Все это, видимо, сильно раздражало суд, и он не скрывал ко мне враждебного настроения. Это явно сказалось в его приговоре.
Суд на меня все время производил вообще очень тяжелое впечатление.
С одной стороны, я ясно видел, как судьи жестоко ошибаются и как они не понимают дела, которым занимались, а между тем это были видные политические, общественные и революционные деятели.
Они с необычайным упрямством защищали абсурды и никак не могли понять, как их обманывает Стародворский.
С другой стороны, я видел, что Стародворский продолжает играть комедию и, для своей защиты, попытается обмануть и суд, и общественное мнение. Для меня не было, сомнения, что за спиной Стародворского находятся и деятельно работают опытные охранники, которые им руководят.
Судьи не могли не признать, что я был прав в целом ряде других обвинений, аналогичных с обвинением Стародворского, и никто из них не мог привести ни одного случая, где бы я ошибочно кого-нибудь обвинял.
Но тем не менее они продолжали говорить, что в деле Стародворского я ошибаюсь. Впоследствии они все должны были признать, что и в этом деле я был прав, а они позорно ошибались.
Незадолго до окончания суда я передал судьям записку, где формулировал свое отношение к делу Стародворского.
Приведу здесь из нее несколько строк.
«Почти год назад мной были опубликованы четыре документа, принадлежащие г. Стародворскому. Опубликовал я их исключительно потому, что все их считал и считаю до сих пор за документы, писанные г. Стародворским.
О подложности 1-го и 4-го документов не может быть речи, так как они не оспариваются и г. Стародворским.
Что касается документов № 2 и № 3, то, несмотря на протесты Стародворского, я их также не считаю подложными. Я их видел лично сам, при обстановке, не допускающей мысли о подделке, и мой взгляд на эти документы разделялся в то время тремя лицами, принадлежащими к нашей среде и заинтересованными лишь в одной правде. За это говорила мне серьезность и ультрасекретность путей, которыми я добыл свои документы, и то, что эти два документа получены мною одновременно среди сотен и тысяч других документов, в неподложностп которых невозможно и сомневаться, и то, что во все время моих аналогичных приобретений документов я ни разу подложных не получал.
При опубликовании документов я выслушал мнения многих революционных и общественных деятелей, многих шлиссельбуржцев, но ничьего согласия не требовал и сделал все так, как подсказывала мне совесть и мое понимание служения революционной борьбе. Я считал обязательным в наше страшное время со всей энергией бороться против всего, что я считаю отступлением в революционной борьбе, и думал и продолжаю думать, что какой бы шлиссельбуржец ни был, но кто взял в руки перо, чтобы написать что-нибудь вроде первого или четвертого документа Стародворского или второго и третьего документа, наперед должен знать, что всякий революционный суд безусловно оправдает опубликование таких «секретных» документов и осудит их авторов».
На последнем заседании суда, обращаясь к Стародворскому, я сказал ему:
— Припомните, Николай Петрович, мою просьбу в Петербурге. Я тогда просил вас уйти от общественной деятельности и обещал в таком случае не поднимать вашего дела. Вы дали мне слово и нарушили его, и вот почему я счел теперь нужным выступить против вас. Но я и теперь готов простить Вам вашу слабость в тюрьме и все то, что Вы делали после тюрьмы, но я не моїу Вам простить, что Вы здесь на третейском суде, перед судьями, сознательно говорили неправду. Вы знаете прекрасно, что Вы писали эти заявления. Этой неправды на суде я Вам простить не могу и заявляю Вам, что это позволяет мне очень дурно думать о Вас и в настоящее время.
На суде я избегал каких бы то ни было разговоров с Стародворским, кроме официальных — во время допроса.
Глава тридцать четвертая
Решение третейского суда — Отдельное мнение Носаря — Мой протест против приговора — Мои письма Мартову и Носарю
В июне 1909 г. третейский суд между Стародворским и мною, наконец, после чуть не годового разбирательства, был кончен, и нам было объявлено его решение.
В приговоре по моему адресу было высказано много упреков и много порицаний.
Вот несколько выдержек из приговора:
«По поводу требования суда дать ему возможность вступить в непосредственные сношения с лицами, доставившими ему документы, Бурцев категорически говорил, что перед всяким судом такого же или иного типа он будет вынужден к той же сдержанности».
«По мотивам профессиональной конспирации Бурцев не согласился передать суду или какой-либо партии способы произвести самостоятельную попытку добыть подлинные документы».
«По мнению суда, источники, из которых получались документы, и обстановка их получения не давали достаточной гарантии их достоверности».
«Бурцевым не доказана подлинность документов второго и третьего и того, что совокупность условий получения этих документов исключает возможность подлога».
«Суд находит, что форма и характер опубликования документов должны быть признаны заслуживающими осуждения».
«Суд признает, что, опубликовав при данных условиях документы, Бурцев поступил неправильно и опрометчиво, но его ответственность уменьшается рядом смягчающих обстоятельств и искренностью убеждения его в необходимости этого акта».
Еще решительнее против меня выступил Носарь в своем особом мнении.
«Человек, — писал Носарь, — изъявивший готовность засвидетельствовать фактами и свидетелями правоту своих действий и утверждений перед лицом третейского суда, не может ссылками на профессионально-конспиративные мотивы, к тому же никем не проверенные, отказываться от сообщения суду тех или других сведений, особенно в делах, где поставлена ставка на честь и доброе имя другого человека».
«Бурцев произнес над Стародворским приговор и предостерегает общество на его счет, что является призывом к бойкоту Стародворского, и это было началом его политической смерти».
«Стародворского выставили к позорному столбу на основании непроверенных слухов по недоказанному обвинению и при отсутствии обвинителей».
«Бурцев не проявил в данном случае необходимой элементарной предосторожности по отношению к чести Стародворского и хотя в данном случае, как и во всей своей политической деятельности, Бурцев действовал в общественных интересах и бескорыстно, но и эта цель не может смягчить в моих глазах тяжести его ошибки».
От рассмотрения слухов о связи Стародворского с охранным отделением суд отказался и полагал, что оно должно подлежать компетентности специального суда по требованию заинтересованной стороны.
Решением третейского суда Стародворский таким образом, собственно, обвинен не был, но и не были признаны ложными мои обвинения. Суд только высказался «против формы и характера опубликования документов». Стародворский имел право утверждать, что 2-е и 3-е прошения им не были написаны, а я имел право утверждать, что такие прошения я видел, но не по моей вине я не мог их представить на суд.
Но общее впечатление от решения суда, однако было, несомненно, в пользу Стародворского. Председатель суда Мартов, все время смотревший на дело глазами Стародворского, «с облегченным сердцем подписал приговор», как он потом писал в своих воспоминаниях.
Общественное мнение поняло, что приговор суда прикрывает Стародворского, но оно было явно не на стороне суда.
Приговор меня глубоко возмутил.
Начиная дело, я сознательно и добровольно решился отдать его в руки главным образом своих противников. Даже одним из своих представителей, после отъезда из Парижа Мазуренко, бывшего моим представителем вначале, я назначил из рядов своих определенных противников эсдеков (Шварц-Марата). Мне казалось, дело ясно, и никакие политические соображения не должны были заменить для судей сущности дела. Я мог ожидать, что, щадя не столько Стародворского, сколько имя его, как шлиссельбуржца, суд постарается найти самые мягкие выражения для своего решения, но все-таки категорически скажет, что Стародворский виновен хотя бы в том, что написал первое и четвертое прошение, и на основании этого потребует от него, чтобы он устранился от политической деятельности. Затем, мне казалось, что суд видел, каких мучений мне стоило это дело и с каким риском для себя я его вел, а потому с должным вниманием отнесется и лично ко мне.
Но оказалось, что судьи, среди которых были юристы, государственные деятели, партийные вожаки, обнаружили полное непонимание дела и необычайную близорукость Их совершенно ничему не научили недавние ошибки эсэров в деле Азефа.
…Но вот что особенно возмутило меня в постановлении суда, а еще больше в заявлении Носаря.
Официально я обвинял Стародворского только в том, что он тайно от товарищей, шлиссельбуржцев, подавал позорные прошения о помиловании. Но всем понятно было — и я не возражал против этого, — что я обвиняю его в сношениях с охранниками. Я только не считал нужным на этом базировать свое обвинение. Для меня достаточно было сделать Стародворского политически безвредным. Поэтомуто я принял вызов Стародворского на третейский суд, чего я никогда бы не сделал, если бы обвинял его в провокации.
Мое обвинение Стародворского в его связи с департаментом полиции придавало особый характер всему суду. Судьи это понимали, но на это не хотели обращать внимание.
Я все время открыто говорил суду, что по конспиративным причинам не могу давать некоторые разъяснения в деле, потому что опасаюсь, что, «по оплошности кого-нибудь из присутствующих на суде», сведения попадут в департамент полиции. Все понимали, что я опасался, что эти сведения туда попадут прежде всего непосредственно через Стародворского, в присутствии которого и шло все разбирательство дела. Вне заседания суда я всем говорил об этом еще откровеннее.
Когда на суде меня спрашивали, от кого и через кого я получил документы против Стародворского, кто видел эти документы, то я решительно отказался объяснить это суду и в закрытом заседании. Некоторые судьи показывали вид, что они не могут понять, почему я отказываюсь это сделать, и на этом моем отказе строили необходимость оправдания Стародворского. Отражение этого их недовольства против меня можно видеть даже в тексте их приговора.