и С. Иванов, как об этом мне писал Морозов в письме от 24 ноября, пригласили его и Новорусского к Якубовичу и в присутствии Стародворского требовали назвать лицо, от которого он слышал о сношениях Стародворского с Герасимовым.
«Стародворский, — сообщал мне в том же письме Морозов, — уже и ранее грозил привлечь Новорусского к мировому и советовался уже «с юристом», который ему сказал, что за распространение в публике печатно или устно или за содействие в печатании слухов, позорящих репутацию человека, независимо от того, справедливы они или нет, виновный подвергается заключению на несколько недель за диффамацию, если слухи верны, и за клевету, если они ложны».
В своих письмах ко мне из России Морозов и Новорусский поддерживали меня в моих обвинениях Стародворского.
«Вы, — писал мне Морозов (9.II.1908 г.), — действовали во всем, как повелел Вам долг, а следовательно, и тревожиться душевно вам нет никакой причины. Поверьте, что нет ничего тайного, что рано или поздно не сделалось бы явным».
«В решении суда для меня нет сомнения, а все, что Вы сообщаете о Вашей постановке дела, убеждает, что Вы стали на совершенно твердую почву и совершенно правы, не идя навстречу усиленным попыткам Стародворского запутать дело, отвлекая внимание суда на посторонние для дела мелочи. Если что-нибудь ужасно (для меня) в этом деле, так это то обстоятельство, что отвергать, при современной огласке, существование напечатанных вами документов, это — отдавать себя в полную власть тех, в чьих руках они находятся, и которые при первой попытке уклониться всегда могут поставить альтернативу опубликовать их в подлинниках или действовать совместно, да и как можно бы было сделать подобный шаг, не обеспечив заранее у себя тыла? Меня охватывает ужас при мысли, что с такими документами департамент, в сущности, держит несчастного в руках и может требовать от него многого под угрозой их опубликовать».
Тогда же Морозов прислал мне записку «Для заявления в суде между Бурцевым и Стародворским». В этом заявлении он говорил, что никакого разрешения опубликовать документы я от него и от Новорусского не требовал, а если бы потребовал, то, конечно, ему дали бы.
В Петербурге после объяснений, бывших между шлиссельбуржцами по делу Стародворского, в газетах за подписью Лукашевича, С. Иванова, Шебалина, Ашенбреннера[148] и Попова[149] появилось их коллективное письмо.
В нем они заявляли, что обвинение Стародворского в сношениях с охранным отделением лишено всякого основания. Нападали они, собственно, на Новорусского и Морозова, но, конечно, они имели в виду главным образом меня, потому что все обвинения против Стародворского исходили от меня и я выступил открытым его обвинителем. Так это понимала тогда и публика.
…Суд по делу Стародворского тянулся пять-шесть месяцев. Он занял бесконечное количество заседаний.
Судьи допрашивали меня, допрашивали Стародворского, допрашивали свидетелей, разбирали документы.
Стародворский обвинял меня в клевете, легкомысленном отношении к его доброму имени, клялся и божился, что никогда не писал приписываемых мной прошений и, конечно, возмущался самым намеком на возможность обвинения его в сношениях с департаментом полиции.
Он много говорил о своих заслугах в революционном движении и о своем свыше двадцатилетием заключении в тюрьме. Решительно отрицал возможность существования двух документов, копии которых я опубликовал. Он напирал на то, что я не только не представил подлинников, но даже судьям не могу рассказать, при каких обстоятельствах и от кого я их получил.
Эти клеветнические, сфабрикованные документы, по его словам, я мог получить только из мутного полицейского источника.
На суде свидетелями были: Фигнер, Натансон, Лопатин, а в России по этому делу допрашивали: Анненского[150], Якубовича, Морозова, Новорусского, Венгерова[151], Бохучарского, супругов К. и др. В числе свидетелей в Париже, по моему указанию, допрашивался бывший посредник между мной и чиновником департамента полиции, доставлявший документы, живший в то время уже за границей, как эмигрант. Но, конечно, от этого свидетеля я потребовал, чтобы он не раскрыл личности того лица, кто нам доставлял документы. На некоторых заседаниях, на которых не мог присутствовать Стародворский, в качестве его додоверенного лица присутствовал его родственник Е. П. Семенов.
