю и объяснить не могу. Официальная версия, что Гитлер - бесноватый фюрер, то есть дурак, навряд ли пригодна. Дураком он не был. И с еврейским народом такое случалось и раньше, но не в таких масштабах. Только вместо Гитлера был Навуходоносор или Саргон Ассирийский.
По-видимому, Гитлер начал массовую акцию в конце 1941 года потому, что именно тогда он счел нас окончательно поверженными, а себя победителем. Он был совсем недалек от истины. Людей оставалось у нас еще достаточно, но значительная доля материальных ресурсов - это кровь войны - была утрачена. Большая часть была захвачена немцами, оставшаяся промышленность была сильно дезорганизована, очень немногое оборудование, демонтированное в спешке и неумелыми руками, было привезено на восток в малопригодном состоянии. В незавидном положении оказалось и сельское хозяйство. Такого поворота событий мы не ждали и в Сибири многого не имели. В этих условиях долго держаться мы не могли.
И вот он победитель. Теперь он, наконец, осуществит свою заветную мечту. Теперь он расправится с евреями, которых он так не любит. О, как это прекрасно! Как величественно! Сейчас он поднимается на пьедестал Истории и встанет рядом с великими антисемитами - Навуходоносором и Саргоном. Вероятно, им овладели эмоции и пересилили холодный рассудок политика. И вот с его уст сорвался крик: "Бей жидов!"
Но в чем-то он ошибся. Скорее всего, поспешил. И эта ошибка стоила ему головы. До этого весь мир как-то не верил, что он не ограничится антиеврейскими законами, а перейдет последнюю черту. Он переступил ее и стал громко хвалиться этим.
Вот только тогда вся экономическая мощь Америки, контролируемая в значительной части еврейским капиталом, пришла в движение. Они тут же открыли бы и второй фронт, но этого сделать не могли, так как воевать не собирались и к войне были совершенно не готовы. Но было немедленно сделано главное - Конгресс спешно проголосовал за огромную экономическую помощь, так называемый ленд-лиз, и на нас пролился золотой дождь. По всем морям к нам поплыли корабли, до отказа нагруженные танками, самолетами, снарядами, автомобилями, пшеницей, консервами, шинелями, медикаментами, станками, всего не перечислишь. Смертельно раненному стали делать переливание крови. И мы воспрянули. Это и есть один из главных стержней войны, о котором мы не любим упоминать. Именно еврейский вопрос неожиданно занял главенствующее место и стал одной из основных причин поражения Германии. На какое-то время наши интересы и интересы Конгресса США, подталкиваемого крупным еврейским капиталом, совпали.