Прежде всего он изложил биографию Азефа. Он говорил о нем, как об одном из создателей партии эсэров и главном ее деятеле и как об организаторе целого ряда политических убийств — Плеве, великого князя Сергея — и как участника покушения на царя. Затем рассказал, сколько было попыток со стороны департамента полиции бросить тень на Азефа, и по пунктам опровергал серьезность всех моих обвинений.
Кончая свою обвинительную речь, Чернов от имени партии обратился к суду с просьбой категорически обвинить меня в клевете.
После Чернова говорил я.
Я подробно рассказал о моей борьбе с провокацией, об источниках моих сведений, о Бакае, о свидании его с Батаевым, о его переписке с Доброскоком, о встрече с Донцовым, о моем свидании с Д. в Швейцарии и т. д. Затем стал критиковать доводы Чернова.
Кончив это, я сказал суду, что у меня есть еще кое-что по делу Азефа, но что это я могу сообщить только в том случае, если представители эсэров не воспользуются никогда моим рассказом иначе, как с согласия суда. Суду же я предоставлял право делать из моего сообщения все, что ему угодно, но только я просил предварительно сообщить мне о том, что он считает нужным с ним сделать.
Это мое условие было принято, и суд таким образом взял на себя ответственность за то, что тайна эсэрами будет сохранена.
Тогда я стал подробно рассказывать о моей встрече с Лопухиным. Я никогда в моей жизни не говорил перед такими внимательными слушателями, как в этот раз. Я видел, что мои слушатели были поражены рассказом и ждали всего что угодно, но только не этого. Меня не прерывали. Я чувствовал, как глубоко все взволнованы и как все боятся своим волнением нарушить тишину.
Когда я повторил слова Лопухина «Никакого Раскина я не знаю, а инженера Евно Азефа я видел несколько раз!» — все враз заговорили и встали со своих мест.
Взволнованный Лопатин, со слезами на глазах, подошел ко мне, положил руки мне на плечи и сказал:
— Львович! Дайте честное слово революционера, что Вы слышали эти слова от Лопухина…
Я хотел ему ответить, но он отвернулся от меня, как-то безнадежно махнул рукой и сказал:
— Да что тут говорить!.. Дело ясно!
Я возобновил свой рассказ. В одном месте Савинков прервал меня и сказал:
— Владимир Львович, ведь вам Лопухин говорил еще вот что…
Тут, как ужаленные, вскочили Чернов и Натансон. Они буквально набросились на Савинкова:
— Как, Вы знали о свидании с Лопухиным и не сказали нам?!
Савинков им объяснил, что я ему все рассказал в день моего приезда в Париж после свидания с Лопухиным, но что я взял с него честное слово молчать, и он поэтому не мог нарушить свое слово.
Я продолжал свой рассказ.
Но всем казалось, что, очевидно, ничего нового я им уже больше не скажу. Никто и не мог и не хотел соблюдать ту тишину, которая перед тем только что тут стояла.
Всем хотелось скорее разойтись. Все чувствовали себя утомленными от всего, что они слышали. Я посмотрел на старика Кропоткина. Он, как судья, ни одним жестом, ни одним словом не выказал мне сочувствия, но я чувствовал, что он весь на моей стороне.
Среди моих обвинителей было сильное смущение. Как-то неестественно вышло восклицание у Натансона:
— Ваш рассказ подсказал Лопухину имя Азефа! Лопухин — бывший директор департамента полиции. Он воспользовался вашим рассказом и подтвердил старую клевету на Азефа…
Суд заседал почти весь октябрь месяц. Заседания происходили почти ежедневно, и иногда даже не один раз в день.
Судьи допрашивали и меня и других свидетелей по всем самым интимным вопросам. Никто не отказывался отвечать ни на какие вопросы. Все чувствовали, что решается не личный мой вопрос и даже не вопрос об Азефе, а что-то гораздо более важное.
Эсэры в самых радужных красках продолжали рисовать роль Азефа, как революционера, и ни на одну минуту не допускали мысли, что я прав.
Кроме Чернова, о деятельности Азефа, как террориста, много говорил Савинков. То, что на суде он говорил об Азефе, он сформулировал сейчас же после суда, когда маска с предателя была сорвана, но именно таким языком он о нем говорил и на суде.
Вот несколько отрывков из заявления Савинкова.
