Во второй половине января начинаются аресты. Среди арестованных мои новые друзья: Добровольский, Лашкова, Гинзбург, Галансков; Володя Буковский организует демонстрацию в их защиту. Арестовывают и демонстрантов, в том числе и Буковского, а я продолжаю беседовать, ничего не зная об этом. И когда наконец узнал, растерялся: что делать, чем помочь? И ответа не нашел. Нет, я не испугался. Почувствовал страшную боль и… пустоту. Я видел каждого из этих молодых людей, представлял их в тюрьме. И это было очень тяжко. Что-то надо было делать. А что, я не знал. И не научился у новых моих друзей. По тем коротким отрывочным разговорам с Володей и Аликом я смутно догадывался, что они люди иные, чем я. Но в чем эта разница, я не представлял.
Теперь я это хорошо знаю. Спустя десять лет в книге «Наши будни» я писал о своих друзьях, которых на Западе прозвали «диссидентами», что они не организация, что у них нет вождей, так как «каждый из них ЛИЧНОСТЬ». Никто не организует их работу, не учит, как действовать, не вовлекает в движение. Каждый, кто чувствует себя личностью, кто хочет быть личностью, кто не хочет самоуничтожиться, подчиняясь произволу властей, вливается в движение и делает сам, по собственной инициативе, по внутреннему зову то, что считает необходимым для защиты личности.
Годом позже В. Буковский, независимо от меня, обратился к этому же вопросу. В книге «И возвращается ветер…» он пишет, что уже в то время, когда мы с ним только познакомились, он твердо знал, что «ни атомные бомбы, ни кровавые диктатуры, ни теории «сдерживания» или «конвергенции» не спасут демократию. Нам, родившимся и выросшим в атмосфере террора, известно только одно средство — позиция гражданина».
Буковский анализирует психологию толпы и отдельной личности в экстремальной ситуации и приходит к выводу, что толпа в интересах самосохранения может распасться на группки и так искать спасения, хотя бы для части своего состава. Это и губит толпу. Иное дело отдельный человек, человек-личность. «Он не может пожертвовать своей частью, не может разделиться, распасться и все-таки жить. Отступать ему больше некуда, и инстинкт самосохранения толкает его на крайность — он предпочитает физическую смерть духовной». Отсюда и разница в психологии.
«Почему именно я? — спрашивает себя каждый в толпе. — Я один ничего не сделаю». И все они пропали.
«Если не я, то кто?» — спрашивает себя человек, прижатый к стенке. И спасает всех.
Я в те времена уже не был человеком из толпы. Я уже спрашивал себя: «Если не я, то кто?» Я уже предпочитал физическую смерть духовной. И все же я еще не порвал окончательно с психологией толпы. Того, что я написал через десять лет о ненужности «организации» и вождей, о добровольном взаимодействии личностей, в то время я еще не сознавал. Буковский же сознавал и это. Он пишет о том времени: «Трудно сейчас вспомнить все, что мы делали тогда. Зарождалось то удивительное содружество, впоследствии названное «движением», где не было руководителей и руководимых, не распределялись роли, никого не втягивали и не агитировали. Но, при полном отсутствии организационных форм, деятельность этого содружества была поразительно слаженной. Со стороны непонятно, как это происходит. КГБ по старинке искал все лидеров да заговоры, тайники и конспиративные квартиры и каждый раз, арестовав очередного «лидера», с удивлением обнаруживал, что движение от этого не ослабло, а часто усилилось».
Буковский сравнивает работу этого содружества с работой клеток мозга и пчелиного роя. Я не знаю, какое из этих сравнений удачнее, но свидетельствую, что сам неоднократно останавливался, пораженный чудом устойчивости нашего неорганизованного добровольного содружества. Но в то время я этой силы еще не видел и не понимал. Я видел Володю, Алика, Лашкову, подозревал наличие у них какой-то организации. Содружества личностей я не видел и не понимал, что присоединиться к нему я могу лишь сам и только своей работой. Я, руководствуясь старой психологией, ждал указаний и в душе даже обижался, что была демонстрация, а мне о ней не сказали. Поэтому и получилось, что, познакомившись с Володей, Аликом, Юрой… я делом с ними тогда не слился. Это пришло потом, постепенно.
А пока я продолжал посещать Алексея Евграфовича и Писарева, устраивал свои личные дела и почитывал «самиздат».
В личном плане мне наконец повезло. Используя свои старые связи среди строителей, Зинаида сумела найти человека, который согласился взять меня на работу (не инженером, инженер выходил за рамки прав нашего знакомого — мастером). Но это для меня было величайшим благом. На овощной базе, где я работал, погрузочные работы велись в подвале при дверях (раскрытых) со всех сторон. Подвальная сырость и сквозняки свалили меня в жестоком радикулите. Несколько раз возвращался с больничного и снова сваливался. В конце концов врачи настойчиво порекомендовали оставить эту работу во избежание полной инвалидности. Должность мастера буквально спасла меня. Шла весна (конец апреля), и в подвале было тяжко. Выбраться на свет Божий было счастьем. Работа на свежем воздухе, по сути, за городом (в районе университета) благоприятно отразилась на моем здоровье. Да и надоела бездумная работа. Поэтому я заработал с увлечением.
