И я решил тогда еще: как только попаду на фронт, в подчиненных мне войсках наведу порядок в отношении касок. Вот об этом я и заговорил с Леусенко. Рассказал все, что узнал от Костенко, и добавил:
— Да и на немцев посмотри. Ты видел на передовой хоть одну немецкую голову без каски? Я обползал весь передний край — не видел ни одной.
— Ну, у немцев дисциплина. А у нас даже бравируют открытой головой. Вот я с вами говорю и поддерживаю идею, но по своей инициативе в полку каски не введу. Сразу же на всю армию прославлюсь как трус. А будет приказ, сумею заставить носить.
— А каски есть?
— Да, безусловно. Хозяйственники что из брошенного собрали, а что получили на пополнение утрат и теперь берегут. Для них же это имущество.
— А нам надо, чтобы это не было имущество, а стало боевым, обеспечивающим жизнь солдата средством.
— Это теория, а я буду спрашивать как за имущество, боевое имущество, ибо иначе каски снова побросают.
Мы тогда оба не знали, что у немцев спрос за каски был более строгий. Там за появление на передовой без каски на голове судили, как за членовредительство. Если б я знал это, то действовал бы более уверенно. Но узнал я сие только после войны. Тогда же, после разговора с Леусенко, я подготовил приказ, по которому весь рядовой состав и офицеры дивизии, кроме штаба и тыла, обязаны постоянно носить каски и положенное оружие. Офицеры кроме личного оружия должны иметь автоматы. Личный состав штаба и тыла дивизии при выезде в части и по тревоге надевают каски; офицеры кроме личного оружия берут автомат. Но легко было отдать приказ. Смирнов не спорил и сразу подписал. Но насколько же тяжелее было внедрить все это. Я ежедневно по нескольку часов проводил на передовой в каске и с автоматом на груди. Беседовал с солдатами и офицерами о значении касок. Приводил известные мне примеры. Строго взыскивал за нарушения. И Леусенко оказался прав. В тылах заговорили о начальнике штаба 3-й дивизии как о человеке необстрелянном, трусоватом, как о чудаке, который, натягивая каску и навешивая на себя автомат, хочет выглядеть старым закаленным воякой. Вскоре я узнал, откуда ветер этот дует.
Зам по политической части командира дивизии был полковник Паршин. Есть такие люди — надменные по природе. Таким и был Паршин. Он и «носил» себя как нечто высокоценное. Но кроме этих природных качеств были и благоприобретенные. Он — старый политработник, а эта порода считает, что они самый важный элемент армии. Так нас и учили всех. «Политсостав скрепляет, цементирует ряды армии». Старые политработники верили в это, требовали повиновения от всех, подчинения — не по существу, так как по делу они ничего не могли приказать умного. Все организовывалось вокруг решения командира. Но им сущность и не важна была. Они добивались, чтоб внешне по форме им подчинялись и выказывали почет.
Когда я прибыл в дивизию, то на правах вновь прибывшего обходил всех. Зашел и к Паршину. Он, не зная, что я совершаю общий обход, был очень доволен моим появлением и «в поощрение» даже «ознакомил» меня с «Морально-политическим состоянием дивизии». Но после этого началась обычная работа. Двумя-тремя днями позже я позвонил ему:
— Ты не хочешь ознакомиться с общей оперативной обстановкой? Я как раз разобрался со всеми сводками.
— Да, конечно, с удовольствием послушаю.
— Ну так заходи!
— Я думаю, что к начальнику политотдела ты и сам мог бы зайти.
— Обязательно зайду, когда у меня будут дела к политотделу. А сейчас политотделу нужно получить информацию. И я собираюсь дать ее тебе, из уважения, лично, хотя, по закону, такую информацию все получают в оперативном отделении штаба.
— Такого порядка у нас не было. Все, что положено докладывать командиру, докладывалось и мне.
— Если так было, то больше не будет. Я намерен строго придерживаться положений штабной службы. Недоволен, обращайся к командиру.
В общем, за информацией ему пришлось ходить, но по «совместительству» он начал распространять всяческие сплетни обо мне. Между тем продолжали все ухудшаться отношения Смирнова с Гастиловичем, что создавало в дивизии обстановку невроза. Гастилович придирался ко всему, везде, где возможно. Вмешивался в дела, в которые командиру корпуса вмешиваться не следовало. Так, вскоре после того, как я достаточно ознакомился с делами в дивизии, мы со Смирновым подготовили указания подчиненным войскам. Там в основном говорилось об общеизвестном. Их смысл был не в том, чтобы открыть что-то до этого не известное, а чтобы подхлестнуть длительно обороняющиеся части — мобилизовать их бдительность и боеготовность. Таких указаний можно дать больше или меньше — это совершенно несущественно. И критиковать такие указания корпусу просто не к лицу. Корпус может дать свои аналогичные указания, и дивизия должна будет их принять. А доказывать, что одно указание глупо, а другое, важное, пропущено — это значит прибираться, создавать конфликтную ситуацию. Гастилович поступил именно так. Он высмеял наши указания и прислал это нам, а копию послал Петрову. С другой стороны, подчиненному тоже вряд ли целесообразно вступать в спор по такому делу. Но Смирнов еще более едко высмеял замечания Гастиловича и послал это ему, а копию также Петрову. К этой телеграмме и я руку приложил. В конце телеграммы предложил приписать: «Вся эта полемика по сути бессмысленна. Если у командира корпуса есть какие-либо более разумные указания, он обязан их дать, а не заниматься бесполезной критикой». Знал бы Гастилович, кому принадлежит эта приписка, мои взаимоотношения с ним сложились бы по-иному. Но не помогла и эта приписка. Склока разрасталась. Вскоре Смирнов и Гастилович перестали говорить между собой по телефону. Гастилович, если ему надо было, звонил мне. Смирнов — начальнику штаба корпуса полковнику Шубе.
Тем временем наши указания начали действовать. Противник, особенно ночами, стал нервничать. Взлетали ракеты, летели трассирующие пули. Почти каждую ночь наши войска доставляли противнику неприятности — брали пленных, захватывали участки траншей, отдельные опорные пункты. Противник расценил это как подготовку к наступлению. Дивизия занимала оборону на фронте свыше тридцати километров, имея открытый правый фланг. На этом фланге оборонялся полк Леу-сенко (310-й), который проявлял наиболее высокую активность. И противник именно сюда приковал главное свое внимание. Но меня интересовала больше всего расположенная на левом фланге господствующая гора Маковица, которая входила в участок 129-го полка. Она была действительно макушкой. Небольшая по размерам площадка на самом верху горы могла вместить только одну из сторон, да и то в очень небольшом количестве, пару отделений, не больше. Эта площадка многократно переходила из рук в руки. Когда я приехал, она была в руках противника. Положение нашего взвода было катастрофическим. Скат горы с нашей стороны был очень крутой, частично даже осыпной. Поэтому, отдав вершину, надо было катиться вниз к подножию.
И взвод 129-го полка, когда его в очередной раз выбили из траншейки, прорытой по обращенному к противнику краю площадки, скатился не только с этой площадки, но и с горы. Командир полка — высокий, стройный двадцативосьмилетний красавец майор, носивший фуражку, а зимой кубанку, ухарски сдвинутой на затылок, выпустив свой роскошный чуб на левый висок. Авторитет его в полку был непререкаем. Любило его и начальство. Этой любовью он очень дорожил и делал все, чтобы постоянно ее крепить. Такого конфуза, как оставление Маковицы он допустить не мог. Вызвав старшего сержанта, который командовал взводом, оборонявшим высоту, он приказал: «Верни Маковицу». И тот, собрав своих полтора десятка человек, пополз обратно на высоту. А там за это время произошло совсем неожиданное.
Противник, заняв траншейку взвода, дальше не пошел, и вся площадка шириной около тридцати метров осталась «ничейной». Произошло это, очевидно, потому, что на восточном краю площадки тоже была вырыта совсем короткая траншея. Когда взвод был выбит из основной своей траншеи и бежал, находившиеся в восточной ('тыловой) траншейке трое бойцов, составлявших резерв взвода, открыли огонь по противнику и принудили его залечь в захваченной им траншее. Командир взвода, забывший при поспешном бегстве о своем резерве, теперь нашел его на месте и очень этому обрадовался. Решение, как бывает в таких случаях, пришло само собой: укрепиться всем взводом там, где был резерв. И взвод начал энергично окапываться. Командиру полка донесли, что вышли на высоту и закрепляются. Командир полка донес в дивизию, что противник ночной атакой занял вершину Маковицу, но той же ночью положение восстановлено.
Изучение переднего края при вступлении в должность я решил начать с Маковицы. Александров меня горячо отговаривал. Сначала по телефону, затем приехав в штаб дивизии. Говорил со мной, доказывал Смирнову, что это очень опасно и может привлечь особое внимание противника к этой горе. Я остался при своем мнении, хотя и согласился, что некоторая опасность имеется, так как при восхождении на гору дважды приходится пересекать простреливаемые пространства. Пойдем вечером, когда стемнеет, или под утро, сказал я. Чтобы не привлекать внимание, я возьму с собой только сопровождающего солдата и сам буду одет по-солдатски. Но Александров от меня не отстал. Пошли вместе. Перед выходом я попросил ознакомить меня с обстановкой на самой высоте. По докладу Александрова получалось, что вся площадка в наших руках. Передовые подразделения врага расположены на уступе, проходящем в ста — стапятидесяти метрах ниже вершины Маковицы. Там у него вырыты две сплошные траншеи полного профиля. За траншеями местность постепенно понижается, переходя в новый, более широкий уступ. Там три траншеи полного профиля, занимаемые главными силами первой полосы обороны. За траншеями местность снова понижается, а в районе шоссе, идущего от Делятича до чехословацкой границы и далее на Керешмезе (Ясина), начинается подъем на новый горный отрог. Александров убеждал меня, что все это, до шоссе включительно, с Маковицы прекрасно видно — «прямо, как на макете».