встала на огневые позиции. Только убедившись, что непосредственная опасность нам не угрожает, я вызвал Гастиловича и доложил, пользуясь кодированной картой, что занял Попрад.
— Постой! Я разберусь. Повтори еще раз.
Я повторил.
— Погоди! Мне надо карту развернуть. Этого у меня на карте нет. Ну вот, развернул. Повтори еще раз.
Я повторил.
— Не знаю, у меня какая-то чепуха получается. А ну давай открытым текстом.
Это категорически запрещено. В неизбежных случаях можно применять открытую передачу, но нельзя одновременно давать и кодовое и открытое название местных предметов, так как это влечет за собой компрометацию кода. Но Гастиловичу возражать было бесполезно, поэтому я сказал:
— Сейчас дам, но только прошу приказать штабу немедленно сменить код.
— Хорошо. Давай!
— Занял Попрад.
Молчание. Потом с сомнением:
— А тебя не обманывают?
— Меня обмануть нельзя. Я говорю с вами из Попрада.
— А проехать к тебе можно?
— Можно. Надо проехать в мои тылы. А оттуда вас проводят.
Перед самым заходом солнца Гастилович приехал с группой штабных офицеров и с охраной. Приехал и сразу же:
— Надо к утру вот сюда выйти.
Я быстро прикинул — шестьдесят километров, не меньше.
— Люди очень утомлены. Двое с половиной суток без сна и отдыха.
— Петр Григорьевич, надо. Ты же посмотри. Шоссе идет по узости, чуть не по ущелью. Ротой закрыть можно. Надо, пока противник не опомнился, выйти сюда. Здесь, смотри, плато широкое начинается. Тут нас уже не задержать.
Но я и сам видел, Гастилович прав. Умница Гастилович всегда вперед смотрел. У него был незаурядный ум и военное дарование. Жаль, система все подпортила. Появилась наклонность к шаблону, а самое худшее, что перенял он от вышестоящих, подстраиваясь под них, грубость, хамство. Но сейчас ему не перед кем было себя «проявлять», и он мягко, задушевно убеждал:
— Передай в полки, что выйдете к плато, и отдых. Я уже приказал 24-й дивизии форсированным маршем выдвигаться за вами. Она вас и подменит. А вам неделя отдыха. И награды, конечно. Надо к утру выйти, — подчеркнул он еще раз. — Ведь сколько людей потеряем, если противник запрет узость.
— Хорошо, товарищ командующий, выйдем. Но кому мне передать охрану трофеев и наблюдение за порядком в городе?
— Не беспокойся от этом. Снимай все войска свои и иди. Здесь штаб армии позаботится.
Как и в предыдущие двое суток, когда части дивизии двигались к Попраду, я шел в общей колонне и видел, как тяжко давался этот путь. Многие засыпали на ходу и двигались с закрытыми глазами. Немцы появились перед колонной на джипе. Обстреляли и разбросали мины на дороге. Я видел, как шли люди, перешагивая через мины в полусонном состоянии. Но к утру на указанный рубеж части вышли.
Командный пункт дивизии развернулся в помещичьем доме, напоминавшем крепость, километрах в трех от передовых подразделений 151-го полка. Дом большой. С толстыми стенами, сложенными из гранита. Стена, выходящая в сторону шоссе, имеет только одно небольшое окно. Остальные окна — во двор, который тоже огражден высокой каменной стеной. В нее по периметру вмонтированы кроме упомянутого жилого дома различные хозяйственные постройки. Ворота тяжелые, деревянные, на крепких запорах, выходят в сторону шоссе. Комнаты в доме темные, мрачные. Но настроение у меня приподнятое, и я на это не обращаю внимания. Хочу помыться и проехать в части, посмотреть, в каком виде люди дошли, и сказать им теплое слово.
Есть за что. За трое суток мы прошли более ста пятидесяти километров. И в эту ночь прекрасно справились с задачей. Даже полки, шедшие по горам, передовыми подразделениями вышли к плато. Вовремя Гасти-лович двинул дивизию. Немцы не успели прихватить нас в ущелье. Только сейчас на плато появились неприятельские войска — окапываются и постреливают. Запоздает 24-я дивизия — успеют укрепиться. Надо будет сказать командарму.
В это время телефонный звонок. Наверно, командарм, думаю я. Доброе слово сказать хочет. Что же еще! О выполнении задачи я уже доложил начальнику штаба. Беру трубку, по трафарету произношу: «Восемнадцатый у телефона».
— Григоренко? — Тоже и Колонии (член Военного совета) берет пример с Гастиловича. Не считается ни с какими позывными.
— Я, товарищ член Военного совета, — удовлетворенно отвечаю я, уверенный, что сейчас услышу доброе слово. Кому же его и сказать, как не главному политработнику в армии? Кому, как не ему, отметить тяжелый ратный труд, выполненный так замечательно? Но вдруг слышу угрожающим тоном въедливо произнесенное:
— Ты знаешь, что у тебя в Попраде творится?
— Не знаю, что у вас в Попраде творится.
— А, так ты еще (мат-перемат) и умничать! Ты знаешь, что у тебя здесь местное население трофеи растаскивает?!
— Я еще раз говорю: не знаю, что у вас в Попраде делается и кто там что тащит.
— Так ты еще (снова мат) и правым себя считаешь! В трибунал пойдешь!
— Не пойду!
— Пойдешь!
