Рыбкин тут же снимает трубку и телефонирует в ЛСПБ.
— Прокофий Васильевич! А что состояние Григоренко по сравнению с тем, как мы видели его в декабре, ухудшилось?
— Нет!
— А почему же вы в Верховный суд прислали бумагу, из которой не видно, что мы рекомендуем его к выписке?
Блинов что-то ответил, чего жена не расслышала. На это Петр Михайлович заметил:
— Да, конечно! Срочно переделайте и отправьте в военную коллегию. И хитрый Блинов поверил в то, что это установка свыше.
14 апреля 1965 года военная коллегия определила снять с меня принудлечение. На заседании военной коллегии прекрасно выступил в пользу моего освобождения эксперт генерал-майор Тимофеев Н.Н. С 22-го определение входило в законную силу. Жена, узнав, что определение отправлено 19-го, точно к десяти часам 22-го прибыла в ЛСПБ.
— Еще не прибыло, — сказал ей Блинов. — Посидите немного. Может, в сегодняшней почте. Она прибывает в десять часов.
Определение действительно было в утренней почте. В двенадцать часов мы с женой уже были за пределами больницы. Когда мы шли по Арсенальной, Зинаида сказала:
— Слава тебе Господи! На воле. А то я все боялась. У меня все время было такое чувство, что я краду тебя. Все боялась, что под конец что-то стрясется. Поэтому и приехала так, чтоб ни одной минуты не пропустить, чтоб выхватить тебя немедленно.
Мы в то время даже не предполагали, как близко была к нам опасность «не успеть». Примерно через две недели после моего освобождения «мой лучший друг Брежнев» действительно вспомнил обо мне. Вот как это было.
Генерал Петушков, проявляя обещанную заботу, собрал все материалы о незаконном лишении меня звания генерала и в присутствии своего министра доложил эти материалы председателю Совета Министров РСФСР Воронову. Вместе они повозмущались произволом (волюнтаризмом) Хрущева, и Воронов приказал им идти на следующий день вместе с ним на доклад к Косыгину. Материал был доложен, и Косыгин приказал подготовить к следующему дню проект постановления Совмина о восстановлении меня в генеральском звании и увольнении из армии обычным порядком с выплатой всего положенного и с пенсией.
Вечером «вожди» встречались на Ленинских горах. Случай подвернулся недобрым словом вспомнить Никиту Сергеевича. И Косыгин добавил:
— Да тут вот еще с одним генералом начудил. Признали невменяемым, послали в психушку и в то же время лишили звания. Я приказал подготовить проект постановления. Хочу привести в соответствие с законом.
— Э, нет. Постой, — прервал его Брежнев. — Какой это генерал? Григоренко? Этого генерала я знаю. Так что не спеши. Направь все его дело мне.
Когда ему передавали дело, он спросил: «А где он сейчас?» «Дома», — ответили ему. «Рано его выпустили. Жаль!» Выходит, жена моя волновалась не напрасно.
У советских «вождей» времени сколько угодно. Они могут возвращаться к одному и тому же вопросу сколько угодно раз[2]. И не только поодиночке, как в данном случае, а и скопом (Политбюро, секретариат).
ПЕРВЫЕ ГЛОТКИ СВОБОДЫ
Мы не сразу отправились в Москву. Состояние мое мешало общению с людьми, и жена предложила пожить несколько дней в Ленинграде.
Эти дни навсегда останутся в моей памяти. Я постепенно привыкал к жене, купался в море теплых ее забот и осваивался с окружающей обстановкой. К концу нашего ленинградского отдыха я уже рисковал заходить в магазины и даже иногда расплачивался за покупки. Наконец двинулись в Москву. Вид из окон доставлял наслаждение. Всю дорогу из Ленинграда до Москвы я просидел у окна, жадно поглощая взглядом быстро меняющиеся картины природы и творчества человека. А когда мимо побежали подмосковные рощи и дачные поселки, сердце мое замерло от блаженства, на глаза набежали слезы.
Радость встречи с детьми, с близкими, с домом, в котором познал счастье и горе и наслаждение любимым трудом, заполнила первые дни. Потом все больше начала давать знать о себе горечь. Вот возвращаюсь, перенеся, по официальной версии, тяжкое заболевание, и армия, которой отдал тридцать три лучших года своей жизни, в рядах которой дважды пролил свою кровь, страна, которой отдал всю свою жизнь, свой ум, энергию, душу, ни слова сочувствия не произнесли, ни копейки не дали на то, чтобы хоть бедно жить я мог.
А если бы у меня не было жены, верной своему супружескому долгу? Если бы она последовала подлому совету замнач. ГУК генерал-полковника Троценко и после моего разжалования вышла замуж? Или если бы, следуя подсказке подосланных советчиков из КГБ, пошла на сделку с последним и, получив персональную пенсию за убитого в ежовско-сталинских застенках своего первого мужа, отреклась от меня? Или если бы она оказалась такой же беспомощной, не приспособленной к жизни, как очень многие из жен военных? Что бы я делал, чем жили бы я сам и моя семья?
