ения красногвардейцев и красных партизан, а махновцы — расстрелы и тюрьмы.
Село наше, как и все соседние украинские и русские села, было «красное». Соотношение такое. У красных, к которым до самого конца гражданской войны причислялась армия Махно, из нашего села служили сто сорок девять человек. У белых — двое. «Белыми» в наших краях были болгарские села и немецкие колонии.
О борьбе за украинскую независимость и украинских национальных движениях в наших краях было мало что известно. Информация из Центральной Украины фактически не поступала. Большинство считало, что Украинский парламент — Центральная Рада и устроивший монархический переворот «гетман» Скоропадский — это одно и то же. Отношение и к Центральной Раде и к гетманцам было резко враждебное — считали, что они немцев привели. О петлюровцах, по сути дела, ничего не знали: «Какие-то еще петлюровцы. Говорят, что за помещиков держатся, как и гетманцы». Но когда явились двое наших односельчан, которые побывали в плену у петлюровцев, где отведали шомполов и пыток «сичо-вих стрильцив», безразличие к петлюровцам сменилось враждой и советская агитация против «петлюровских недобитков» стала падать на благодатную почву. Особенно усилилась вражда к петлюровцам, когда имя Петлюры стало связываться с Белопольшей. Рейд Тютюника рассматривался как бандитское нападение. Воевать всем надоело, и тех, кто хотел продолжать, встречало всеобщее недовольство, вражда.
Иван вернулся в начале 1920 года. Возвращение его домой живым можно считать чудом. В конце 19-го он свалился в тифе, где-то в районе Днепра. Долго был без сознания. Очнулся в каком-то сарае, на соломе. Кругом трупы и люди в бреду — полный сарай. Ему стало страшно. «Надо отсюда выбираться», — пронеслось в воспаленном мозгу. И он снова потерял сознание. Очнувшись вторично, попробовал стать на ноги. Нет сил, не может подняться. Пополз к полуприкрытым дверям. Выбрался на улицу. Сыро, холодно. Но и в сарае при плохо прикрытых дверях не теплее.
Надо идти, куда-то идти. Не сидеть на месте. Осмотрелся, увидел короткую жердь. Дополз. Взял ее в руки и с ее помощью поднялся на ноги. Пошел. Упал. Снова поднялся. Потерял сознание. Сколько так двигался — не знает. Увидал хату. Добрался до нее. Постучал. Вышла женщина: «Я бы тебя впустила в хату погреться, так на тебе же вши, да еще и тифозные. У тебя же тиф. Я вижу. Зайди в гумно, я тебе принесу чего-нибудь горячего поесть, да и на дорогу чего-то соберу».
Иван зашел в гумно, покушал горячего, и его снова сломил тиф. Несколько дней пробыл на гумне, приходя в сознание лишь на короткие мгновения. Но он был не один. Женщина приходила к нему, приносила пить, есть. Наконец он снова пришел в себя. Расспросил, где находится, и пошел по направлению к дому. Отец потом, сопоставив его воспоминания, пришел к выводу, что шел он около двух месяцев.
Мы были все в хате, обедали, когда появился Иван. Отец сидел лицом к двери, когда она открылась. Лицо отца исказилось страхом и отвращением: «Выходь, выходь! Скорей выходь. В конюшню выходь!» — наступал он на Ивана. Мы с Максимом вскочили, подбежали к отцу, и я вскоре понял причину столь не соответствующего событию поведения отца. Шинель Ивана была покрыта сплошным слоем вшей. Серой массой они двигались, копошились, вызывая отвращение и страх. Около двух часов нам всем троим пришлось воевать со вшами, пока наконец вся одежда Ивана не оказалась в прожарке, а он, стриженный и вымытый, одетый в домашнее, не уселся за стол. Худобы он был невероятной. На него было страшно смотреть. Виден был весь скелет. Казалось, что и кожа, натянутая на него, прозрачна, просвечивает. Отец налил ему борща и, глядя в лицо, ехидно произнес: «Да ты, сынок, порох нюхал, что ли?» И действительно, у Ивана был срезан самый кончик носа.
Оказывается, в одном из боев у его винтовки разорвало затвор. Редкий случай, что такое обошлось благополучно. Его не убило, не нанесло заметных увечий лицу, но нашелся маленький осколочек, поставивший печатку, как раз в том месте, которым нюхают — между ноздрями.
В конце марта 1921 года в Ногайске, в здании реального училища открывалась Первая трудовая семилетняя школа. Говорили, что реалистов из трудовых семей будут принимать в нее вне очереди, и я ждал начала занятий как манны небесной. Занятия продолжались, чтобы наверстать упущенное, до середины июля. Снова возобновились 1 сентября. Но шли плохо. Жалованье учителям платили нерегулярно. Да и не стоили эти деньги ничего, хотя и исчислялись миллионами. Инфляция, можно сказать поток бумажных денег, съела их стоимость целиком. Учителя прямо-таки голодали. Чтобы не умереть с голоду, они вынуждены были бродить по селам, менять свои вещи на продукты. Занятия в школе шли поэтому без расписаний. Приходили учиться только те, кто был в городе. Обычно за день проводились один-два, иногда три урока. Причем с большими перерывами между ними.
Я как бывший реалист попал в шестой класс. Со мной вместе оказалось несколько наших сельских девочек, бывших гимназисток. Симу как сына служителя культа в школу не приняли, и он учился экстерном. В пятом классе набралось уже больше десятка мальчиков и девочек нашего села из тех, которые в 1919–1920 годах закончили сельскую школу. Тяга к учебе и у детей, и у родителей была огромная, а количество мест весьма ограничено. Мой отец воспользовался этим, а также бедственным положением учителей бывшего реального училища. Он организовал родителей, у которых дети уже учились в Первой трудовой школе, и тех, кто хотел учить в ней своих детей в будущем. Они все коллективно обратились в органы народного образования с просьбой открыть в Бо-рисовке Вторую трудовую семилетнюю школу. Им ответили, что могут разрешить лишь в том случае, если найдутся преподаватели.
