Какую цель преследовала вторая проверка? Выяснить, не подвергаются ли опасности люди, когда противник воздействует химическими средствами, не ведя наступление наземными войсками. В это время вести огонь из сооружения не надо, значит, не нужен и отсос. Работает только напорная вентиляция.
Третья проверка имеет целью выяснить, не будет ли гарнизон поражен отравляющими веществами (ОВ), когда в атаку пойдут наземные войска врага. Чтобы отразить эту атаку, сооружениям придется открыть огонь, а значит, включить и отсос. Именно поэтому мы и проводим третью поверку со включенными фильтро-вентиляционной системой и отсосом.
Четвертая проверка должна установить, не будет ли гарнизон поражен ОВ, если противник произведет внезапное химическое нападение в то время, когда ни фильтро-вентиляционная система, ни отсос не работают. Вы сами понимаете, что в этих условиях давление воздуха внутри и вне помещения одинаково. Значит, тока воздуха в одну сторону нет. Но воздухообмен через бетон происходит. Именно поэтому данная проверка ограничена пятью минутами, то есть временем, достаточным для приведения в действие фильтро-вентиляции. За эти пять минут дым или ОВ не должны попасть в сооружение.
Ну а теперь попробуем представить себе, в каких условиях потребуется работа одного только отсоса. Может быть такое положение?
Все молчали.
— Товарищ майор, я прошу вас сказать: в каких условиях может потребоваться работа одного только отсоса?
Он мог не ответить. Мог даже оборвать меня. Сказать, что не на экзамен сюда приехал, а на проверку. Но он ответил:
— Ну… например… если… гарнизон закурит и для удаления дыма включит отсос.
Этим ответом он доказал мне, что он не вредитель, а невежда. Боюсь, что следствию СМЕРШа, в руки которого он попал сразу же по возвращении из Минска в Москву, ему пришлось «сознаться» во вредительстве.
Я высмеял майора и сказал:
— Один отсос может быть включен, только когда из строя выйдет вентиляционная система. Но тогда будут открыты и двери, а люди будут работать у оружия в противогазах. — Затем я подчеркнул, что искусственно снижать давление в сооружении, создавать вакуум в боевых отсеках, да еще и в условиях химического воздействия противника ни один разумный человек не станет. Сосать внутри помещений, через бетон, отравленный наружный воздух… Нет, такой проверки я не допущу. — Действуем по инструкции. Измеряйте подпор! — Члены комиссии смущенно переглядывались. — Ну, давайте ваш измерительный прибор! — резко потребовал я.
— У нас нет, — смущенно проговорил майор.
— А у вас? — обратился я к Шалаеву.
Он смущенно развел руками.
Этот безответственный мямля особенно меня возмущал. Ведь все эти измерения — это больше его работа, чем моя.
— А вы хоть видели этот прибор? — зло спросил я.
— Нет, не видел, — сознался он.
— Старшина, дайте им свой! — приказал я.
Старшина подошел с прибором.
— Кто из членов комиссии может пользоваться этим прибором? Берите, подключайте.
Никто не шелохнулся.
— Что, неужели никто не знает, как пользоваться прибором? Да как же вы осмелились, не зная дела, браться его проверять! Старшина, замерьте!
Он подключил прибор. Я подошел, глянул — точно сорок пять миллиметров, как и докладывал он мне. Видимо, явившись на сооружение раньше нас, он успел промерить. Я подозвал майора и членов комиссии.
— Надеюсь, вы хоть отсчет взять можете.
И когда все убедились, что в сооружении подпор сверх отличного, я сказал, обращаясь к членам комиссии:
— А теперь немедленно уезжайте из района боевых сооружений. Никаких проверок я с вами больше не произвожу ввиду вашей полной неквалифицированности.
Гонор с майора как рукой сняло. Потом он понял, в какую опасную. ситуацию попал, и пришел в полное отчаяние. Он упал перед Вишне-ревским на колени, моля его как-то замять дело. Вишнеревский позвал меня для совета. Но что я мог посоветовать? Врать? Пойти на предложение майора: он напишет новый акт, в котором даст отличную оценку всему УРу? А как же быть с арестами в Мозыре? Не сообщать туда о неквалифицированности комиссии? Пусть те, кого посадили, сидят? А как быть с Кириловым, который уже, конечно, знает от Черняева о том, что произошло на 25-й точке? Я видел только один выход. Вишнерев-скому написать начхиму войск армии, что он отстранил комиссию от проверки, установив ее полную неквалифицированность. А майору посоветовать по приезде в Москву покаяться в том, что поехал проверять, не подготовившись и по незнанию дела натворил ошибок.
Не знаю, так ли поступил майор. Если даже и так, то это ему не помогло. Он и два члена его комиссии по возвращении были арестованы, и дальнейшая их судьба мне неизвестна.
Вскоре после этого пришла телеграмма прямо из Главного управления кадров: «Григоренко и Иванчихина (командира танкового батальона УРа) командировать в Академию Генерального штаба для держания испытаний». Вишнеревский, который после конфликта с московской комиссией особенно уверовал в меня, страшно расстроился. Объявив мне телеграмму, он впервые обратился ко мне по имени и отчеству:
— Петр Григорьевич! А может, вы бы согласились еще хоть годик послужить со мной?
