Однажды Белла пришла ко мне в редакцию «Былого». Она, видимо, была взволнована. Спросила адрес нашего общего знакомого в России, которому ей надо было написать, и мы дружески поговорили с ней об обыденных вещах.
На следующий день мне сообщили, что Белла застрелилась.
Впоследствии я узнал, что обвинения ей были предъявлены в очень резкой форме. Молва, вернее, злая воля клеветников, как-то связала ее смерть с моими обвинениями, и я тогда же настоял на том, чтобы эсэры официально опровергли эту клевету.
Глава двадцать седьмая
После разоблачения Азефа за границей и в России — Арест Лопухина
В России разоблачение Азефа произвело потрясающее впечатление. Русская печать, несмотря на цензуру, смогла ярко выявить общественное настроение и с сочувствием говорила о разоблачении Азефа, как о деле огромной общественной и государственной важности. С живейшим интересом о нем заговорили в Государственной Думе. Вскоре затем с ее кафедры правительству был сделан запрос о деле Азефа.
…Как будто для того, чтобы показать, какое огромное значение придает оно разоблачению Азефа, правительство при исключительно сенсационной обстановке арестовало в Петербурге бывшего директора департамента полиции Лопухина. Можно было подумать, что отечество в опасности и правительство ждет уличного боя.
Арест Лопухина был событием огромной общественной важности и имел большие последствия. Целые страницы в русских газетах, начиная с «Нового Времени»[133], были посвящены его делу.
Европейская пресса глубоко заинтересовалась делом Азефа, а в связи с ним и общим положением революционной борьбы с реакцией в России.
Для правительства дело Азефа было настоящим ударом, ударом не по оглобле, а по коню. Этим разоблачением особенно были поражены в стенах департамента полиции. Там, говорят, некоторое время все бросили свои занятия. Ходили от стола к столу и обсуждали событие.
…Обвинения Азефа создавали мне препятствия за препятствиями.
…И вот в конце 1908 г. неожиданно совершилось разоблачение Азефа…
Мои противники, признавая, что я оказался прав в деле Азефа, говорили: это так, но что касается дела Стародворского (другие называли имена Бржозовского, потом Батушанского[134] и др.), в этом деле Бурцев неправ, его обманывают агенты департамента полиции, он совершает величайшее преступление, губит революционное движение и т. д., и на этом основании снова начинали против меня свою старую борьбу, какую они вели из-за Азефа.
Конечно, после разоблачения Азефа мои обвинители по делу Стародворского сильно сбавили тон.
Таким образом, с разоблачением Азефа исчезло многое, что разрушало мои дела, и открывалась широкая дорога для дальнейшей моей работы.
Глава двадцать восьмая
Дело Стародворского после разоблачения Азефа — Первые указания на сношение Стародворского с департаментом полиции — Тайное получение документов из департамента полиции — Прошения Стародворского из Шлиссельбургской крепости о помиловании — Его переговоры с чинами департамента полиции в Петропавловской крепости
…Когда 7 января 1909 г. ЦК эсэров объявил Азефа провокатором, произошла враз какая-то катастрофа во взаимных отношениях между мной, эсэрами и публикой.
Вчера я сидел на скамье подсудимых, эсэры были моими прокурорами и гремели против меня. Вокруг себя они собирали друзей Стародворского и обвиняемых поляков и очень многих других.
Сегодня на квартире эсэров члены их же партии, развалившись в креслах, требовали объяснений об Азефе. Они обвиняли своих вожаков, заподазривали их, грозили им. Эсэрам, а больше всего Чернову, приходилось публично давать отчет и стараться убедить публику хотя бы только в том, что они добросовестно заблуждались насчет Азефа.
Совершенно в иную сторону изменились мои дела. Это изменение сказалось и в деле Стародворского.
Заседания третейского суда между Стародворским и мной происходили с конца 1908 г. параллельно с заседаниями суда по делу Азефа. Об обвинении меня по делу Стародворского знали все. В русской печати уже появилась резкая статья Стародворского против меня, и я также резко отвечал ему. В публике многие были убеждены, что я клевешу на этого шлиссельбуржца по наущению подосланного ко мне департаментом полиции Бакая.
…Дело Стародворского после дела Азефа было едва ли не самым ответственным моим делом в области разоблачения провокаторов. Временно оно целиком захватило всего меня.
В конце 1906 г. — я тогда жил в Петербурге и принимал участие в редактировании «Былого» — до меня случайно дошло сведение, по-видимому, совершенно невероятное. Но получил я это сведение в таких условиях, что не мог не обратить на него внимания.
Мне сказали, что в сношениях с охранным отделением находится кто-то из… старых революционеров, шлиссельбуржцев!
Я достал полный список шлиссельбуржцев. Стал его читать и перечитывать и вдумываться в каждое имя. Лопатин, Морозов, Фигнер… На них, конечно, я не останавливался ни одной минуты. Было четыре-пять имен шлиссельбуржцев, о которых я не имел таких же обстоятельных сведений, как о других, но то, что я знал и о них, устраняло всякое сомнение относительно их. Неизвестных для меня имен среди шлиссельбуржцев не было.