Об этом «социалистическое» государство не подумало. А если и подумало, то со злорадством. Но мы живем. И ни у кого, кроме Зинаиды, не болит голова о том, чем встречать день завтрашний. Долгих пятнадцать месяцев своими руками, своим мастерством швеи содержала она семью, ездила на свидания со мною, возила мне дорогие посылки и… заранее подумала, позаботилась о том, чтобы создать нам беззаботную жизнь на сегодняшний день, устроить нам праздник по случаю моего возвращения в дом.
Но радость возвращения омрачена. У жены нашли опухоль груди. Нужна срочная операция. От рака груди умерла первая жена. И вдруг такое жуткое повторение. К счастью, операция прошла благополучно, хотя, конечно, жена надолго выбыла из строя, не могла работать.
Правда, появилась и нежданная помощь. Ближайшие мои друзья из академии навестили нас и передали нам собранную ими небольшую сумму денег… И хотя их посещения и помощь очень скоро прекратились, мы остаемся благодарны им. Мы знаем, что связь с нами они оборвали не по доброй воле, а под прямым нажимом КГБ.
Я понимал, как тяжко доставался хлеб моей тяжело больной жене и, естественно, не мог рассчитывать и дальше на ее ненадежные заработки или, тем более, на помощь друзей. Решил: надо выяснить, что думает Министерство обороны, и если ближайших перспектив нет, искать любую работу. И я поехал в ГУК. На удивление, меня приняли немедленно. Когда я вошел в кабинет замначальника ГУКа генерал-лейтенанта Майорова, там кроме него было еще четыре генерала. Среди них наверняка один-два КГБиста. Пересказывать разговор с ними бессмысленно. Уже по началу я понял, что ждать хорошего не следует. Решения в отношении меня или еще нет, или его скрывают, чтобы временем убить остроту беззакония.
— А вы, собственно, зачем к нам? — начал Майоров после того, как все, поздоровавшись, уселись на свои места. — Вы у нас исключены из списков.
— Как это исключен? Что я, Ванька с улицы, который записался в футболисты, а его оттуда взяли да исключили. Я генерал Советской Армии. Меня признали больным и помимо моей воли поместили в специальную больницу. Теперь признали выздоровевшим и выписали из этой больницы. Куда мне еще идти, кроме ГУКа?
— Да, конечно. Вы правильно поступили, Петр Григорьевич. И я же не отказался вас принять, — несколько смутившись, ответил Майоров. — Мы разберемся со всем. Вот у меня, видите, и ваше уголовное дело находится. — Он открыл один из ящиков письменного стола и, достав оттуда толстый том, потряс им в воздухе. — Для этого мы вот, — он обвел взглядом присутствующих, — и собрались здесь, чтобы поговорить с вами и доложить ваш вопрос начальству.
Далее состоялся продолжительный, но какой-то несобранный, нецелеустремленный, скользкий разговор. Создавалось впечатление, что никто не хочет назвать истинную тему разговора. Я упирал на то, что меня признали больным, а поступили, как со здоровым. Они пытались доказать, что я совершил преступные деяния и должен или осудить их или нести наказание. Разошлись мы неудовлетворенными друг другом. Я понимал, что от меня ждали «раскаяния» и, не дождавшись, будут докладывать не в мою пользу. Значит, надо снимать инвалидность и искать работу. Но до этого попробовать побывать в академии. Позвонил начальнику академии.
Курочкин Павел Алексеевич, который всегда уходит от рискованных решений, сразу дал согласие.
— Завтра и заходите, — сказал он. — Как раз заседание ученого совета, сразу и увидите всех своих сослуживцев.
Я был очень удивлен. Не мог Курочкин так измениться. Разрешить вход на территорию академии столь одиозной личности! Значит, вопрос был решен заранее. Кому-то зачем-то нужно, чтоб я побывал в академии. Ну что ж, пойду!
И пошел. Побывал на кафедре, в библиотеках, общей и секретной, в кабинете Фрунзе, в НИО. Затем пошел к 301-й аудитории, рассчитывая попасть к перерыву. И не ошибся. Через несколько минут после моего прихода открылись двери и начали выходить члены ученого совета. Подходили, здоровались, поздравляли с выздоровлением, произнося «выздоровление» с явной иронией. Потом меня подхватили, потащили дальше от входа: «Ну, рассказывай, как там было, как дома дела, какие перспективы?»
Я коротко рассказал. Картина была безрадостной, и, видимо, рассказанное у всех вызвало внутренний протест. Генерал-лейтенант Петренко (повышен в звании в мое отсутствие), тот единственный, кто при обсуждении моего персонального дела в парткоме поддержал предложение Курочкина о моем исключении из партии своим выступлением и голосованием, удивленно воскликнул:
— Так значит, в звании не восстановили? Пенсию генеральскую не дали?
— Нет, конечно! — подтвердил я.
— Ну как же так! — воскликнул он еще удивленнее. — Ведь это же незаконно. Раз человек болен, значит, не может нести наказание. Ведь вон же сынок Соколовского даже в армии восстановлен!
— Э, сравнил! — вмешался один из генерал-майоров. Указывая на меня, он продолжил: — Он же не девочек насиловал, а против власти пошел.
— Но закон-то для всех обязателен. А так всем же видно, что это беззаконие. Это же не скроешь. Кто же, узнав об этом, поверит, что он сумасшедший?