Глава тридцать третья
Допросы свидетелей — Моя записка для суда по делу Стародворского — Мое последнее слово Стародворскому на суде
При разборе дела главное внимание суд, конечно, все время обращал на опубликованные мной покаянные прошения Стародворского. Судьи допрашивали меня, кто мне передал эти документы и при каких обстоятельствах, кто именно их видел и переписывал и т. д. Но если в настоящее время мне было бы легко рассказать суду, какой именно чиновник приносил мне из департамента полиции документы, то в то время я вынужден был об этом молчать. Самое большее, и то после больших колебаний, сознавая, с каким огромным риском я это делал, на что я тогда согласился, это было то, что решился лично мне известным петербургским литераторам Венгерову, Анненскому и Якубовичу сообщить имя К. и ее мужа, живших тогда в России, у кого на квартире снимались для меня копии со шлиссельбургских документов и кто, кроме меня, изучал их. По поручению суда, Анненский и Венгеров, допрашивали К. Выслушав и проверив показания К., они прислали в Париж суду свое заключение. «Кроме меня, по словам их доклада, документы видели два компетентных лица (К. и ее муж), люди вполне добросовестные, и что они, как и я, глубоко убеждены в подлинности документов». Но подлинных документов все-таки не было, и самому суду не было сообщено, откуда и через кого они были получены. Это давало судьям повод все время и после заявления петербургской комиссии продолжать говорить о недостаточности оснований доверять копиям, мной доставленным.
Защищаясь, Стародворский однажды сказал судьям:
— Ведь для того, чтобы верить Бурцеву, надо допустить, что после тогдашней моей голодовки я был в таком ненормальном положении, что мог писать эти прошения, сам не сознавая того, что я делаю, а теперь о них забыл!
…В одном из первых заседаний суда по делу Стародворского судьи потребовали от меня объяснений, кто из шлиссельбуржцев соглашались на необходимости опубликовать документы Стародворского и со слов кого из них я написал примечания к четвертому прошению. Хотя судьи знали, о ком из шлиссельбуржцев идет речь и кто мне дал сведения для известного примечания, но я отказался указать на какие-нибудь имена. Я знал, что некоторым из принимавших участие в суде, особенно в начале его — до разоблачения Азефа, очень хотелось, привлечь к делу вместе со мной, как обвиняемых и Лопатина, Морозова, Новорусского и др. Я никоим образом не хотел это допустить. Поэтому всю ответственность за издание листка я взял исключительно на себя и этого держался во все время разбора дела Стародворского.
На том же заседании суда речь шла о каком-то резком письме Лопатина о Стародворском, по поводу которого мне скоро написал Лопатин.
По поводу того, что о деле Стародворского я сообщил Лопатину, он в одном из своих ко мне писем (26.11.1908.) написал:
«Везде и всегда суды не признают частных разговоров, частной переписки и пр. и принуждают свидетелей выкладывать устно и письменно все, что им известно. Но это длинная тема. Во всяком случае, возвращаю Вам Ваше письмо с моей перепиской, быть может, несколько ядовитой, но вполне справедливой. Можете поступить с этими документами, как знаете.
Можете представить его (письмо) в суд или нет. Это Ваше дело, а мне это совершенно безразлично.
Не могу не высказать по этому поводу одного сомнения.
Обыкновенно допросы по делам этого рода не производятся в присутствии обвиняемого, а равно и письменные документы предъявляются только судьям, которыми избираются люди, пользующиеся безусловным доверием обеих сторон. Делается это потому, что если бы подозрения против обвиняемого подтвердились и он оказался действительно шпионом, то многие из свидетелей и авторов письменных документов могли бы пострадать от руки правительства.
Даже признаваемые самим Стародворским документы № 1 и № 4, а равно и ходившие о нем слухи (из трех источников), по-видимому, приглашали и в данном случае к такому осторожному образу действий. Но парижский суд, как кажется, смотрит на это иначе. Он не то вручил Стародворскому на прочтение мое письмо, не то — что еще хуже — рассказал его ему своими словами. В результате — ругательное и угрожающее письмо Стародворского ко мне. Беда, конечно, небольшая — я не из робких, — но и удовольствие невелико. Sapienti sat».
Все, что в этом письме писал мне Лопатин, я передавал суду, но официально передал от своего имени, а не от имени Лопатина, опять-таки чтобы не вмешивать его в это дело, как обвиняющей и нападающей стороной. Он, как и Морозов и Новорусский, все время были в деле только как свидетели.
…Меня не совсем понимали даже Морозов и Новорусский и даже Лопатин. Они присылали мне подробные письма о деле Стародворского для передачи суду. Морозов тогда же прислал записку под заглавием: «Для заявления на суде между Бурцевым и Стародворским». Я им всем отвечал, что категорически отказываюсь передавать суду присылаемые ими письма и записки, и самих их просил этого не делать, чтобы не расширять дела, и предупреждал их, что иначе оно может кончиться катастрофой в Петербурге.
На суде о своих делах я говорил только в таких рамках, в каких мог бы говорить в присутствии явных информаторов департамента полиции. Я был убежден, что ничего из того, о чем будет говориться на суде, не останется неизвестным в департаменте полиции. Поэтому я взял на себя все обвинение и не вмешивал в дело никого другого.