— Товарищ генерал-лейтенант! — заговорил я наконец. — Вы знаете мое отношение к вам. Еще в академии я привык относиться с уважением и доверием к каждому вашему слову. И сейчас верю, что вы говорите о моем комдиве одну только правду. Но поймите мое положение: я начальник штаба, то есть не только руководитель управляющего дивизией органа, но и отражение комдива. Я либо действую, как и командир, либо обязан оставить должность. Поэтому позвольте мне забыть все, что я слышал о своем командире, и сохранить нейтралитет. Это не значит, конечно, что я поддержу комдива, если он захочет уклониться от выполнения вашего приказа или будет действовать вопреки вашим указаниям. В таких случаях, могу вас уверить, я свой долг выполню и донесу вам.
Он согласился со мной. И мы расстались по-дружески. Но от стычки с ним меня это не уберегло. Однако не будем забегать вперед.
В роли своего предшественника в дивизии я действительно встретил однокурсника по Академии Генерального щтаба генерал-майора Подушкина. Он обрадовался моему приезду. С этим событием кончался его штрафной срок. Мы поговорили, вспомнив однокурсников, чья судьба была известна ему или мне. От него первого я услышал: «Нерянин пошел в услужение к немцам». Мне не верилось, но он убежденно настаивал на том, что его сообщения верны. Утром он уехал. Я пошел познакомиться с офицерами штаба, побывал в частях, познакомился с командирами и штабами. Дивизия находилась в обороне. Противник — венгры — тоже не имел ни сил, ни желания наступать. Вечером зашел к командиру дивизии, доложил о проделанном и заключил: «Считаю, что с сего часа в должность вступил. Так что прошу спрашивать по полной ответствен ности».
— Спасибо! — с теплом в голосе сказал он. — Идите отдыхать.
Проснувшись следующим утром, заказал завтрак и позвонил в опе-ротделение.
— Завальнюка! (нач. оперотделения. — П. Г.)
— А его нет.
— А где же он?
— А они с командиром куда-то уехали.
— Доложите, когда возвратится.
Через несколько часов заходит сам Завальнюк.
— Вы вызывали?
— Да, вызывал. Утром вы без моего ведома куда-то уехали. Я надеюсь, что это было в первый и последний раз.
— Это ком…
— Мне не надо никаких объяснений. Свое требование я изложил. Если подобное повторится, как это ни жаль, нам вместе не работать. Идите! — Завальнюк ушел, а я тут же направился к комдиву.
— Входите, входите, — приветливо и весело встретил он меня. Но я был строго официален.
— Товарищ генерал-майор, сегодня утром вы взяли с собой куда-то — верю, по важному делу — моего заместителя. Я прошу вас, если вы и дальше собираетесь командовать моими подчиненными через мою голову, откомандировать меня в корпус. Я не буду начальником штаба в дивизии, где меня не уважает сам комдив.
— Простите, Петр Григорьевич… да вы садитесь. Тут получилось все совершенно непроизвольно. Я поступил, как делал при Подушкине. Он не был заинтересован в этой работе и ничего не хотел делать. Я привык работать с Завальнюком. И сегодня поступил так же, больше этого не будет.
И действительно больше не было. Но если бы я знал, какое это впечатление произведет на Завальнюка, то ни за что не говорил бы с ним так, как говорил. Я взял и с ним и с комдивом тон, которым хотел обрезать злостные поползновения на мои прерогативы. А таких поползновений не было. Комдив это сумел мне объяснить, и с ним мы открыто и честно подружились.
Иное дело с Завальнюком. Я его как подчиненного заставил замолчать, и он ушел в убеждении, что я его подозреваю в желании «подсидеть меня» и захватить мою должность. Володю я потом полюбил, как сына, как любимого ученика, а у него в душе, как оказалось, осталось убеждение, что я подозреваю его во враждебности ко мне.
Забегая несколько вперед, расскажу, как мне стало известно об этом.
Вечером 18 апреля 1945 года, то есть спустя семь месяцев после моего прибытия в дивизию, я был в 151-м полку, которым в то время командовал Завальнюк. Володя необычно много пил в этот вечер. Говорил, что на душе у него тоска, как бы предчувствие несчастья. И в этот же вечер он вдруг решил выговориться передо мною.
— Сегодня я вам выскажу все. Давно собирался. Да как-то не получалось. А сегодня уже откладывать некуда. Может, и вместе мы сидим последний раз. Ну так вот, я вам как на прощание скажу: вы были для меня действительно учителем. Я не скажу, что до вас я ничему не учился, нет, я учился всегда. Но учитель в военном деле для меня вы первый. Я даже жесты, интонации вашего голоса старался перенимать, не говоря о действиях, поступках, объяснениях. Я вас просто любил. Но меня всегда удерживала ваша неприязнь ко мне. Ну за что вы меня ненавидели? Вы решили, что я на вашу должность целюсь? Какой я вам конкурент! Мне все время хотелось вашего доброго слова, а вы всегда с подозрением.
И сколько я его ни убеждал, переубедить так и не смог.
