Мне не без труда постепенно удавалось усваивать себе то, что я слышал от Бакая.
Мы виделись с Бакаем раз-два в месяц, а с его переездом в Петербург наши свидания стали еще чаще.
С самого начала нашего знакомства я стал убеждать Бакая писать свои воспоминания, и он редкий раз приходил ко мне без какого-нибудь нового наброска из прошлого. Много интересного для меня он рассказал и о текущих делах.
Иногда рассказы и предупреждения Бакая заставляли меня придавать им особое значение.
— Так, однажды Бакай сообщил мне:
Вчера закончился съезд эсэров в Таммерфорсе[83], приняты такие-то резолюции.
От партийных эсэров я раньше слышал, что съезд эсэров должен был тайно состояться, но не имел ни малейшего понятия о том, что он начался.
— Откуда Вы знаете это? — спросил я Бакая.
— Был у заведующего агентурой по Боевой Организации социал-революционеров «Они» уже получили сведения о съезде.
Через несколько дней этими своими сведениями я поделился с эсэром, чекистом, Крафтом[84], приходившим ко мне в редакцию «Былого».
— Да, съезд кончился именно в такой-то день, — сказал он. — Но откуда Вы узнали об этом?
— Прямо из департамента полиции! — отвечал я и, не называя никаких имен, объяснил, как я это узнал. Крафт изумился моим сообщением, и для него, как и для меня, стало тогда ясно, что департамент полиции в центре партии эсэров имеет очень хорошего осведомителя.
Я просил его сообщить об этом кому следует.
Но с каким доверием после нескольких месяцев знакомства с Бакаем я ни относился к его сведениям, я все-таки иногда бывал озадачен ими и задавал себе вопрос: да не обманывают ли его охранники, догадавшись о наших с ним сношениях, и не рассчитывают ли они через него ввести меня в заблуждение и на этом поймать меня.
Однажды Бакай пришел в редакцию «Былого» и рассказал мне следующее.
На улице он случайно встретил одного молодого девятнадцатилетнего юношу Бродского, брата известных польских революционеров, служившего тайным агентом-осведомителем в варшавском охранном отделении. Бродский рассказал Бакаю, как своему человеку, если хотите, как своему начальнику, что он имеет дело с революционерами-террористами, устраивающими динамитную мастерскую в Финляндии, и посвящен в их дело. Вот точная запись тогдашнего разговора Бакая с Бродским.
— Я теперь уже — член боевой организации большевиков и служу в охранном отделении, — говорил Бродский Бакаю. — Познакомился со студентом Александром Нейманом, сошелся с ним и теперь являюсь его помощником в обучении рабочих за Нарвской заставой боевым делам. Нейман читает им лекции о приготовлении разрывных снарядов.
— Он теперь в Питере?
— Нет, в Финляндии; он там находится в лаборатории.
— Охранное отделение обо всем этом знает?
— Да, конечно! Нейман теперь взят под наблюдение и место нахождения лаборатории точно установлено. Теперь остается выяснить еще некоторые районы, и тогда произведут аресты. Склад винтовок и револьверов также известен.
— Знаете ли что, — сказал мне Бродский, — зайдемте в одну квартиру здесь недалеко, и я Вам кое-что покажу. Там никого нету, комната в полном моем распоряжении, а жалеть не будете.
Мы пошли в дом № 3, кв. 27 по Бармалеевой улице, дверь отворила какая-то женщина и беспрепятственно пропустила нас в комнату.
— Это комната Неймана, — сказал Бродский, — она предоставлена в полное мое распоряжение.
Потом Бродский достал из кармана ключ, открыл ящики стола и вынул оттуда свертки, в которых оказались динамит, запасы и более десяток форм для бомб.
— Охранное отделение и об этом также знает?
— Конечно, знает. Я даже кое-что носил на конспиративную квартиру. Думают сделать так: когда установят связи Неймана в Финляндии, и когда он будет возвращаться, то его на вокзале арестуют, в Финляндии найдут лабораторию, а здесь материалы для бомб.
Надо знать всю сложность конспиративных тогдашних условий моего знакомства с Бакаем, чтобы понять, что мне невольно в голову приходили разные тревожные гипотезы, и я нелегко мог отнестись доверчиво к сообщаемым фактам. Я мог, например, допустить, что Бродскому поручено сообщить Бакаю ложные факты, втянуть в это расследование и меня, и моих друзей, чтобы всех нас потом скомпрометировать. Все это могло кончиться хуже, чем арестами.
Но дальнейший расспрос Бакая меня убедил, что рассказанное им дело очень серьезно, и я рискнул заняться им. Я отправился в Государственную Думу и вызвал одного из социал-демократических депутатов, сообщил ему сущность рассказа Бакая и просил расследовать, в чем дело. Конечно, мне пришлось сообщить полученные мною сведения очень осторожно, чтобы его деталями, в случае провала, не навести охранников на тот путь, каким я получил из департамента полиции эти сведения.
