Прошения Стародворского о помиловании были в моих руках еще с начала 1907 г. Некоторые шлиссельбуржцы, как Новорусский, Морозов, потом Лопатин, тогда же настаивали на том, что их надо опубликовать.
Я долго воздерживался от этого. Но после сведений, полученных из Петербурга, что Стародворский снова пытается принять участие в революционном движении, я с его прошениями познакомил, кроме шлиссельбуржцев, еще некоторых своих друзей и хотел выслушать их мнение. Большинство стояло за то, что документы нужно опубликовать; весной 1908 г. я решил напечатать их в «Былом». Корректурные листы этих документов с моим введением я разослал близким для меня лицам. Во введении я говорил о Стародворском, что он имеет «привычку кувыркаться перед голубым мундиром». Кропоткин просил меня не делать таких намеков.
Выслушав замечания насчет текста моего введения тех, мнением которых я дорожил, я значительно смягчил первоначальный текст моего предисловия и выбросил из него намек на кувыркание Стародворского перед голубым мундиром. Полностью подлинный текст я однако передал суду. Но чтобы не задержать выпуска книжки «Былого» и не придавать особенно большого значения этим документам до суда, я их напечатал отдельным листком.
…Здесь я приведу несколько выдержек из прошений Стародворского о помиловании, чтобы подлинными цитатами из них напомнить одну из самых трагических страниц не только из истории русских политических тюрем, но и из истории всего русского освободительного движения.
Первое прошение на имя директора департамента полиции Стародворским было подано 19 октября 1889 г., после двух лет сидения в Шлиссельбургской крепости. В это время заключенные в крепости, и Стародворский между ними, объявили голодовку и добивались изменений тюремного режима. Стародворский тайно от своих товарищей послал директору департамента полиции заявление, где, описывая тяжелое положение голодающих, просил о немедленном изменении тюремного режима.
Стародворский писал:
«Я убеждаю Вас во имя справедливости, присущей каждому человеку, во имя человеколюбия, справедливо приписываемого русскому народу, наконец, во имя чести царствующего государя, не увеличивать сознательно этой печальной летописи жертв и еще раз пересмотреть этот самый существенный для всех заключенных вопрос. (Речь шла о тюремной библиотеке. Бурцев).
Может быть, кому-нибудь покажется странным, что я забочусь о чести государя, но я надеюсь, что Вы не заподозрите моей искренности: Вы присутствовали на суде, когда разбиралось мое дело, Вы слышали мою защитительную речь, и Вы знаете, что я уважаю верховную власть, что я — монархист по убеждениям».
Стародворский кончает свое прошение уверением, что после девятидневной голодовки совершит самоубийство.
У меня сохранился приговор суда по делу Стародворского и экземпляр изданного мной листка, на полях которого имеются очень любопытные примечания Лопатина.
На первом прошении Стародворского против его рассказа о покушении на самоубийство рукой Лопатина написано: «Комедия».
Вот текст второго прошения Стародворского о помиловании:
«Ваше Превосходительство!
Я решился подать на Высочайшее Имя прошение о помиловании, но прежде, чем сделать это, я считаю своим долгом обратиться к Вам за советом и покровительством. Вам известны мои намерения и искренность моих чувств, и я убедительно прошу Ваше Превосходительство не оставить меня своей помощью. Я всецело вручаю свою дальнейшую судьбу в Ваши руки, но, как бы она ни была решена, в настоящее время я покорнейше прошу Вас сделать распоряжение, чтобы для меня ремонтировали какую-нибудь из удобных камер (№ 8-й) в старой тюрьме; при настоящем моем настроении мне крайне тяжело оставаться среди своих товарищей по заключению».
В препроводительной бумаге от 31 августа 1981 г. в департамент полиции подполковник Федоров писал:
«Врученный мне сего числа арестантом № 29 закрытый пакет на имя Вашего Пр-ва при сем препровождая, честь имею доложить, что арестант этот, с некоторого времени находящийся в мрачном настроении духа, усиленно просит меня о переводе его в здание старой тюрьмы и что просьбу эту о переводе в виду совершенного в 1890 году арестантом № 29 покушения на самоубийство я удовлетворить со своей стороны признал невозможным как по этой причине, так и потому, что в старой тюрьме удобных камер для помещения арестантов вовсе не имеется».
При этих двух документах в особом конверте была приложена следующая небольшая записка:
«В прошлом феврале была приготовлена мною для Вас записочка о покушениях на жизнь Государя, которые систематически производились с 1881 г. по 1884 г. включительно. Из семи бывших в этот промежуток времени покушений некоторые крайне важны и могут быть повторены при тех же самых условиях (например, бывшее в 1881 году во дворце)».
Против этой записочки особенно восставал и Стародворский, и суд. Они находили ее совершенно абсурдной.
Эта записочка, по мнению суда, должна была обратить особое внимание своим несообразным содержанием, которое делало маловероятным отнесение ее к Стародворскому.
Для меня происхождение этой записочки было и тогда вполне понятно. Я был убежден, что она принадлежит именно Стародворскому и была, быть может, одной из многих других записочек, написанных им для подполковника Федорова, чтобы убедить в необходимости ходатайствовать о его освобождении. Стародворский, очень вероятно, вообще не раз вел с ним разговоры в духе этой записочки.
Покушение на цареубийство в 1881 г. (в Аничковском дворце), составлявшее в то время большую тайну для всех, Стародворский мог узнать в Шлиссельбургской крепости со слов шлиссельбуржцев Ювачева[140] и Морозова, с кем он в то время вместе гулял, кто из числа очень немногих знал об этом. Эти соображения были мне сообщены Морозовым и Лопатиным. Но на них я особенно настаивать на суде не мог. Для этого мне нужно было бы ссылаться на Морозова и Лопатина, а я не хотел на суде называть ни одного лишнего имени, в особенности тех, кто жил в то время в России или, как Лопатин, мог скоро возвратиться туда. Но, не делая никаких ссылок, я все-таки сказал суду, что эти сведения именно и могли быть известны Стародворскому и что он мог их узнать от кого-нибудь из сидевших в Шлиссельбургской крепости.
Против этого места приговора суда, где говорится об абсурдности записочки, Лопатин замечает: «А для чего поддельщик» сработал такую несообразность?»
Третья записка была написана Стародворским 29 мая 1892 года на имя коменданта Шлиссельбургской крепости. Вот отрывок из нее:
«Уж более двух лет, как во всем моем умственном складе произошел полный переворот: я убедился, что погубил свою жизнь, следуя ложному пути, что я совершил преступления, думая, что я исполняю свой долг.
Это убеждение сложилось у меня вследствие более близкого знакомства с деятелями революционной партии и ее целями. До своего ареста прочных политических убеждений у меня еще не было, да и не могло быть по моей молодости. Историю моей недолгой жизни можно передать в двух словах: я был молод (20 лет), горячо любил свою родину, но не имел ни политической опытности, ни знания жизни, увлекся революционным движением — и погиб. Но уже на суде я начал убеждаться, что имею очень мало общего с людьми, с которыми очутился на одной скамье подсудимых. Так, например, когда я в своей защитительной речи высказал свое глубокое убеждение, что монархия есть единственно возможная и необходимая для России форма правления, то Салова и Лопатин сделали мне замечание в том смысле, что я, признав себя членом партии Народной Воли, не имел права в то же время признавать себя и монархистом.
В Шлиссельбурге я окончательно убедился, что я коренным образом расхожусь с действительными членами социальнореволюционной партии по всем основным вопросам как политической, так и экономической программы. В силу этого, обдумав свое положение, я решил обратиться к правительству с просьбой о помиловании.
Для смягчения своей виновности я не стану ссылаться на обстоятельства, толкнувшие меня на революционную дорогу, ни на тот факт, что в продолжение моей кратковременной революционной деятельности я не достиг еще гражданского совершеннолетия, так как даже в день моего ареста (18 марта 1884 года) мне не было полных 21 года, — свою надежду я возлагаю единственно на всем известное милосердие Государя, к которому я и прибегаю.
Посему покорнейше прошу Вас, г. Комендант, сообщить высшему начальству о моем чистосердечном раскаянии и, если оно найдет возможным, повергнуть к стопам Всемилостивейшего Государя Императора вместе с моей глубочайшей преданностью Его священной Особе мое искреннее желание своею дальнейшею жизнью загладить свое прошлое и заслужить Его всепокрывающее собою прощение».
На этом прошении Стародворского рукой делопроизводителя департамента полиции Дерхе было написано:
«Г. товарищ министра изволил приказать оставить прошение арестанта № 29 без последствий и без ответа.
6 июня 1892 г.»
По поводу третьего документа суд в своем приговоре высказал мнение, что если Стародворский, действительно, дважды обращался к властям с просьбой о помиловании, то является странным, что эти просьбы не имели никаких последствий в то время как, насколько известно, суд в соответствующие годы царства Александра III подобные просьбы важных политических заключенных удовлетворял.
По этому поводу на полях приговора Лопатин написал:
«1) Сначала было рано, 2) а потом его разговоры с товарищами о побеге мешали верить его искренности».
22 мая 1905 года Стародворский пишет на имя министра внутренних дел четвертое свое покаянное прошение:
«Его Высокопревосходительству Господину Министру Внутренних Дел.
Ваше Высокопревосходительство!
С того времени, как я узнал о войне с Японией, у меня явилось намерение обратиться к Вам с просьбой о разрешении мне поступить в манчжурскую армию. Но я надеялся, что по случаю рождения Наследника Престола будут сокращены сроки и содержащимся в Шлиссельбургской тюрьме. Этим случаем я и хотел воспользоваться, чтобы подать свою просьбу. Желание воспользоваться общим применением манифеста обусловливалось у меня причинами морального характера, как следствие долголетнего совместного пребывания в тюрьме с другими товарищами по заключению.