19 апреля с утра полк начал готовить частную операцию по захвату высоты. Орудия прямой наводки полка были выдвинуты на скат, обращенный к намечаемой для атаки высоте. Методическим огнем они начали подавлять огневые точки. Завальнюк организовал свой наблюдательный пункт (НП) в районе расположения орудий прямой наводки. Противник огнем с дальней дистанции начал обстрел этого района. Снаряды стали рваться и в районе НП Завальнюка. И Завальнюк, умница Завальнюк додумывается до того, до чего вряд ли бы додумались многие. Его предложение: самой маленькой группой — он, командир орудий прямой наводки и командир поддерживающего дивизиона, три человека, — выходят на сто пятьдесят, двести метров вперед орудий прямой наводки и ведут наблюдение; для связи телефонист с аппаратом располагается за этой офицерской группой в пятидесяти метрах. Расчет: по трем свободно лежащим людям артиллерия вести огня не будет. И не вела. В районе орудий прямой наводки все время рвутся снаряды, а трое наблюдателей (головы вместе, ноги врозь) полукругом. Лежат спокойно. Ни один снаряд не летит к ним. И вдруг — недоносок (снаряд, летящий не туда, куда нацелен, а ближе; недоносок бывает из-за того, что дополнительный пороховой заряд почему-то утратил часть своей несущей силы: отсырел, подмок…) И этот недоносок падает в центре полукруга наблюдателей. Все убиты. Завальнюку оторвало голову. Остаток обиды на меня он так и унес с собой. Похоронили всех троих в братской могиле в тот же день. Я не в силах вспомнить всех погибших.
Как много их, друзей хороших,
Лежать осталось в темноте
У незнакомого поселка
На безымянной высоте.
Но я забежал вперед — в раннюю весну 1945 года. А пока только вторая половина августа 1944 года, и я вхожу в курс дел. Неожиданно встретил знакомого. В кисловодском санатории занимал комнату рядом с нами подполковник, Герой Советского Союза Леусенко Иван Михайлович, с женой Верой. Мы познакомились в первый же день. Потом подружились и проводили время вместе. И вот я встречаю их здесь. Оказывается, Иван Михайлович командовал полком в этой дивизии; в Кисловодск ездил в отпуск. Обрадовался им, как родным, и как-то вся дивизия от их присутствия стала мне и роднее и ближе. Дел у меня было невпроворот. Перво-наперво надо было проверить расположение войск в обороне, организовать ввод в строй прибывающего пополнения. Дивизия в предыдущих боях была основательно обескровлена; понемногу пополнялась. При мне уже дважды раздавали пополнение полкам. Просматривая проект второй ведомости распределения пополнения, я обращаю внимание, что 129-му полку, как и в первый раз, дается самое большое по численности пополнение, 151-му полку поменьше, а 310-му (Леусенко) вообще ничего.
— Почему так распределяете? — спрашиваю нач. отделения укомплектования майора Беленкова.
— Приказ комдива.
Пошел к Смирнову. Обратил его внимание на эту ненормальность.
— Да! — говорит он. — Это действительно мои указания. У Александрова в полку (129-м) почти никого в ротах, а у Леусенко среднеукомплектованный полк.
— А что, эти полки разные задачи выполняли или, может, 129-й не получал пополнения ранее?
— Да нет, Александрову и раньше больше давали пополнения, чем Леусенко, люди у него просто горят. Не успеет пополнение прибыть, как его уже и нет.
— Так, может, он просто людей беречь не умеет?
— Это возможно, но зато он задачи выполняет.
— Смотря как выполняет. Я считаю, что правильный принцип распределения пополнения уравнительный. Задачи надо выполнять теми силами и средствами, которые тебе даны. Тому, кто гробит людей без толку, надо даже меньше давать. Пусть учится беречь людей.
— Ну хорошо. Мы над этим подумаем с вами вместе. А сейчас я прошу оставить так. Я уже сказал командирам полков, кто сколько получит. Леусенко недоволен — высказал то же, что и ты говоришь.
— Что ж, Леусенко умный командир полка.
Да, действительно, если бы все были такие. Я проникался все большим уважением к этому комполка. Любил бывать у него и у Веры не только потому, что тянулась старая дружба, но и была необходимость посоветоваться по практическим вопросам. Одним из этих вопросов был вопрос о касках.
К каскам во всей Советской Армии отношение было пренебрежительное. И 8-я наша дивизия не составляла исключения. Объезжая и обходя части, в том числе на переднем крае, я не встречал ни одного человека, кто носил бы каску. А я помнил разговор с киевским хирургом — профессором Костенко. Обрабатывая мою кость, он бил молотком по зубилу, как в свое время делал и я сам, снимая заусеницы с шейки паровозного ската. При этом он все время говорил, как будто я здесь присутствовал лишь в качестве его собеседника. И особенно его волновала каска. «Почти восемьдесят процентов, — говорил он, — убитых и умерших от ран имеют поражения в голову. И все это люди, не имевшие каски. Те, кто поражался в голову через каску, отделывались царапинами и контузиями, иногда тяжелыми. Но смерть при поражении головы через каску — исключение. Очень, очень редкое исключение. Выходит, мы гибнем из-за отсутствия дисциплины. В сущности, мы самоубийцы, самоубийцы по расхлябанности».