&Д верили в значимость содержания, хотя, что именно они стремятся донести до зрителя, понять непросто.
Что же касается их костюмов, это была своего рода униформа: способ отделить себя от остальных, обособиться как группа и при этом выглядеть до эксцентричности прилично и консервативно или, используя их выражение, – нормально. В конце шестидесятых и начале семидесятых годов, когда Гилберт и Джордж начали свою карьеру с заявления, что они – это один художник, и определили свой особый стиль термином «живая скульптура», эти костюмы выглядели более чем странно. В начале девяностых годов, благодаря революционному изменению вкусов, они стали почти модными.
Через несколько лет после поездки в Пекин, когда я встретился со скульптором Ричардом Лонгом, который учился вместе с Г&Д в Сент-Мартинс[8], он рассказал об этом их периоде.
– В первую неделю в школе Джордж сидел за соседним столом от меня. Это был образцовый, вполне сформировавшийся эксцентричный художник-психопат. Почти как ходить в колледж вместе с Оскаром Уайльдом.
Потом Лонг продолжил:
– Джордж нисколько не изменился, даже выглядит так же. Когда Гилберт приехал в Лондон, он был похож на какого-то горного пастушка, и Джордж взял его под крыло (Гилберт родом из какого-то поселения высоко в Альпах у австрийской границы, где люди говорят не на немецком или итальянском, а на местном ладинском языке).
До некоторой степени Г&Д действительно отождествляли себя с Оскаром Уайльдом.
– Он был джентльменом, одевался как денди, – возвестил Гилберт, – а в душе глубоко страдал.
– Говорил, что важна лишь форма, а поступал вопреки этим словам, – добавил Джордж. И продолжил:
– Мы любим только художников, которых преследуют несчастья: Ван Гога, Рембрандта, – всем им пришлось нелегко.
– Почему, – спросил я, – вы делаете такой акцент на жизни, а не на искусстве?
Гилберт ответил за двоих:
– Вы имеете в виду видение? Мы верим только в него. Когда вы смотрите на работу Микеланджело, перед вами его видение, это главное. А форму вы находите потом. Главное – это видеть.
БУТЫЛКА ИТАЛЬЯНСКОГО ВИНА, ОФОРМЛЕННАЯ В ЧЕСТЬ ПОЕЗДКИ ГИЛБЕРТА И ДЖОРДЖА В КИТАЙ
И пока мы беседовали, вернее, пока я с пристрастием допрашивал Г&Д, я почувствовал, что между нами происходит что-то еще. Я понял, что они мне всё больше нравятся. Это были занятные, приятные в общении люди, и разговор с ними наталкивал на новые мысли. На самом деле, симпатия оказалась взаимной. По-видимому, им понравилось то, как я брал у них интервью. Потом мы встречались в Лондоне; я бывал у них в гостях в Спиталфилдсе и участвовал в их городских вечерних вакханалиях (особенно в период, когда они обнаружили, что в соседнем баре можно задешево выпить винтажное шампанское).
В путешествии в Пекин было что-то от встречи с Зазеркальем, в общении с Г&Д – тоже. В поездке я познакомился с новыми людьми, в том числе с критиком Дэвидом Сильвестром, который, в свою очередь, повлиял на мои идеи. Позиция Г&Д тоже утратила для меня загадочность, стала скорее новым и ярким способом поведать людям нечто интересное и подлинное. Взять хотя бы их концепцию «два человека – один художник».
Исстари произведения искусства создавались человеком не в одиночку; в эпоху Возрождения над ними трудились целые мастерские, иногда вместе работали супружеские пары. Г&Д с их одинаковыми костюмами и речами в унисон просто вдохнули жизнь в эту забытую практику. По их примеру дуэты и группы художников стали обычным явлением.
То же самое с концепцией «живой скульптуры». Личность художника, его жизнь и мысли давно стали предметами искусства; как отметил Гилберт, Рембрандт и Ван Гог часто изображали именно собственное лицо. Перформансы Г&Д – как, например, прославившая их пантомима Поющие скульптуры, когда они двигались как роботы под старую песню Флэнагана и Аллена Underneath the Arches, – тоже были способом акцентировать и театрализовать личность художника.
Гилберт настаивал на том, что «искусство для них – это изобретение морали завтрашнего дня!» И правда, время показало, что Г&Д были художниками-пророками в нескольких отношениях. Многое из «завтрашней морали», которую они пропагандировали, – большая расовая, культурная и сексуальная толерантность – пробило себе дорогу в последнюю четверть века (правда, не без свирепого сопротивления). Их безумная для 1993 года идея, что за Китаем будущее и пора туда ехать, теперь, задним числом, кажется очевидной.
Впрочем, одно они, как и никто из нас, не уловили в воздухе – Китай распахивал двери не только для мировой торговли, но и для западного искусства. Я ожидал, а мой редактор даже надеялся, что китайские зрители воспримут Г&Д как нечто запредельно чуждое. И на открытии я говорил с людьми, для которых так оно и было. Но я также поговорил с семейной парой, которая сравнила эту выставку Г&Д с лондонской (посмотрев обе, они сочли пекинскую удачней). Один человек очень разволновался, заметив художников на улице: он никогда не думал, что их можно встретить в Пекине, но явно всё про них знал. Глобализация мира искусства тогда уже началась и, как глобализация экономическая, в последующие годы только набирала обороты.