— Где вы в селе найдете преподавателей-специалистов: математиков, физиков, историков?
— Пригласим из города, — заявил отец.
— Кто же из города поедет в село?
— Пойдут, — настаивал отец, — мы создадим условия, и пойдут. Вы только дайте нам список, каких преподавателей и сколько надо.
Такой список Наробраз дал, и через два дня отец представил этот список в персонах. Дело в том, что отец к этому времени был готов.
Случайно, как-то еще в 1920 году, зимой, он увидел на улицах Ногайска странную фигуру. Широченная черная плащ-накидка и мягкая черная шляпа с висящими полями. Из-под шляпы выглядывают длинные и толстые рыжие усы на подусниках. Отец — человек очень общительный — как-то сумел заговорить с незнакомцем. Это был учитель математики и физики одной из московских гимназий — Михаил Иванович Шляндин. Разговорились. И отец услышал его рассказ. Михаил Иванович совершенно не приспособлен к практической жизни, кроме своей математики и физики он ни в чем другом не разбирался. Семья в Москве страшно недоедала. От истощения умерла жена. И это его разбудило. Он в ужасе понял, что тем же путем могут последовать и его дети. О себе он не думал. Собственной жизнью он не дорожил, да, пожалуй, и не понимал, что она нужна детям. Им овладела одна-единственная мысль — накормить детей. И он решил все бросить, взять посильно лишь то, что поценней и пробиваться на юг. И вот он здесь. По направлению Наробраза прибыл в Первую трудовую семилетнюю школу. Все, что было у него ценного, из-за его непрактичности утекло давно. И они снова голодают. Детям остался дома небольшой кусочек хлеба. А он уже скоро неделю ничего не ест и в отчаянии бродит по городу.
Отец отдал ему все, что у него было из продовольствия, и сказал, что завтра привезет больше. М. И. плакал и только повторял: «Это Бог вас послал нам. Это Лия (жена) там за нас Бога молит. Но чем же я вам заплачу? — вдруг как бы очнулся он. — Вот хотите, мой плащ возьмите. Больше у меня ничего нет». Отец заверил, что ему ничего не надо, что это он ему хочет помочь как человеку, приехавшему учителем в школу, где учится его сын.
На следующий день отец с продуктами поехал на квартиру Михаила Ивановича. Встретили его радостно, благодарно. Семья — четыре человека. Сам Михаил Иванович примерно ровесник отцу: сорок два — сорок три года, старшая дочь Зоя шестнадцати лет, дочь Ия одиннадцати лет и сын Юра восьми лет. Михаил Иванович снова заговорил, чем он расплатится. Отец ему ответил: «За то, что я привез, — советом. Никакой другой платы мне не надо». И отец рассказал о своей мечте — иметь среднюю школу у себя в селе. «Вот и посоветуйте, как это сделать. Если поддержите эту идею, да еще согласитесь пойти директором в школу, то мы вам кроме государственного жалованья обеспечим хороший продовольственный паек. Учителям тоже будет паек», — добавил он.
И вот Михаил Иванович с горячностью включился в дело организации борисовской семилетней трудовой школы. Был подобран прекрасный преподавательский состав, и школа начала работать. Но это не было простым рождением школы. Поскольку в старшие классы шли уже подростки и молодежь, школа стала очагом культуры. Почти одновременно родилась украинская культурная организация «Прбсвита». Привезли ее с собой учитель истории Онисим Григорьевич Засуха и его жена Оксана Дмитриевна — преподаватель немецкого языка. Они оба были членами «Просвиты» и организовали ее отдел у нас. У них у первых я и услышал бандуру. От них первых я получил «Кобзаря», и от них узнал, что написал его великий украинский поэт Тарас Григорьевич Шевченко. И что я принадлежу к той нации, что и великий Кобзарь, что я — украинец. Этого я уже никогда не забывал, хотя далеко не всегда работал на пользу своей нации.
ПЕРВЫЕ ИСКАНИЯ
Рождение трудовой семилетней школы, которая в те времена считалась на Украине средней школой, явилось в моей жизни важным переломным моментом.
Изменилась прежде всего психология. Поступая в реальное училище, я просто удовлетворял свою жажду к знаниям. Что будет дальше после окончания реального училища, я не только не знал, но и не задумывался об этом. Теперь, наоборот, я больше думал о том, что дальше. И тут у меня определились два главных советчика. Один — Михаил Иванович, который, крепко подружившись с моим отцом, и ко мне относился, как к родному. Беседы с ним, дополнительные занятия по математике и физике привили мне любовь к этим наукам. Родилось желание стать инженером. Притом, не могу объяснить почему, инженером — строителем мостов, огромных, металлических. Мечтался даже мостовой переход через Берингов пролив. И эта никогда не осуществившаяся мечта живет со мной до сих пор. Может быть, от этой мечты и моя влюбленность в чудо техники — американские мосты. Я могу часами смотреть на любой из висячих нью-йоркских мостов, любоваться их строгой красотой, и это для меня — лучший отдых. Когда я впервые попал в Сан-Франциско, первой моей просьбой было: «Найдите время показать мне Голден-Гейт». У меня почти не было свободного времени в Сан-Франциско, но то, что было, я полностью использовал на Голден-Гейт — ходил по мосту, смотрел на него с различных точек, фотографировал.