[144]. В итоге государства Азии значительно отстали от уровня военного и технического развития Европы, что крайне дорого обошлось им в долгосрочном плане.
Почему командная мобилизация не победила в Европе? — ведь Филиппу II и его министрам так было бы гораздо удобнее. Пример Кастилии, где ограничения налоговой политике королевского двора были минимальными, свидетельствует, что в Эскориале не хуже китайских и мусульманских правителей знали, как взимать налоги и конфисковывать. Однако, к сожалению Филиппа, большая часть того, в чем его армия нуждалась, находилась за пределами Иберийского полуострова. Попытки короля основать пушечные и другие мануфактуры неизменно проваливались; к негодованию властей, они самым вызывающим образом процветали именно там, где воля монарха не являлась законом. Частный капитал неуклонно стремился к осуществлению крупномасштабных предприятий в регионах с меньшими налогами и большими возможностями для гибкой ценовой политики на рынке. Подобным образом граничащее с испанскими владениями в Нидерландах Льежское епископство стало основным производителем и поставщиком вооружения как для испанцев, так и голландцев[145]. Подобный консерватизм или невнимание отрицательным образом сказались и в областях горнорудного дела и судостроения, где превосходство европейцев стало явным уже в XIV в. Своим успехом эти отрасли обязаны частному капиталу, финансировавшему достаточно крупномасштабные начинания в Европе. В условиях, когда получение прибыли являлось явным движущим мотивом, любые технические нововведения, снижавшие затраты либо увеличивавшие доходы, приветствовались и активно внедрялись, являя разительный контраст консерватизму и безразличию правящих режимов Азии.
В других областях экономики контраст между европейскими и азиатскими институциональными моделями не был столь резким— во всяком случае, до XVIII в., когда задействование механических движителей в промышленном производстве стало новым прорывом, оставившим кустарное производство далеко позади. Тем не менее благодаря отсутствию действенных тормозящих факторов частному накоплению крупного капитала в Западной Европе, коренная разница между нею и остальным цивилизованным миром стала безошибочно распознаваемой начиная с XIV в.
Льеж стал важным центром оружейного производства после 1492 г., когда епископство разоружилось и официально провозгласило нейтралитет. Каждый раз, когда очередной иностранный правитель захватывал Льеж, производство огнестрельного оружия прекращалось; таким образом, единственным способом возобновить доступ к продукции льежских мастеров (ставшей к этому времени самой качественной и дешевой в Европе) был вывод войск из епископства. Только свободный рынок мог обеспечить обращение товаров и услуг, необходимых для производства тысяч единиц огнестрельного оружия в год. Правители могли получить оружие в любом количестве лишь при условии, что мастера Льежа и других центров производства вооружений могли устанавливать цены независимо от предписаний испанских или любых иных властей. Собственная беззащитность Льежа позволила ему диктовать цены — самые могущественные правители либо платили, либо оставались ни с чем. Льеж вовсе не был единственным — благодаря причудливой политической раздробленности Европы, на континенте насчитывалось несколько десятков подобных благоприятствовавших предпринимательству районов.
В подобных условиях командная система более не могла управлять рынком, так как приказы не были обязательными ни для людей, ни для товаров. Регион Латинского христианства не имел единой управленческой структуры, чьи решения были бы обязывающими на всем западноевропейском пространстве и могли бы удержать накопление частного капитала на уровне зародышевого минимума. Власть рынка даже над могущественнейшим из властителей стала реальностью; и ее не мог изменить даже тот факт, что лица, определявшие каждодневную жизнь целых держав, всячески отрицали даже намек на возможность каких-либо отношений с корыстными заимодавцами.
Вряд ли смог Филипп II поверить, что в долгосрочном плане европейские страны только выиграют от своей вовлеченности в международную финансовую сеть, сплетенную банкирами и поставщиками товаров и услуг. Налоговые поступления также возросли, поскольку в результате накопления у частных предпринимателей средств, достаточных для основания крупномасштабных торговли и промышленных предприятий, уровень производства в Европе также в целом вырос. Региональная специализация выразилась в становлении ряда обладающих межгосударственным размахом экономик; технологический прогресс обеспечивался наличием множества производителей и покупателей. Займы, предоставляемые частным сектором для финансирования чрезвычайных государственных предприятий (подобных военным кампаниям Филиппа II), также упрочняли контроль государства над людьми и ресурсами — и это несмотря на факт, что выплата старых долгов была делом почти невозможным. Насколько парадоксальным не могло бы это показаться, смешение противоположных управленческих подходов — одновременных борьбы и сотрудничества правящей аристократии с банкирами и купцами-лишь ускорило процесс проникновения рыночных отношений вглубь социально-политической ткани Европы. Каждое последующее увеличение налогов вводило в оборот все новые средства, поскольку государства расходовали все поступавшие средства без остатка. Модели домашнего и узкоместного хозяйств постоянно размывались сочетанием принуждения (налоги) и привлечения (более дешевые или качественные продукты, большая прибыль), тогда как война и рост заработной платы ускоряли этот процесс. Мобилизация людей и материалов посредством рынка мало-помалу расчищала себе путь, раз за разом доказывая свою способность более эффективно, нежели командная система, задействовать ресурсы и усилия.