В «самиздате» в это время появились два «события». Событие — термин, введенный в обращение среди правозащитников Аликом Гинзбургом. Он говорил: «есть самиздат или другое правозащитное действие и есть событие». Мне он говорил, уже когда мы встретились после отсидки: «Из всего, что вы сделали, событий только пять: статья о начальном периоде войны, выступление перед крымскими татарами в день семидесятидвухлетия А.Костерина, похороны А.Костерина, участие в создании Хельсинкских групп и предисловие к книге М.Руденко “Экономические монологи”». Если это так, я рад, хотя получается, что все, кроме этих работ, то есть основная масса всего написанного и сделанного мною ушла в забвение. Сам Алик работал куда более производительно. Все сделанное им — события: «Письмо писателей, ученых и старых большевиков» по поводу статей 190-1 и 190-3 УК РСФСР, «Белая книга» — о процессе Даниэля и Синявского, участие в создании и работе Московской Хельсинкской группы, организация работы и руководство деятельностью Фонда Солженицына.
Забегая вперед, скажу, однако, что значение человека в правозащитном движении не определяется и этим. Содружество правозащитников — действительное чудо. Не знаю, кто в каком состоянии приходит в правозащиту, но проходит незначительное время, и обнаруживаешь новую интересную самобытную личность. И какие бы потери ни наносили власти нашему движению, я не видел, чтобы выполнение какого-либо дела прекращалось. Наоборот, из года в год открываются все новые направления правозащитных действий. А ведь никто никого на «освободившиеся» или вновь «открывшиеся» «вакансии» не назначал, никто «кадры» не подбирал. Всегда находился тот, кто брал на себя соответственную обязанность — тихо и незаметно. Так было, например, с «Хроникой текущих событий». Сколько выбыло людей, стоявших у колыбели этого бессмертного издания: Наталья Горбаневская, Илья Габай, Анатолий Якобсон… они выбывали, а «Хроника» продолжала жить.
Иностранные корреспонденты много раз хоронили нас в связи с арестами известных им или, как они называют, видных диссидентов. Потом с удивлением убеждались, что все идет по-прежнему. Мы и сами иногда не понимали, как дело сохранялось. А оно не только сохранялось… развивалось. Людей прибывало всегда больше, чем убывало. По принципу расширенного, так сказать, воспроизводства. И никто из вновь прибывших не хотел быть без дела. Будучи же предоставлены самим себе, они проявляли широкую инициативу и находили оригинальное развитие ранее начатого или совершенно неожиданное направление. Так произошло и со мной.
Буковский — старый участник движения — был занят по горло. Познакомившись со мною, он свел меня с наиболее подходящим человеком и, подбросив нам идею клуба политзаключенных, удалился. Идея мне не подошла, но я продолжал расширять круг связей и присматривался к своим новым друзьям. Алик Гинзбург отдал довольно много времени на беседы со мною, за что я ему до сих пор признателен. Однако каких-либо указаний и советов, что делать, не получил я и от него. Юра Галансков был так занят, что совсем тогда не мог уделить мне время. А после уже не стало возможности. И я продолжал ходить на вечерние беседы к Алексею Евграфовичу. Произошли и новые события. Из мордовских лагерей прибыли двое заключенных: Юра Гримм и Анатолий Марченко. Последний ворвался в московский «самиздат» даже не событием, а чем-то еще большим — ЯВЛЕНИЕМ. Его книга «Мои показания» — прекрасная в литературном отношении — открывала совершенно неожиданный, новый мир.
К этому времени уже было издано и через «самиздат» и в подцензурной печати большое количество книг о сталинских лагерях. Но об ужасах, творившихся там, говорилось в этих книгах только в прошедшем времени. Создавалось впечатление — так было, но теперь все совершенно по-иному. Книги эти читались, как роман со счастливым исходом. И вот в эту спокойную благодушную среду врывается мужественный решительный голос: «Проснитесь. Успокаиваться рано. Посмотрите, что делается в современных лагерях, в чем-то лучших, а в чем-то еще худших, чем сталинские».
Повествование начинается с рассказа о расстреле трех беглецов. Люди окружены, сдаются: с поднятыми руками подходят к солдатам погони. И когда они останавливаются, чуть ли не касаясь дул автоматов, их расстреливают в упор. И так шаг за шагом, картину за картиной, прекрасным литературным языком Марченко рисует жуть бесчеловечности. Сталинщина никуда не ушла, она продолжает жить и… совершенствуется — таков бесспорный вывод, вытекающий из книги. Можно было не сомневаться — даром ему эта книга не пройдет. Судить, конечно, будут не за книгу. Не станут рисковать. Ибо как опровергнешь бесспорные факты? Но наша система лицемерия найдет за что осудить. И кара не заставила долго ждать. Не прошло и года, как с Марченко рассчитались.