От имени эсэров, пришедших ко мне, больше всего говорил Савинков. О нем после всей нашей борьбы из-за Азефа у меня сохранилось воспоминание, как о честном противнике.
…Я согласился подписать с эсэрами заявление о прекращении нашей тяжбы по делу Азефа и, сколько помнится, в заранее заготовленный ими текст я не внес никаких изменений. Эсэры не скрывали тогда своего изумления по поводу того, с какой легкостью я враз перечеркнул свою бывшую долгую, необычайно тяжелую борьбу с ними после того, как я так блестяще ее выиграл, и что не только не хотел разжигать разгоревшиеся против них страсти и мстить им за все то, что они делали по отношению ко мне, но своим заявлением делал трудным для других обвинять их в сознательном укрывательстве Азефа, как провокатора.
Этот мой договор с эсэрами вызвал бурю негодования против меня со стороны тех, кто до сих пор тайно поддерживал меня, но кто по большей части прятались под псевдонимами и даже отказывались от роли обвинителей Азефа. Они считали это как бы изменой с моей стороны и непременно хотели, чтобы я, пользуясь создавшимся необыкновенно благоприятным для меня положением после разоблачения Азефа, повел систематическую борьбу с эсэрами.
Через несколько дней ко мне в редакцию, несколько неуверенно, не зная, как я его приму, пришел Натансон. Но он сразу увидел, что я вовсе не хочу воспользоваться положением, созданным для меня разоблачением Азефа, и не имею в виду припоминать ему прошлое.
Я приветливо его встретил. Взволнованным голосом Натансон сказал мне:
— Ну, Владимир Львович, забудемте все, что было!
И он потянулся ко мне с объятиями…
Ему, по-видимому, в эту минуту казалось, что он заглаживает все, что до тех пор он делал по отношению ко мне, а я думал о другом: «Но неужели и впредь по отношению ко мне он будет делать то же самое, что делал и до сих пор?»
…Разоблачение Азефа я вел все время так, чтобы впоследствии мне не пришлось брать ни одного слова назад. Я хотел его так же честно кончить, как я его честно вел.
Несмотря на большой предыдущий горький опыт, у меня все-таки была некоторая надежда, что дело Азефа впредь заставит эсэров справедливее отнестись к моей борьбе с провокаторами и они перестанут говорить о моей близорукости и поймут, сколько они нанесли зла тогдашней моей борьбе с провокацией.
Но я так-таки ни тогда, ни после, никогда не дождался даже элементарнейшей справедливости не только со стороны Чернова и Натансона, но и со стороны партии эсэров, как таковой. Наоборот, со стороны партии очень скоро снова стали против меня повторяться старые обвинения. Эсэры и тогда оставались моими врагами, какими были и в деле Азефа, — и в борьбе со мной по-прежнему во главе всех их всегда шел Натансон.
После окончания дела Азефа я написал письма моим судьям — Лопатину и Кропоткину — и горячо их благодарил.
Глава двадцать шестая
Судебно-следственная комиссия по делу Азефа — Самоубийство Беллы
Для изучения дела Азефа эсэрами была назначена следственная комиссия. В нее вошли Бах, Иванов[130], Блекл ов[131] и Лункевич[132]. Эта комиссия допрашивала многих участников дела Азефа. Допрашивала она и меня. Доклад их комиссии был впоследствии напечатан. В ее отчете есть такие строки:
«Оценивая роль В. Л. Бурцева в деле разоблачения Азефа, судебно-следственная комиссия, являющаяся в данном случае представительницей партии, считает своим долгом заявить, что В. Л. Бурцев своими бескорыстными и мужественными усилиями, направленными к выяснению истины, оказал незабвенную услугу партии социалистов-революционеров, а с нею и всему русскому освободительному движению».
Это говорила судебно-следственная комиссия эсэров, а их партия продолжала вести борьбу со мной и после разоблачения Азефа, как об этом я расскажу дальше. Например, по поводу Азефа они страстно хотели со мной сосчитаться еще и в 1912 г. после моего свидания с ним во Франкфурте.
На одном собрании в Париже, через несколько дней после разоблачения Азефа, Чернов все еще упрекал меня за то, что у меня не было достаточных доказательств против Азефа!
…Я никогда не допускал мысли, как это делали очень многие (почти все), что среди эсэров кто-нибудь знал о двойной роли Азефа, и своими выступлениями в печати я парализовал уже сформулированные общественным мнением такие обвинения против Чернова, Натансона и некоторых других членов ЦК социалистов-революционеров. Но я утверждал, что если сам департамент полиции активно не поддерживал Азефа в террористических актах и даже не знал его роли в них, то некоторые из руководителей политического розыска, как Рачковский, Ратаев, Герасимов, знали, что Азеф получает сведения об эсэрах не благодаря только своим личным связям с отдельными эсэрами, а потому, что он, ближайший человек к Гершуни и Савинкову, был активнейшим членом партии и членом Боевой Организации, и понимали, что он поэтому не мог не участвовать в некоторых террористических актах. Это все они знали и мирились с этим, потому что дорожили получаемыми через него сведениям о революционерах.