Вероятно, основополагающим различием между европейским и азиатским опытом на заре нового времени было усиление командного принципа мобилизации и сохранение простейших моделей взаимоотношений в Азии. Подчинение, основанное на долголетнем правлении династии; отношения, основанные на положении в обществе; традиционные общественные структуры, местные иерархии старшинства и почета — все это становилось кирпичиками командной политической структуры. Несмотря на самые разнообразные проявления личного соперничества между правителями, принцип подчиненности общественного поведения заранее определенным иерархическим ролям являлся осевым для всей системы. Помимо всего прочего, он предполагал привлечение лишь незначительной части общества для участия в военных действиях — азиатские правители не могли допустить, чтобы оружие попало в руки лиц или классов, считавшихся источником возможной угрозы существующим иерархической лестнице и методам правления.
Напротив, рыночные отношения способствовали ослаблению и разрушению традиционных, местных и простейших моделей человеческих взаимоотношений; между незнакомыми людьми на значительном удалении друг от друга возникали связи сотрудничества. Мобилизация материалов и людей во всевозрастающем количестве стало возможным благодаря поддержке рынком экономической специализации и технологического новаторства. Выражаясь кратко, власть и богатство могли быть увеличены путем применения рыночных принципов в деятельности общества — невзирая на то, что правители и большинство их подданных не переставали осуждать овладевшие миром безнравственность и алчность.
Разрушение устоявшихся моделей поведения всегда вызывает негодование большинства очевидцев процесса. И народы, и правители Европы на заре нового времени с неприязнью и недоверием относились к кучке богачей, заставивших общество следовать в заданных рынком пределах; однако поделать с этим ничего не могли. В Азии подобные чувства были более действенными, поскольку рынок товаров и услуг был сравнительно слабым, оставаясь на уровне мелкоремесленного производства. Напротив, стоило нескольким городам в Италии и Нидерландах продемонстрировать возможности рынка в деле приумножения богатства и мощи, как рыночное воплощение человеческих усилий в Европе одержало верх. К XVI в. даже самые могущественные командные структуры Старого Света при организации военных и других масштабных начинаний стали зависимыми от международного денежно-кредитного рынка. Неутешительная хроника финансовой деятельности Филиппа II является наглядным тому подтверждением. Экспансия рыночных отношений и их постепенное проникновение во все более отдаленные регионы, а также в нижние классы социальной пирамиды стали непременным явлением последующих столетий. Согласившись, хоть и скрепя сердце, с принципом индивидуальной погони за прибылью, западноевропейские страны обеспечили себе господство над остальным миром.
Думается, что нам удастся более непредвзято увидеть панораму развития рискованного европейского предприятия по установлению господства рынка над военными и другими сферами управления, если мы воспримем ее как эксцентричное отклонение от человеческих норм командного управления. Последнее определяло жизнь человеческого сообщества с древнейших времен и было достаточно сильным еще в 1880-х. Остальные главы этой книги представляют собой переосмысление доставшихся нам в наследство оценок и взглядов — с целью восполнить разрыв между военной историей с одной стороны и экономической историей и историографией— с другой.
Глава 4. Успехи европейского военного искусства. 1600–1750
Эффективность коммерциализированной войны, становление и развитие которой в средиземноморской Европе состоялось в 1300–1600 гг., нашла подтверждение в последующем распространении того, что можно назвать «военно-коммерческим комплексом». Одна за другой страны европейского континента присоединялись к практике сбора налогов для содержания постоянных армий, осуществляемой на бюрократических началах. Этому процессу как в сухопутных армиях, так и на флоте сопутствовала бюрократизация военного управления. В XVII в. голландцы внес