Если же говорить о личном, то Г&Д непосредственно повлияли на мою жизнь: благодаря им я облетел половину земного шара, посмотрел на новые достопримечательности и чужие миры, многое переосмыслил. Я впервые убедился, что художникам по силам так менять чужую жизнь. Волей случая обратно я летел тем же рейсом, что и Гилберт с Джорджем. В аэропорту Джордж посмотрел на время прибытия в Хитроу – около четырех часов пополудни – и выдал реплику в лучших традициях Льюиса Кэрролла:
– Будем дома к вечернему чаю!
12. Наосима – модернистский остров сокровищ
Американский художник Джеймс Таррелл однажды сказал мне, что ему нравится размещать свои работы в удаленных местах. Тогда, чтобы эти работы увидеть, вам нужно приложить усилия, и затраченное на дорогу время – считай ваш входной билет. Заплатив за него, вы уж точно будете долго и внимательно рассматривать то, ради чего так долго ехали. «В сравнении с этим, – продолжил он, – бегло осмотреть музей – всё равно что вместо чтения книг глазеть на их обложки».
Идея та же, что у паломничества. Путешествие приводит вас в должное состояние духа, побуждает по-настоящему сосредоточиться. Сам факт, что вы находитесь в чужом для вас месте, заставляет по-новому смотреть на знакомые и незнакомые явления. Расстояние во времени и в пространстве подталкивает ваше сознание к изменению.
ЯЁЙ КУСАМА
ТЫКВА
Наосима
1994
Я всё жду подходящий момент, чтобы посетить масштабный проект Таррелла Кратер Роден в пустыне Аризоны; это кратер потухшего вулкана, и с начала семидесятых Таррелл превращает его в микс обсерватории и музея современного искусства. Но мне уже удалось увидеть его работы на острове Наосима во Внутреннем Японском море. Наосима – это уникальная смесь галереи Тейт-Модерн и стивенсоновского Острова сокровищ, хоть и без пиратов.
Однако надо признаться, наша поездка на Наосиму не была подлинным паломничеством, скорее спонтанной сменой планов.
Мы могли туда вообще не поехать. Мы с Джозефиной впервые поехали в Японию, была середина отпуска, и мне совершенно не хотелось ни с того ни с сего погружаться в международный авангард. Я хотел тщательно изучить чисто японские достопримечательности, такие как Сад камней в Киото и деревянные буддийские храмы Нары. Как профессиональный арт-критик, я по долгу службы видел много произведений современного искусства, и смотреть на них на другой стороне земного шара для меня было то же самое, что для шофера – проводить отпуск за баранкой.
Джозефина со мной не согласилась, и она была права. Мы решили изменить маршрут, когда жили в модернизированной версии рёкана – традиционной японской гостиницы. Рёкан был очень современный и удобный, но тут неукоснительно соблюдались строжайшие правила ношения обуви. Перед входом в номер полагалось снимать уличную обувь, и когда мы заселялись, нам много раз повторили, как важно в каждом помещении носить соответствующие тапочки. Одна пара предназначалась для санитарно-нейтральных зон в номере, другую, специальную, пару требовалось надевать, входя в туалет. И никаких тапок не полагалось на возвышении, где находилось роскошное ложе из футонов.
Нервозатратная ранжировка тапочек совпала с особенно напряженной фазой наших отношений с японскими ресторанами. Гладкими эти отношения не были никогда, во многом из-за того, что на японском мы не смогли освоить ничего, кроме нескольких приветствий и вежливых фраз. Осложняло их и то, что за пределами Токио официанты говорили или хотя бы понимали по-английски крайне редко. В результате заказывать еду нам приходилось, полагаясь на цветные фотографии в меню, а так разобраться трудно, если заранее не знаешь, на что смотришь.
Наш первый японский ланч, вопреки нашим ожиданиям, целиком состоял из сладостей с начинкой из анко – кашицы из особой фасоли. В другом ресторане мы обманулись картинкой с блюдом, похожим на зеленые тальятелле. Увы, по фото нельзя было догадаться, что это блюдо подают абсолютно холодным. Япония, как мы обнаружили, это зеркальный мир. При поверхностном взгляде кажется, что всё здесь такое же, как и везде в XXI веке. Но с опытом ты убеждаешься, что правила жизни здесь несколько другие.
После череды таких гастрономических шоков (а может, и беспокойство о верном выборе тапочек сыграло свою роль) мы решили перестроить маршрут, отменили бронирование в другом, еще более традиционном, рёкане и поехали на юг, чтобы посмотреть на что-то более привычное – современное искусство.
Наосима находится далеко от любой точки в Японии, Джеймсу Тарреллу это бы, несомненно, понравилось. Сначала надо доехать до ближайшего большого города – Окаямы – это нескольких часов на сверхскором поезде из Токио, потом пересесть на местный поезд,