— Не пойду! А если пойду, то только вместе с вами. Вы трофейный батальон оставили в Сигете шкурки свои охранять, а я вам должен теперь трофеи беречь вместо того, чтобы боевые задачи решать? Делайте, что хотите, передавайте дело в трибунал, а я с вами на эту тему и говорить не хочу! — и положил трубку. Разволновался так, что руки дрожали. Это очень обидно, когда вместо необходимого доброго слова получаешь незаслуженную грубую брань. Не стал даже умываться, поехал в полки. Вернулся часа через два, так и не успокоившись окончательно. Василий Максимович ворчал: «Завтрак стынет». Умылся, сел за стол. В это время мимо окна — вжик-вжик-вжик — проскочили один за другим три «виллиса», и все свернули во двор. Ясно, какое-то начальство. Я схватил китель, вдел одну руку в рукав, и в это время открылась дверь — Мехлис (член Военного совета фронта), сразу узнал я его и, быстро вдев второй рукав, начал застегиваться.
— Не одевайтесь, не одевайтесь! — подбежал он ко мне. Схватив мою правую руку, он потряс ее и заговорил. — Вы завтракать собрались? Мы вас долго не задержим. Я специально приехал поблагодарить вас. Вы весь фронт выручили. У нас в районе Моравской Остравы неудача, и ваш успех здесь выручает весь фронт. Спасибо вам лично и передайте благодарность командования фронта всей дивизии.
Я был тронут этой благодарностью. Но она же разворошила и обиду, недавно нанесенную Колониным.
— Спасибо вам, товарищ Мехлис, что вы за сотни километров принесли нам доброе слово. У нас в армии его не дождешься. — Я посмотрел, кто за Мехлисом: Колонии, Брежнев, Демин (начальник политотдела корпуса). — Вот вы меня благодарите, а меня здесь собираются в трибунал отдать.
— Кто? За что?
— А вот товарищ Колонии два часа тому грозился предать меня суду военного трибунала за то, что в Попраде местные жители растаскивают трофеи.
— Ну, товарищ Колонии, это не дело боевой дивизии охранять трофеи. Это ваша задача, — сдержанно произнес Мехлис. Но за этой сдержанностью угадывалось бешенство. Несмотря на это, я решил продолжать.
— И вообще у нас в армии доброе слово не в почете. Его заменяет мат. Ну, о командарме я не буду говорить. Ему, может, по должности положено. Но ругаются и политработники. Вот и Колонии к этому часто прибегает. И Демин, горло у него здоровое, тоже на днях крыл меня из мата в мат. А вот за эту операцию у нас в армии никто спасибо не сказал.
— Это не дело, товарищ Колонии, — едва сдерживая бешенство, приглушенным голосом сказал Мехлис. И дальше, не сдерживаясь, выплеснул гнев на в общем-то не вредного человека подполковника Демина. — Вы, товарищ Демин, должны извиниться перед командиром дивизии!
Но я еще не выговорился.
— Об отношении у нас в армии к людям вы можете судить, товарищ Мехлис, и вот потому, — я показал ему свое плечо, — войну я начал подполковником и сегодня подполковник, хотя все время занимаю полковничьи и генеральские должности. И справляюсь с ними.
Колонии, глядя, как Мехлис воспринимает мои слова, побледнел. Все знали, что Мехлис очень несдержан и может рубануть с плеча, не разобравшись. И Колонии, боясь этого, заторопился, перебивая меня.
— Товарищ Мехлис, товарищ Мехлис, тут мы ни при чем. Я потом доложу, в чем дело. Но тут не наша вина. Мы уже несколько раз представляли товарища Григоренко. Но наши представления не проходят.
— Хорошо, товарищ Григоренко, я разберусь с этим. Очередное воинское звание вы получите.
Я, разумеется, знал, что армия не виновата в задержке мне воинского звания, но как иначе я мог поставить этот вопрос перед Мехлисом?
Колонии и Мехлис уехали. Брежнев и Демин остались. Причем Брежнев обратился к отъезжавшему Мехлису: «Мне разрешите остаться, оказать помощь командиру дивизии». Обращаться к Мехлису было совершенно необязательно, так как здесь был непосредственный начальник Брежнева — Колонии. Но Брежнев, надев на себя подобострастную улыбку, обратился к более высокому начальству, подчеркивая свою преданность и демонстрируя свое усердие. Помощь практически выразилась в том, что он спросил:
— А на меня ты ни за что не обиделся? Или просто не успел пожаловаться?
— Нет, не было причин.
— Ну, это хорошо. А ты, Демин, должен выполнить указание товарища Мехлиса — извиниться перед товарищем Григоренко, — Брежнев произнес это, надев на себя выражение строгой серьезности.
Демин, смущенно улыбнувшись, спросил меня:
— Ну как перед тобой извиняться? Я, конечно, виноват…
— Считай, что извинился уже. И вообще можешь ругаться, если потребуется. Я на тебя больше жаловаться не буду. Это так, под руку подвернулся, «в чужом пиру похмелье», как говорят в народе.
— Ну, вот и хорошо. Миром-то оно лучше, — панибратским тоном, надев личину рубахи-парня, произнес Брежнев.
Я не случайно применяю к изменению выражения лица Брежнева слово «надел». Стоило взглянуть, например, на его улыбку, как на ум невольно приходили улыбки марионеток в театре кукол. За девять месяцев моей службы под партийным руководством Брежнева я видел следующие выражения его лица: