Но раз нельзя — пишите мне! Наша переписка будет тайна. Я Вам верю, как своему дорогому товарищу, спасающему меня. В отставку же выйти я могу сейчас и приехать тогда на свидание с Вами. Пишите мне свои соображения по этому поводу…»
…Меня удивляет, что центр не может дознать виновника провала Северной летучки и целый ряд других, а ведь это очень просто.
Когда заболел Карл[107], то у него найдены были улики по отношению «Максима». Судебные власти требовали его ареста, но мой патрон сказал им, что Максим его близкий человек, и только по настоятельному требованию согласился (чтобы не открыть карты суду) обыскать его в Териоках, но предупредив его, и обыск произведен в его отсутствие. Максим — это партийная кличка. Его фамилия — Леонович. Это я знаю наверное. Это проговорился сам Герасимов, который его тщательно оберегает, говоря, что, пока он у нас, никто не страшен, а теперь куда-то его спрятал. У нас его теперь нет. Могу доказать документально. Я пишу это в тех видах, что пролитая кровь требует мщения. Больше писать не буду, если Вы не можете приехать. В таких делах серьезных посредничество неуместно, и прошу писать мне прямо, как писали, и не доверять адресованные мне письма третьим лицам…»
…Посылаю Вам документ, который я вырвал из дела, хранящегося у Герасимова в ящике письменного стола, случайно оказавшегося незапертым.
Напрасно Вы сообщили о Л. товарищам, не получив от меня этого документа. Вы пишите о тайне. Сообщите, — я весь Ваш. Бежать еще не время. Если не можете приехать, буду присылать ценные вещи. Как бы мне хотелось поговорить и войти в родную семью, но разум требует остаться здесь, где я больше принесу нашему делу пользы.
Вот этот документ, оригинал которого у меня и теперь сохраняется.
Министерство Внутренних Дел.
Департамент Полиции.
Лично.
Совершенно секретно.
По особому отделу.
1 декабря 1907 г.
№ 13565
Начальнику С.-Петербургского Охранного Отделения.
По докладу представления Вашего от 27 ноября 1907 года за № 30334, Г. Товарищу Министра Внутренних Дел, Сенатору Тайному Советнику Макарову, Его Превосходительство признал возможным, в виду указанных услуг по арестованию в пределах Финляндии некоторых членов Северного боевого летучего отряда, назначить Вашему сотруднику Василию Леоновичу, денежную награду в сумме 1500 рублей.
Об отпуске означенной суммы в распоряжение Вашего Превосходительства вместе с сим Департаментом Полиции сделано соответствующее распоряжение.
За Директора: С. Виссарионов.
За Заведывающего Особым
Отделом: Пешков (?)
Не делайте распространения большого этой бумажки, чтобы еще не узнал Герасимов. С нескрываемой радостью сообщаю о другом провокаторе центра, кажется, как говорит Герасимов, агент ЦК партии социалистов-революционеров 2.[108]. Он в 1906 г., кажется, был арестован на собрании комитета. Герасимов с ним долго беседовал наедине и, очевидно, убедил, потому что его выпустили под залог, а затем по суду оправдали, и он уехал за границу. Мои данные, приведшие к такому умозаключению, следующие. Во время проживания 2. в Финляндии, в Петербурге Герасимов с пеной у рта не позволял вести наблюдения за ним, бережно охраняя его (обычная тактика всех этих негодяев!). В первых числах мая 2. был подчинен наблюдению. Заботливость Герасимова по отношению к Я. поразительна. Он циркулярно дал в некоторые отделения телеграммы, куда — не знаю, от меня скрыли. Писали ее вместе с Комиссаровым. Чтобы наблюдаемый Ъ. не был арестован, наблюдение велось питерскими филерами, которые и уехали.
Я полагаю, что для нас с Вами, побывших на службе в таких почтенных учреждениях», смысл и значение всего этого достаточно понятен.
Как тяжело, дорогой, находиться в этой атмосфере. Просимое вами все по возможности доставлять буду.
Не торопитесь. Пока пишу о центре, а дальше будет все, так надо, если знаете почему…»
…На днях послал Вам письмо, получили ли Вы? Посылаю пока две карточки Карла и Распутиной[109], членов Северной летучки, остальные буду доставать и высылать по возможности. Относительно Вас был только лишь циркуляр, что скрылись и о розыске, и больше ничего; пока молчат. Вы спрашиваете о количестве агентуры. Конечно, я всех не знаю, но я знаю, что центральная агентура интеллигентной силы у Герасимова и Комиссарова. Все усилия приму по возможности узнать, кто они, если не точно, то хотя по догадкам постараюсь их выудить, а что же касается рабочей агентуры, то она у меня, но она очень слаба. Я их в таком направлении веду, что они скоро все разбегутся обратно. О них сообщу Вам при личном свидании. Да это, кажется, и неинтересно. Относительно моей поездки за границу скажу опять, что это пока невозможно, провал безусловный и не даст нам достигнуть намеченной цели обезоружить прохвостов. При личном свидании я все Вам объясню. Надо не забывать, что служба моя в этом хорошем учреждении принесет еще пользу очень большую. На днях пересмотрел дело ареста на Фурштадской № 20 у Халютиной военно-организационного бюро партии социалистов-революционеров не подлежит сомнению, это дело Леоновича — безусловно…»
Когда Доброскок и Герасимов поняли, что ловушки нам они устроить не смогут, они прекратили переписку с нами. По поводу этой переписки Доброскок и другие наши такие же корреспонденты имели большие неприятности, и им приходилось оправдываться перед своим начальством. Вскоре после прекращения нашей переписки тот же самый Доброскок для своей реабилитации (в начале 1909 г.) опубликовал в газетах следующее письмо.
«Прочитав в газетах речь члена Государственной Думы Покровского[110], лидера думской социал-демократической фракции, в которой он назвал меня провокатором, я настоящим моим заявлением поставляю в известность наших пресловутых социал-демократов, что я с детства воспитан в православной вере, в любви и беспредельной преданности престолу и отечеству, почему и не мог быть социал-демократом.
Если же я номинально назывался социал-демократом, то для того, чтобы проникнуть в эту преступную шайку для осведомления правительства о преступной ее деятельности. Звание социал-демократа в моих глазах преступно и позорно, и я таковым никогда не был.
Примите и проч И. В. Доброскок».
Мои тогдашние обращения через Бакая к охранникам и моя борьба с ними в литературе имели свои результаты. Одни из охранников, как Герасимов, были удалены, другие, как Доброскок, поняв, что им придется со временем серьезно отвечать за их занятия, сами уходили в сторону. Доброскок с разрешения царя переменил фамилию на Добровольского и поступил на службу полицмейстером в Петрозаводск.
Среди охранников мой призыв поселял недоверие друг к ДРУГУ.
Глава девятнадцатая
Бакай об Азефе — Встреча Бакая с Ратаевым — Свидание Бакая с Донцовым в Германии — Поездка Азефа в Варшаву в 1904 г. — Ложное обвинение охранниками Леоновича
Ко мне в редакцию «Былого» в Париже ежедневно приходил Бакай. Я его часами подробно расспрашивал о деятельности охранных отделений; в его рассказах я старался уловить все, что так или иначе могло быть полезным для разоблачения Азефа. О своих обвинениях Азефа я по различным соображениям долго не говорил Бакаю и даже до поры до времени при нем не произносил имени Азефа.
Но однажды я просил Бакая рассказать мне то, что в охранке известно о Чернове, Натансоне и других видных эсэрах; среди них я упомянул имя Азефа.
Бакай обстоятельно мне ответил о Чернове, Натансоне, но когда я упомянул об Азефе, он сказал:
— Азефа я не знаю!
Я ему сказал, что он — эсэр.
— Нет, я такого имени не слышал! — ответил он мне.
Меня это поразило, и я замолчал. На следующий день я снова как бы случайно вернулся к Азефу и сказал Бакаю:
— Как это Вы не знаете Азефа? Он очень видный эсэр. Его, несомненно, полиция разыскивает!
Бакай как-то недоверчиво выслушал меня и еще раз повторил:
— Нет, такой фамилии я не слышал! У нас о нем никогда не было разговора! Его у нас не разыскивали!
Еще через день, подумав, я решил еще прямее сказать Бакаю об Азефе.
— Как же Вы, — сказал я Бакаю, — не знаете об Азефе? Он не только видный эсэр, но он — глава Боевой Организации!
— Странно — сказал, задумавшись, Бакай. — Но может, Вы, Владимир Львович, смеетесь надо мной? Или, может быть, конспирируете? Мне не знать главу Боевой Организации — это значит все равно, что не знать фамилии директора департамента полиции!
Бакай, очевидно, думал, что я выпытываю его и для чего-нибудь говорю ему о каком-то несуществующем Азефе. Тогда я решился до конца быть откровенным с Бакаем:
— Нет, Азеф — именно социалист-революционер. Это он — глава Боевой Организации. Это — тот, кого я уже целый год обвиняю в том, что он — главный агент-провокатор среди социалистов-революционеров.
Тогда Бакай сразу оживился и сказал мне:
— Да Вы давно бы мне это сказали! Если Азеф видный социалист-революционер, да еще глава Боевой Организации, действующей много лет подряд, близкий человек для Чернова, Гершуни и Натансона, и у нас о нем не разговаривают и его не разыскивают, это значит: он — наш сотрудник!
Бакай, даже когда говорил со мной о департаменте полиции, охранниках и т. д., никогда не мог отделаться от слов: «мы», «у нас», «наши сотрудники» и т. д.
Я подробно рассказал Бакаю все главное, что знал об Азефе. Он внимательно выслушал меня и в конце нашего разговора категорически заявил, что теперь для него Азеф — провокатор и что в этом не может быть никакого сомнения.