Эсэры конечно, понимали, что я прав, но возражали мне, спасая простиж своей организации.
Еще в начале 1905 г. Лопухин, когда уходил из департамента полиции, понял, что Азеф свои сведения об эсэрах получал не потому, что он сам был видным членом партии, которая в это время вела активную террористическую борьбу. Лопухин тогда же убедился и в том, что непосредственный руководитель Азефа, Ратаев, систематически и сознательно скрывал даже от своего высшего начальства истинную роль Азефа, и он предупредил своих преемников о том, что представляет собою Азеф, и настаивал на необходимости его арестовать. После Лопухина роль Азефа для департамента полиции выяснилась еще более. О ней доносили и другие эсэровские провокаторы, как Татаров и Жученко. Это особенно ясно должен был понять, и не мог не понять, Герасимов во время суда надо мной по делу Азефа, когда и после моих разоблачений он все-таки старался спасти Азефа. Азеф для него и тогда нужен был, несмотря на то, что он был уличен в участии в политических актах и ни для кого более не было сомнения, что он — глава Боевой Организации.
Эсэрам, наоборот, хотелось доказать, что о роли Азефа, как активного террориста, ничего не знали даже Рачковский и Герасимов. В моем обвинении Герасимова и Рачковского они видели умаление значения и компрометирование террористической деятельности их партии.
В этом смысле ЦК эсэров по делу Азефа выпустил прокламацию. Она с разных сторон вызвала резкие протесты.
…Разоблачение Азефа не могло не произвести потрясающего впечатления на эсэров.
Скажу несколько слов об одной из жертв Азефа.
Месяца за два-три до разоблачения Азефа Савинков просил меня устроить «дуэль» по поводу Азефа — чтоб я ему рассказал все об Азефе, что знаю, а он мне. Савинков предложил спорить до конца. Мы несколько раз собирались и спорили. Однажды во время этих наших споров присутствовала член Боевой Организации Белла Лапина, безгранично верившая Азефу. Но на этих наших собеседованиях мы однако друг друга не убедили, и каждый остался при своем взгляде на Азефа.
Несколько времени спустя ко мне на квартиру пришла Белла — одна Я с ней хорошо давно был знаком, и мы всегда встречались с ней дружно. В Петербурге она состояла секретарем нашего журнала «Былое» Это была одна из преданных эсэрок, искренняя, фанатичка. Ко мне Белла пришла, очевидно, для того, чтобы еще раз попытаться убедить меня в нелепости моих обвинений Азефа, и, кончая разговор, сказала:
— Владимир Львович, мы Вам рассказали самые конспиративные сведения об Азефе. Теперь вы знаете все. Дальнейшее обвинение Азефа с Вашей стороны только одно упрямство. Неужели Вы не понимаете, что Вы делаете? Вы знаете, что Вам останется делать, когда Вы убедитесь, что Азеф честный человек?
— Знаю. Мне тогда останется одно: пустить себе пулю в лоб… И я сделаю это!..
— Да, у Вас не будет другого выхода! Вы должны будете это сделать!
— Ну, — сказал я ей, — а если я прав? А если Азеф действительно провокатор? А если вы все время работаете с провокатором? А если глава вашей Боевой Организации — действительно провокатор?
— Ну, тогда, — Белла захохотала, — тогда нам всем надо будет перестреляться!
Она нервно, волнуясь, встала и направилась к выходу. В ее глазах я видел ненависть ко мне и то, что между нами все кончено… Я ее стал провожать к дверям и протянул ей руку. Она демонстративно вышла из моей квартиры, не простившись со мной…
Я с любовью посмотрел из окна на эту быстро удалявшуюся от нашего дома честную, упрямую фанатичку… В эту минуту мне было очень тяжело за нее…
Только после бегства Азефа Белла убедилась в том, что он — провокатор.
Однажды я пришел на одно колониальное парижское собрание. Издали увидел, как около стенки, скромно, задумавшись, стояла Белла. Я проходил мимо нее. Она увидела меня впервые после разоблачения Азефа и, наверное, вспомнила, как мы с ней в последний раз расстались. Она сильно заволновалась, будто съежилась, и не знала, куда девать свои глаза. Я прошел мимо нее, не показав вида, что заметил ее смущение. Выходя из собрания, я как ни в чем не бывало поздоровался с ней и сказал ей несколько слов приветствия. Этим мне хотелось дать ей понять, что я не имею теперь в виду сводить с нею какие-нибудь старые наши азефские счеты. Затем я ее не раз видел, когда она была более спокойной.
Конечно, я никогда не поднимал с ней разговоров об Азефе.
В комиссии, назначенной для изучения дела Азефа, многие из тех, кто раньше защищал его, должны были давать объяснения. Давала показания и Белла.
На нее пало подозрение, что она знала истинную роль Азефа и в революционных целях помогала ему. По ее поводу в комиссии допрашивали и, меня. Я, конечно, ни одной минуты не допускал возможности, что она знала об истинной роли Азефа.