Через несколько дней мне сообщили, что хотя, действительно, есть такой социал-демократ Нейман, есть кружок, имеющий сношения с Финляндией, но в моем рассказе много преувеличенного, на самом деле не о чем тревожиться. Вскоре дополнительные рассказы Бакая были таковы, что я счел нужным еще раз сходить в социал-демократическую фракцию Государственной Думы и предупредить об этом деле. Я между прочим сказал социал-демократам, чтобы в дальнейшем они действовали помимо меня, так как я еду по личному делу в провинцию. На самом деле я должен был в ближайшие дни бежать из России.
Когда я приехал за границу, я вскоре прочитал в газетах телеграмму, что в Финляндии, в Келомяках, арестовано человек десять социал-демократов вместе с Нейманом, что открыта динамитная мастерская и т. д. Я понял, что сведения Бакая были точны.
Нередко на свидания со мной Бакай приносил интересные документы. Так, им была принесена и записка жандармского ротмистра Петухова, наделавшая в свое время большой шум и в прессе, и в среде правительства. Была назначена даже специальная комиссия для исследования того, как могла попасть в печать эта записка, переписанная в одном экземпляре и предназначенная для трех-четырех лиц. Больше всех, кажется, бился над этой загадкой помощник генерал-губернатора Утгоф. «А ларчик просто открывался». Утгоф придавал такое значение записке Петухова, что не решился послать ее с кем-нибудь для прочтения начальнику варшавского охранного отделения П. П. Заварзину, и лично сам ее отвез, но не мог дождаться Заварзина и дал ее Бакаю для передачи ему. Бакаю ровно столько пришлось дожидаться приезда Заварзина, сколько нужно было времени, чтобы с этой записки снять для меня копию. Остальное понятно само собой.
Помню, с каким изумлением я услышал от Бакая в первый раз в Петербурге еще летом 1906 г., что через порог охранного отделения перешагнул и… известный польский писатель Станислав Бржозовский! Еще более меня изумился этим польский революционер, которому я об этом сообщил через несколько дней. Поляк любил Бржозовского, зачитывался его статьями, видел в нем талантливого выразителя своих взглядов на социальные и политические вопросы. Когда известия о Бржозовском в начале 1908 г. стали, наконец, общим достоянием и его имя, как человека, служившего в охранном отделении, попало в печать, нашлись два польских литератора, которые в брошюре открыто, страстно защищали Бржозовского. Они находили недопустимым, чтобы он одновременно писал свои чудные статьи и бегал в охранное отделение за получкой 30 серебреников.
В конце 1906 г. Бакай, по моим настояниям, бросил службу в варшавском охранном отделении, подал в отставку и переехал в Петербург. Здесь он на свободе занялся писанием своих воспоминаний. Он приносил мне свои статьи для просмотра и по моим указаниям делал потом необходимые дополнения и изменения.
Круг сведений Бакая был сравнительно ограничен. Они относились главным образом к варшавскому охранному отделению. Но так как деятельность охранных отделений носила строго конспиративный характер, и охранники мало доверяли друг другу, каждый вел только порученное им дело, то Бакай мог знать главным образом только те дела, которые он сам вел, о делах других чинов, даже варшавского охранного отделения у него были только отрывочные сведения и указания без имен. Тем не менее, в сообщениях Бакая для меня было много чрезвычайно интересного.
Прямых указаний на провокаторов в русских революционных партиях у Бакая было мало, но зато он дал много косвенных указаний, как вести о них расследования.
Бакай настаивал на том, что в партии эсэров среди влиятельных ее членов имеется какой-то важный провокатор, бывавший у них на съездах. Среди охранников этот провокатор назывался Раскиным. Но о нем Бакай не мог дать никаких точных указаний. Он только сказал мне, что один из главных филеров, Медников, как-то однажды сообщил ему в Варшаве в 1904 г., что туда должен был приехать видный департаментский сотрудник среди эсэров Раскин и он будет иметь свидание с инженером Д. Затем Медников[85] сказал Бакаю, что свидание это не состоялось и что Д. почему-то не хотел видеться с приехавшим агентом. Но как эти сведения ни были неопределенны, я ими воспользовался и старался выяснить, кто такой Раскин. Для этого я вызвал в редакцию «Былого» инженера Д., но выяснить вопрос о Раскине нам удалось только позднее.
После нескольких месяцев нашего знакомства я стал относиться с полным доверием к рассказам Бакая, но и тогда возможность невольной ошибки с его стороны иногда не позволяла мне из его сведений делать все выводы, которые они заключали.
За все время моего знакомства с Бакаем я продолжал внимательно изучать и лично его, и его сведения.
Наконец я решился его сведениями поделиться с поляками. Я вызвал в редакцию «Былого» знакомого революционера Абрамовича[86], имевшего постоянные сношения с польскими и еврейскими революционными организациями в Варшаве, и с разными оговорками, не называя источника, сообщил ему кое-что из того, что узнал от Бакая о польских делах. Я сказал ему, что источник очень компетентный, ошибок в его сведениях, по всей вероятности, не может быть, и что я употреблял все средства расследовать то, что он мне сообщил, и это до сих пор все оказалось очень точным. Думаю, что у него нет и сознательного желания ввести меня в заблуждение.