Ощущение такое, что чьи-то холодные пальцы сомкнулись на кадыке и поддавливают его. Это точно не Кьяра, все еще не отпускающая запястья брата, ведь у Кьяры всего лишь две руки. Нужны еще как минимум две, секунда-другая — и Алекс начнет задыхаться! Ужас парализует его, луна медленно приближается и перестает быть бледным пятном. На ней отчетливо проступает лицо.
Это не Кьярино лицо, но определенно женское.
И чем резче становятся его черты, тем сильнее становится боль. Невидимые руки сменяет такое же невидимое лезвие ножа, стоит ему скользнуть по коже, и из несчастного Алексова горла хлынет кровь. А затем голова и вовсе отделится от тела.
— Виктория!..
Кажется, Алекс произнес это имя вслух, и это спасло его от неминуемой гибели. Он снова может дышать, снова может смотреть на Кьяру — единственную луну в этом странном сумрачном мироздании.
— Вот видишь, — в голосе Кьяры послышалось удовлетворение. — Вот ты и вспомнил…
— Ничего я не вспомнил. Я не знаю, кто такая Виктория.
— Но ты назвал именно это имя. Никакое другое.
— Я не знаю, кто такая Виктория, — упрямо повторил Алекс. — Может быть, тебе кое-что известно о ней?
— Только то, что она никогда не поднималась сюда, в горы. И что она была очень хороша собой.
Сноубордистки и лыжницы, с которыми время от времени встречался Алекс, — забавные, дерзкие, частенько смахивающие на мальчишек. Его невеста Ольга вполне могла бы рекламировать пиво, но с напитками поизысканнее ей не справиться. Кьяра… Кьяра — такая же дерзкая, как и сноубордистки, ей по плечу аперитивы, диджестивы и самый широкий модельный ряд виски и… что там еще употребляют маньяки и серийные убийцы?..
С чего бы Алекс вдруг подумал о серийных убийцах?
Они — реальность, в которой изо дня в день существует его сестра, — вот с чего. Объяснение лежит на поверхности; по таким же поверхностям, по твердям — земным и водным — скользят поезда, плывут корабли. Они отправляются на Каттолику и в круиз вокруг Апеннин. Садилась ли таинственная Виктория в поезд, занимала ли отдельную каюту на корабле?
Номер тридцать один.
В свое время эта каюта целых две недели принадлежала родителям Алекса и — опосредованно — самому Алексу, который только готовился к своему появлению на свет. Родители — самые близкие для него люди после комиссара Рекса, стоит только вспомнить о них, как в душе разливается тепло. Мысли о Кьяре рождают совсем другие чувства, ни о каком тепле речи не идет. Скорее о жа´ре, он бывает нестерпимым, но быстро спадает, оставляя после себя легкое онемение кожи. Легкое онемение может вызвать и холод. Именно эта амплитуда всегда характеризовала отношения брата и сестры: из жара в холод и обратно. Оба они упустили массу возможностей смешать два разнонаправленных потока, привести их к единому температурному знаменателю и сблизиться окончательно. Может быть, сейчас это время пришло? Сейчас, когда оба они нуждаются в помощи, — Алекс уж точно нуждается! Да и состояние Кьяры далеко от нормального. Ничем другим, кроме как временным помутнением сознания и страхом, не объяснить ее странные речи и еще более странные телодвижения. Она по-прежнему крепко держит брата за запястья, не разрешает воспользоваться зажигалкой, чтобы рассмотреть метеостанцию хотя бы в незначительных подробностях.
Чтобы рассмотреть ее саму.
Она в штыки встретила его предложение о радиосеансе с К., а ведь это могло положить конец кошмару и существенно облегчить их участь. И эти расспросы о неизвестной Алексу Виктории…
Не такой уж неизвестной.
Стоило повторить ее имя про себя несколько раз, как где-то внутри (там, где находится сердце) возникло странное стеснение, в горле пересохло, а в висках застучали молоточки. Что-то связывает Алекса и Викторию, это несомненно. Иначе и быть не может, не станешь же носить фотографию совершенно постороннего человека в нагрудном кармане…
Вот он и вспомнил — фотография!
Лицо, что на секунду явилось ему во тьме, — точная копия лица с карточки, которая лежит сейчас в кармане рубашки. Алекс снял ее со стены в комнате, где ничего изменить нельзя. Зачем он это сделал? Ответа нет, кроме того, что уже озвучен Кьярой: девушка «была очень хороша собой» — как кинодива, как самая настоящая звезда. Но мало ли существует на свете кино— и телезвезд? Тот же комиссар Рекс. Или Алида Валли, чей триумф не застал не только Алекс, но и его мать. Мама всегда утверждала, что похожа на Алиду Валли, с поправкой на время, разумеется. Другая прическа, другой макияж, другой вырез декольте и — иной взгляд. У женщин из прошлого взгляд немного рассеянный. И такая же рассеянная улыбка: ничего общего с дерзким оскалом нынешних сноубордисток. И Кьяры.
Алекс никак не может решить, к кому прислонить фотографию Виктории — к погасшей звезде Алиде Валли или к Кьяре со сноубордистками. Он хорошо помнит ее рассеянную улыбку, но чувства, которые она вызвала, прошлыми не назовешь.
— Ты говоришь, она была хороша собой, Кьяра?
— Ты и сам это знаешь.
— Знаю. Она… и сейчас хороша.