«Азеф состоит членом партии с самого ее основания; он знал о покушении на харьковского губернатора князя Оболенского (1902 г.) и принимал участие в приготовлениях к убийству уфимского губернатора Богдановича (1903 г.). Он руководил с осени 1903 г. Боевой Организацией и в разной степени участвовал в последующих террористических актах: в убийстве министра внутренних дел Плеве, в убийстве великого князя Сергея Александровича, в покушении на великого князя Владимира Александровича, в покушении на петербургского генерал-губернатора ген. Трепова, в покушении на киевского генерал-губернатора Клейгельса, в покушении на нижегородского губернатора генерала барона Унтерберга, в покушении на московского генерал-губернатора адмирала Дубасова, в покушении на министра внутренних дел Дурново, в покушении на офицеров Семеновского полка генерала Мина и полковника Римана, в покушении на заведующего политическим розыском Рачковского, в убийстве Георгия Гапона, в покушении на командира Черноморского флота адмирала Чухнина, в покушении на премьер-министра Столыпина и в трех покушениях на царя. Кроме того, он заранее знал об убийстве Татарова, об убийстве генерала Сахарова в Саратове, об убийстве петербургского градоначальника генерала фон-дер-Лауница, об убийстве главного военного прокурора генерала Павлова, о покушении на великого князя Николая Николаевича, о покушении на московского генерал-губернатора Гершельмана и т. д.
Он был членом Центрального Комитета и принимал участие во многих крупных революционных предприятиях и в обсуждении всех без исключения планов, в том числе планов московского, свеаборгского и кронштадтского восстаний.
Ввиду таких фактов биографии Азефа Центральный Комитет считал себя вправе не придавать существенного значения указанным слухам (между прочим, моим обвинениям) и цитированным письмам (указавшим на Азефа, как на провокатора): он склонен был усматривать в них интригу полиции. Полиции было выгодно, конечно, набросить тень на одного из вождей революции и тем лишить его возможности продолжать свою деятельность. Такого мнения держалось большинство товарищей. Меньшинство товарищей, не веря однако в полицейскую интригу, тем не менее далеки были от заподозревания Азефа в провокации. К последним принадлежал и я.
Я был связан с Азефом дружбой. Долговременная совместная террористическая работа сблизила нас.
Я знал Азефа за человека большой воли, сильного практического ума и крупного организаторского таланта.
Я видел его на работе. Я видел его неуклонную последовательность в революционном действии, его спокойное мужество террориста, наконец, его глубокую нежность к семье. В моих глазах он был даровитым и опытным революционером и твердым, решительным человеком.
Это мнение в общих чертах разделялось всеми товарищами, работавшими с ним…
Быть может, не все одинаково любили его, но все относились к нему с одинаковым уважением. Было невероятно, что все товарищи могли ошибаться!»
С особым подчеркиванием сообщили эсэры на суде об участии Азефа в покушении на цареубийство в 1908 г. Вместе с Савинковым, Карповичем и др. Азеф организовывал покушение на царя на пароходе «Рюрик». Если бы Азеф и хотел потом предотвратить это покушение, он уже не мог бы это сделать, говорили эсэры.
На суде было констатировано, что и раньше не раз Азефа обвиняли в провокации, но на это эсэры не обращали должного внимания.
Так, еще в 1903 г. в Петербурге молодой революционер Крестьянинов от одного знакомого рабочего, оказавшегося потом сыщиком, получил определенное указание, что Азеф — провокатор. С помощью Рубакиной он поднял вопрос об Азефе. Эсэры и члены редакции «Русского Богатства», между прочим Пешехонов[121] разбирали дело и пришли к заключению, что обвинения Азефа ни на чем не основаны и являются только происками охранки. Азеф плакал, оскорбленный гнусным обвинением в провокации. Его утешали и обвинителей заставили отказаться от их обвинения.
В 1905 г. Меньшиков[122] через эсэра инженера Ростковского передал эсерам анонимную записку о том, что в их партии есть два шпиона: Азеф и Татаров[123]. Татарова эсэры изобличили и убили, но решили, что (на этом особенно настаивал Чернов на моем суде) департамент полиции сознательно выдал эсэрам Татарова, чрезвычайно важного провокатора, только для того, чтобы «бросить тень» на Азефа.
В 1905 году такие же прямые указания на Азефа, как на провокатора, были получены от одного охранника в Саратове, в связи с приездом туда Брешковской[124] и в 1906 году — в Одессе через Тютчева[125]. До эсэров тогда же дошли слухи и о том, что однажды это было уже в 1906 году, Азеф был охранниками арестован, но после каких-то переговоров выпущен.
Все эти факты в свое время были известны эсэрам лучше, чем нам, но они от них отмахивались и не обращали на них никакого внимания.
О них Чернов на суде много говорил и видел в них лишь попытки департамента полиции скомпрометировать Азефа. Он изумлялся, как для нас не ясны эти тонкие интриги охранников.
На суде я приводил несколько примеров того, как на многих, лично не знавших Азефа, он часто оставлял впечатление преступника и шпиона.
Назначаются свидания в Петербурге с представителями эсэров, приехавшим из-за границы. Встречаются там с незнакомым Азефом и сразу наотрез отказываются с ним говорить. В тревоге идут к тем, кто дал адрес для свидания, и говорят: вы к кому нас послали? Ведь это — несомненный шпион!
«Когда Азеф, — говорит в своей книге Циллиакус[126]