— Безусловно. Мне очень нравятся моя должность, моя работа, отношения с руководством и вся обстановка. И больше того, я считаю, для дела плохо, когда лишают человека возможности хорошо освоиться на должности.
Вишнеревский послал телеграмму в Главное управление кадров с убедительной просьбой оставить меня хотя бы на год в связи со сложностью обстановки в УРе.
Вместо ответа пришла телеграмма командующего войсками округа: «Вишнеревскому. Вы лично отвечаете за своевременное прибытие Григоренко в Академию Генерального штаба для держания испытаний. Надеюсь, вы понимаете, что отбор достойных кандидатов в эту академию есть важное государственное задание».
Сейчас, вспоминая эту переписку, я иногда задаю себе вопрос: как бы пошла моя жизнь, если бы тогда ГУК удовлетворил просьбу Вишнеревского? Пошла ли бы она по пути Петрова, который занял мое место? Он, человек довольно бесталанный, выпущенный из Военно-инженерной академии одновременно со мной, менее чем за три года совершил бурный служебный взлет. Вскоре после его вступления в должность на УР был посажен стрелковый корпус. Будучи начинжем УРа он одновременно стал и корпусным инженером.
Прошло немного времени, и на Минский УР села армия. Петров теперь начинж армии и УРа. Но и это оказался не предел. Аресты так быстро расчищали дорогу уцелевшим, что вскоре он был назначен начинжем Белорусского особого военного округа, а затем и начинжем вооруженных сил СССР. Однако здесь долго не удержался. Жизненный поток унес его куда-то в неведомом мне направлении.
Проделал ли бы я этот путь или же разделил долю всего бывшего при мне руководства УРа? Ответа на этот вопрос нет. Провидению угодно было направить меня по третьему пути. Получая напутствия при отъезде в Академию Генштаба, я не предполагал даже, что большинству провожавших уже отмерены часы жизни или предстоит тяжелый страдный путь. Об их судьбе я узнал только осенью 1938 года.
В сентябре 1938 года я приехал в санаторий имени Ворошилова в Сочи. Купальный сезон был еще в полном разгаре. Я помногу бывал на пляже. И вот однажды слышу: «Приятного отдыха Петр Григорьевич!» Я этот голос узнал бы среди тысяч. Еще не видя маски мертвеца, я уже знал — Кирилов. Несколько дней он был почти непрерывным моим спутником. И все время рассказывал о той большой работе, которую провел его отдел по очистке укрепрайона от врагов народа. Он по нескольку раз возвращался к одним и тем же лицам. Идем или лежим на пляже молча. И вдруг: «А знаешь, Кулаков был в головке центра восстания в Минске. Военный руководитель этого центра. Вот так и узнай человека. Ты ведь тоже о нем высокого мнения был. Долго не сознавался, но заставили. Расстрелян».
Или: «А Вишнеревский. Матерый вражина. В Красную Армию в 18-м пошел по заданию «Союза спасения Родины». И все время был связан с белоэмиграцией и с иностранной разведкой. В польской армии у него чин полного генерала».
Или: «А этого майора из Москвы помнишь? Как Вишнеревский с ним «воевал». А оказалось, они выполняли одно и то же задание: подорвать веру гарнизонов в свои огневые сооружения, чтобы гарнизоны боялись находиться в них. Вишнеревского тоже расстреляли».
Или: «А Зося? Милая Зося. Ты знаешь, чьим она связным была? Не догадаешься. Телятникова. Да он и не Телятников, а немец Буш. Расстреляли этого Буша, а Зосеньке десятку дали».
Слушая весь этот лживый бред, я еле сдерживался. К этому времени я уже был достаточно грамотен. Многое узнал от старшего брата Ивана. Еще больше от своего сокурсника по Военно-инженерной академии Богданова. Чекист гражданской войны, он пошел на учебу и, окончив академию одновременно со мной, в 1936 году возглавил огромное строительство на Дальнем Востоке. Там и был арестован. Во время падения Ежова освободился. Мы случайно встретились. Он был уже в полковничьей форме и работал в военной группе при Совете Министров СССР. Перенес он ужасные пытки и рассказал о них мне — первому, как он подчеркнул. Он первый из тех, кто в моем присутствии назвал чекистские пыточные камеры фашистскими застенками. И он же первым нанес удар по моим убеждениям, что сажают в основном правильно, хоть есть и ошибки. Он сказал: «Я лично врагов не видел — ни одного, кроме тех, кто вел следствие». Однако и он не возразил (искренне или нет, не знаю), когда я сказал: «Ну слава Богу, что теперь это исправляют. Лаврентий Павлович — коммунист надежный».
Зная все это, я не верил ни одному слову Кирилова. Да если бы и не знал, то вряд ли мог бы поверить этому неумному сочинительству. Встречаться с ним мне становилось все труднее, а слушать его злобную брехню просто невозможно. Но он или не замечал моего состояния или с какой-то ему одному известной целью хотел довести меня до такого состояния, чтоб я «сорвался». И такой момент подошел. Мы лежим на пляже, молчим. И вдруг он тихим голосом с каким-то раздумьем, горьким сожалением и злобой говорит: «Вот только жаль Куцнер, сволочь, от меня ушел!» Меня как пружина подбросила: «Ах ты ж сволота!» Я схватил его за горло. Прижал так, что его стеклянные глаза на лоб полезли, встряхнул его голову трупа и посадил.