м, что каждые пять лет посещал четыре вершины на границах своего царства и на каждой совершал жертвоприношение. Как считают китайцы, всё стремится к слиянию, совсем как клубы тумана в горах. Почитание высот в ранних верованиях незаметно перешло в такое же отношение к ним в даосизме и до сих пор сохраняется в китайской версии буддизма.
Хорошим объяснением, почему горы так почитают, может быть особенное духовное чувство, которое испытываешь на высоте, ведь, в конце концов, горы чтут не только на Дальнем Востоке. Моисей взошел на гору Синай, чтобы высечь Скрижали Завета. В эпоху романтизма европейцы поднимались на вершины Альп и чувствовали, что они ближе к Богу. Древние китайцы верили, что некие мудрецы, почти бессмертные, обитают в священных горах, доживая до фантастического возраста – до восьмисот – благодаря своей близости к небу.
Древние китайцы также полагали, что на высотах можно наблюдать постоянное становление мира (ровно так же, как в меньшем масштабе его можно проследить в изменениях травинки или листа бамбука). Современник художника XII века Ли Гунняня, рассуждая о его пейзаже, сказал, что в горах можно видеть, «как формы предметов появляются и исчезают в огромной пустоте». Это процесс бесконечного перетекания, взаимодействия противоположностей. По китайским представлениям, начало процессу дает связь инь и ян, то есть темного и светлого, положительного и отрицательного, женского и мужского, пассивного и активного.
Но это силы взаимодополняющие, а не противоборствующие, в отличие от ближневосточного манихейского – и христианского тоже – взглядов на мир. Синолог Рольф Штайн перевел названия этих сил как «затененная сторона (горы)» и «солнечная сторона (горы)». Они необходимы друг другу: без теневой стороны нет солнечной, и наоборот. Их единство и диалог создают бесконечный поток: мир, в котором человек всё время приспосабливается к новым обстоятельствам – в точности как зритель китайских картин.
ХРАМ СЯНЬТУН
И ГОРА УТАЙШАНЬ
Китай
За год до поездки в Китай я говорил с Анри Картье-Брессоном, который подчеркивал, что главное – это интуиция; этой идее он отчасти обязан книге Дзен и искусство стрельбы из лука. «Интуиция требует чувствительности, чувствительность подразумевает чувственность, – говорил Картье-Брессон. – Это всерьез ставит под вопрос нашу западную концепцию цивилизации и мира в целом».
ДАЙ ЦЗИНЬ
ГУСТАЯ ЗЕЛЕНЬ, ПОКРЫВАЮЩАЯ ВЕСЕННИЕ ГОРЫ
1449
Много лет спустя после моей поездки Дэвид Хокни рассказал о собственном путешествии в Китай, в начале восьмидесятых годов, то есть уже лет двадцать назад; во время этого путешествия он открыл для себя особенности китайского восприятия и изображения пространства. Хокни пришел к выводу, что китайская передача пространства в корне отлична от европейской, сложившейся в эпоху Возрождения, – с линейной перспективой, которая автоматически закрепляет зрителя в одной точке относительно окружающего мира. По китайской картине взгляд, напротив, может свободно гулять, как странник по горам, обозревая мир на свитке до нескольких метров длиной. Хокни доказывал, что не существует единственно правильного метода изображения трехмерного пространства, но что у китайского подхода есть много преимуществ. Зритель пытается найти свой путь, как мы это делаем в реальном мире, в постоянно изменяющемся окружении, руководствуясь пятью чувствами и интуицией.
Посетив Шанхайский музей, мы хорошо поужинали, потом нас посадили в автобус и повезли в аэропорт. По дороге одному молодому и крепкому французскому критику стало так плохо – вероятно, от еды с вращающегося подноса, – что, когда мы прибыли на место, пришлось вызвать бригаду парамедиков. Он немного полежал на каталке, пока ему делали уколы, потом его чуть ли не на руках втащили в наш самолет. Мы добрались до отеля у подножия хребта Хуаншань только к поздней ночи, а уже на следующее утро поехали на фуникулере еще выше.
Когда мы начали заселяться в отель у вершины, выяснилось, что наш багаж случайно забыли внизу. Правда, я был исключением, потому что невротически отказался расстаться со своим чемоданом, и в результате оказался единственным, у кого имелись умывальные принадлежности и смена одежды.
На вышине, среди горных пиков, царило спокойствие. В разгар летнего сезона по этим тропам ежедневно проходят полторы сотни тысяч человек, и на каждой смотровой площадке, откуда нужно обязательно полюбоваться великолепным видом, обстановка схожа с метро в час пик. Перед отелем красовался большой плакат с изображением Дэн Сяопина – преемника Мао и отца модернизации страны – в шортах и горных ботинках, готового приступить к восхождению. Он единственный из руководства Компартии Китая совершил это паломничество.
В отеле почти не было постояльцев и стоял жуткий холод. Отопление включали только поздно вечером и всего на несколько часов. Я помню, как сидел в вестибюле, не сняв ни пальто, ни даже перчаток, укутавшись в шарф и прихлебывая виски – главный напиток в этой поездке, – в то время как рядом героическая китаянка в коктейльном платье играла на рояле. Мы просили нашего сопровождающего сказать менеджеру отеля, чтобы тот прибавил отопление. Но даже если наш сопровождающий принадлежал к тайной полиции, это было за пределами его возможностей. Менеджер заявил, что таким образом отель вносит вклад в энергосбережение и защиту окружающей среды.