— Вот как? Не хочешь ли ты сказать, что виделся с ней?
В голосе Кьяры нет и следа насмешки, какой она обычно сопровождает откровения брата относительно девушек. Подтекст всегда прост: ни одна стоящая (по мнению Кьяры) девушка не обратит на Алекса внимание. Алекс — дремучий провинциал, неудачник, робкий и застенчивый человек. Вершина его карьеры — магазинный прилавок, замутить с ним кратковременный роман можно лишь от скуки. Ах, у Алекса уже имеется невеста? Ничего это не меняет, ведь невеста мало чем отличается от самого неумехи-продавца: такая же провинциалка, с закатанными по локоть рукавами. Чтобы удобнее было мыть пивные бокалы и смахивать со стола легкие креветочные панцири.
Но теперь Кьяра не насмешничает, скорее, ее одолевает любопытство. В ожидании ответа она еще сильнее сжимает запястья брата:
— Ну?
— Если ты меня отпустишь… Я смогу показать тебе кое-что.
— Кое-что?
— Одну фотографию. Она у меня в кармане.
— Я все равно ничего не увижу в темноте. — Для женщины, пребывающей в шоковом состоянии, Кьяра рассуждает вполне здраво.
— Если ты меня отпустишь… все-таки… мы справимся и с темнотой.
— Нам не справиться с темнотой.
— Отпусти меня!
Теперь Алекс разозлился по-настоящему. Все, что он делал до сих пор, было подчинено одной цели: успокоить сестру, не навредить ей неосторожным словом или движением. До сих пор они были в равном положении узников «Левиафана», с той лишь разницей, что Кьяра была захвачена в плен чуть раньше, а Алекс — чуть позже. Ему казалось: они на одной стороне, как и подобает брату и сестре, но вдруг он ошибся? Вдруг Кьяра переметнулась на сторону тьмы?
— Отпусти меня, слышишь!
— Разве я держу тебя?
Очередная попытка Алекса вырваться из тисков заканчивается ничем, так что последнюю реплику Кьяры можно считать форменным издевательством.
— Еще как держишь! Отпусти!..
Кьярины руки не самая страшная беда, во всем остальном Алекс относительно свободен: он может вертеть головой и корпусом. В конце концов, он может вскочить на ноги, пусть это и не слишком понравится сестре. Так он и поступит, прямо сейчас, и плевать ему на увещевания Кьяры! Так он и поступит, на счет раз-два!
Но «раз-два» незаметно перешло в «три-четыре». А проскочив «пять-шесть», Алекс с ужасом обнаружил, что не может сдвинуться с места. Он словно врос в пол — как то самое дерево, о котором думал недавно; и насекомые никуда не делись, забегали по спине еще быстрее. И само пространство вокруг наполнилось отвратительным шуршанием. Что, черт возьми, происходит в этой проклятой темноте?
— Что происходит, Кьяра? — жалобно пробормотал Алекс.
Ответа не последовало, лунное лицо сестры осталось таким же бестрепетным и неподвижным, о, господи, да лицо ли это?
— Кьяра? Не молчи, скажи мне хоть что-нибудь, Кьяра!..
Если это не она, а просто чудовище во мраке, какая разница, сколько у него конечностей? Всегда найдется лишняя пара, чтобы оторвать Алексу голову, мягкую, как молодой кукурузный початок. Чудовище уже пыталось сделать это десять минут назад. Оно начало с того, что выдало себя за Кьяру (чье лицо никак не удается разглядеть), а потом за Викторию (чье лицо исчезло слишком быстро). Чудовище разговаривает с ним Кьяриным голосом. Единственное, что ему не удается сымитировать, — смех. Возможно, этот смех принадлежит другому человеку, к примеру Виктории. Несмотря на иррациональное ощущение близости с ней, Алекс ничего не знает об этой девушке. Вернее, не так: ничего не помнит. Он не помнит ни ее голоса, ни ее запаха, ни ее прикосновений.
— Кьяра… Не пугай меня. Это ведь правда ты, Кьяра?
— У тебя появились сомнения?
— Почему бы просто не сказать «да»?
— Да, — отозвалась луна после секундного молчания.
— Как ты звала меня в детстве, Кьяра? У меня было прозвище, ты помнишь?
— Конечно, Оцеола.
Все верно. И на этом можно было бы поставить точку, но… Кто его знает, это многорукое чудовище? Специалист по отделению от стебля кукурузных початков всесилен, ему ничего не стоит забраться в голову Алекса и извлечь оттуда детскую кличку. Не исключено, что Алекс сам ее озвучил, только что, но со стороны все выглядит так, как будто он ведет диалог со своей исчезнувшей в «Левиафане» сестрой.
— А моя невеста… Как зовут мою невесту? Я говорил тебе…
— Думаешь, я стану забивать себе голову подобными пустяками?
— Моя невеста — родная сестра твоего приятеля Джан-Франко. Ты должна была запомнить хотя бы это…
— Ольга. Ее зовут Ольга.
— А…
— Может быть, поинтересуешься еще именами наших родителей? Не смеши меня, Алекс.
Смешить Кьяру вовсе не входит в его планы, он прекрасно знает последствия: десант из насекомых снова свалится на Алекса прямиком с луны. И присоединится к товарищам, уже обжившим кожу.
— Не буду. А цветы, ты помнишь цветы?
— Цветы? — Кажется, впервые Алексу удалось привести сестру в замешательство.