Но, признаюсь, когда еще в первый раз я прочитал список шлиссельбуржцев, в нем одно, хорошо мне известное имя как-то сразу остановило на себе мое внимание, и потом всякий раз, когда я возвращался к нему, у меня сердце всегда екало, но я сейчас же отгонял свои сомнения. Тем не менее я снова и снова невольно возвращался к нему. Я боролся с собой и старался заглушить в себе страшные подозрения. Но ни на одном другом имени я как-то даже и не останавливался. Я все невольно про себя твердил: Стародворский, Стародворский, Стародворский…
Мне сказали, что если дать тысяч десять рублей, то назовут имя этого шлиссельбуржца и дадут о нем подробные сведения. Называли источник, где можно получить эти сведения, а именно — у И. Ф. Мануйлова-Манасевича[135].
Но я тогда не решался даже начать какие-либо расследования о дошедших до меня сведениях, и до поры до времени только сохранял их про себя. Догадка моя казалась слишком невероятной и было тяжело думать, что это верно. Я даже не считал себя вправе поделиться с кем-либо полученными указаниями.
В это время я имел сношения с одним чиновником департамента полиции, имевшим отношение к его архиву. За очень скромное вознаграждение, через общего нашего знакомого Н„он доставлял мне из этого архива целые тома секретных документов — по 800 ст. in folio. Я пересмотрел таким образом до двадцати больших томов, не считая мелких.
Я их просматривал и возвращал обратно, заказывал новые и т. д. Все это делалось в продолжение нескольких месяцев при огромном риске и для этого чиновника, и для меня.
Когда до меня дошло сведение, что с охранниками связан какой-то шлиссельбуржец, я попросил чиновника принести мне из департамента полиции за некоторые годы дела о шлиссельбуржцах, где я надеялся найти нужную мне разгадку того, что меня мучило.
Вскоре в одном из таких томов нашлось заявление Стародворского на имя директора департамента полиции и его прошение на высочайшее имя о помиловании.
…Потом в шлиссельбургских документах нашлось не одно прошение Стародворского о помиловании, а три. На них я обратил особенное внимание потому, что имя Стародворского было среди шлиссельбуржцев именно тем именем, на котором я невольно последнее время останавливался с тех пор, как до меня дошли темные слухи о сношениях какого-то шлиссельбуржца с департаментом полиции.
Надо было так хорошо знать биографию Стародворского, как я ее знал, чтобы одновременно и быть пораженным этими его прошениями, и в то же самое время сразу допустить, что они были им написаны, и что на этот счет не могло быть сомнений.
В декабре 1883 г. Стародворский участвовал в убийстве известного жандармского полковника Судейкина и весной 1884 г. он был арестован. В 1887 г. его приговорили к смертной казни, а после помилования заключили в Шлиссельбургскую крепость, где он и просидел до 1905 г., т. е., включая и годы предварительного заключения в Петропавловской крепости, всего более 20 лет.
Но общая амнистия 1905 г. застала Стародворского не в Шлиссельбургской крепости, а в Петропавловской, куда он, как это выяснилось после, был ранее привезен по сделанному тайно от товарищей им самим вызову для переговоров с правительством. Сидя в Петропавловской крепости, Стародворский виделся и вел переговоры с представителями департамента полиции, между прочим, с Рачковским.
Из этих своих переговоров в Петропавловской крепости Стародворский сделал тайну не только от своих товарищей по тюрьме, но и от всех нас, с кем он имел дело, когда был уже на воле.
Он совершенно не сознавал, какую опасность представляют для него тайные сношения с департаментом полиции, и не понимал того, что Рачковский руководствуется в своих сношениях с ним только одними узкими, самыми низкими, полицейскими целями. Льстя и обманывая Стародворского, Рачковский имел в виду только заагентурить на свою службу еще одного лишнего тайного сотрудника с таким политическим прошлым, как у Стародворского.
…О переговорах Стародворского носились только какие-то туманные слухи. Вообще все думали, — так дело объяснял и сам Стародворский, — что из Шлиссельбургской крепости перевезли его в Петропавловскую крепость помимо его ходатайства, быть может, потому, что правительство, узнав через тюремное начальство о его патриотическом настроении во время тогдашней войны, само хотело, если и не освободить его за это из тюрьмы и отправить на фронт — война в это время кончалась, — то оказать ему кое-какие льготы.
Когда Стародворский в конце октября 1905 г., одновременно со всеми другими шлиссельбуржцами, был освобожден из Петропавловской крепости, он в наших глазах был окружен ореолом не только своего двадцатилетнего сидения в шлиссельбургской каторжной тюрьме, но и воспоминанием об участии в убийстве одного из самых ненавистных людей своего времени — Судейкина.