Однако эти лишения стоило вытерпеть: возможно, это был современный аналог тягот, которые испытывали путешественники со старых пейзажей, когда брели вверх по извивающимся горным тропинкам с посохом в руке. Идти по этим серпантинам было всё равно что вступить в старинную картину-свиток: прямо передо мной появилась каменная громада нависшего утеса, а потом растворилась в пустоте.
Это доказывало, что старинные картины были гораздо реалистичней, чем могло показаться. Изображенные на них виды действительно существовали. Но, разумеется, глубже будет вопрос, почему эти пейзажи так много значили для китайцев. Кажется, для них это было непосредственным соприкосновением с работой универсума. Горные пейзажи появляются и исчезают, как и всё на свете: люди, династии, империи, даже горы. Бессмертна только вихревая энергия. И это поразительно современный взгляд на космос и мироздание.
Смотреть быстро и смотреть медленно
14. Анри Картье-Брессон: главное в жизни – ее насыщенность
Сначала моя беседа с фотографом Анри Картье-Брессоном не задалась. Первые неприятности дали о себе знать еще за день до встречи, когда я выехал из Лондона в Париж на «Евростаре». Как только поезд отъехал, я обнаружил, что забыл листок с адресом квартиры, где должен был остановиться; в той квартире редакция газеты, поручившая мне взять интервью у этого великого человека, обычно размещала иностранных корреспондентов. Я оставил этот важный листочек на письменном столе. Но я сказал себе, что – не беда, позже я позвоню жене, и она продиктует адрес.
Перед моим мысленным взором мелькали фотографии Картье-Брессона: французская семья на пикнике на берегу Марны; маленькая девочка бежит через единственный квадрат света на булыжной площади в Риме, и она похожа на ангела, несущего благую весть; Жан-Поль Сартр курит в 1946 году трубку на мосту, этот снимок – воплощение духа послевоенного Парижа. Я задумался, как мне убедить Картье-Брессона, известного своим колючим характером, раскрыться мне и рассказать о своем искусстве.
АНРИ КАРТЬЕ-БРЕССОН
АЛЬПЫ ВЕРХНЕГО ПРОВАНСА, СЕРЕСТ, ФРАНЦИЯ
1999
Стоило нам только въехать в тоннель под Ла-Маншем, как поезд остановился и простоял бесконечно долго. В Париж мы прибыли с опозданием на пять часов. Листок с адресом жена найти не смогла. Как и следовало ожидать, отыскать квартиру по смутному воспоминанию об улице и номере дома у меня не получилось, и далеко за полночь я заселился в отель. И когда на следующий день я в десять утра позвонил в дверь Картье-Брессона, то всё еще чувствовал себя не в своей тарелке.
Мне открыла его жена, Мартина Франк, тоже замечательный фотограф. Меня представили самому Картье-Брессону, удивительно бодрому в свои девяноста три года. Мы сели возле окна, за которым простирался аккуратно расчерченный сад Тюильри. Я достал диктофон, чтобы записать интервью, но тут мэтр поднял свою трость как ружье и сделал вид, что из него стреляет.
Как выяснилось, Картье-Брессону не нравилось, когда к нему приставали с расспросами, и крайне не нравилось, когда его ответы записывали с помощью техники.
– Я люблю беседовать, – заявил он. – И я совсем не люб-лю интервью. На лучшие вопросы ответов не существует.
Я должен был заранее мысленно подготовиться к неожиданностям. Анри Картье-Брессон стал одним из самых великих фотографов в истории отнюдь не потому, что поступал как все. Каждая его фотография – это пойманный миг, снимок настолько поразительно совершенный и по форме, и по выявлению внутренней жизни людей и природы, что трудно поверить в его случайное, не постановочное происхождение. Но эти кадры, все до единого, выхвачены из жизни, потому что принципы работы, которые установил для себя Картье-Брессон, запрещают какие-либо манипуляции с фотографией после той доли секунды, когда щелкнул затвор. Чтобы останавливать такие мгновения, требуется полная погруженность в окружающий мир и – высочайшая степень спонтанности.
Слегка смятенный, я вытащил из сумки блокнот и ручку и попытался дальше следовать намеченному курсу. Я прекрасно знал, что Картье-Брессон славился вспыльчивостью и причудами. Например, он, как известно, терпеть не мог, ко-гда его фотографировали, и даже иногда грозил тростью людям, которые пытались это сделать. Я раньше не слышал, что он возражает против записи на диктофон, но уже сталкивался с подобными фобиями у других людей.
Сначала я попытался задать заготовленные вопросы и получил в ответ сердитые реплики. Типичный отклик, нацарапанный у меня в блокноте, звучал так: «Отвечайте сами! Вы что, мой отец-исповедник?» На мой первый общий вопрос о фотографии, – я видел это главной темой моей большой газетной статьи, – он буркнул, что не фотографирует и не фотографировал уже много лет (это была не совсем правда, о чем я прекрасно знал: доказательство – помещенное выше фото).