Но тем не менее, например, при допросе лица, передавшего мне документы от чиновника департамента полиции, бывшего тогда в Париже, судьи, а следовательно, и Стародворский (а следовательно, не только Стародворский) поняли, что документы мне передавались не каким-то прокурором, лично не связанным с департаментом полиции, как об этом, по понятным причинам, я говорил в начале суда, а одним из служащих департамента полиции.
Кроме того, по ходу дела, мне пришлось затем согласиться сообщить петербургским литераторам Анненскому и Венгерову для допроса фамилию лица, переписывавшего для меня документы Стародворского.
Но, несмотря на все мои усилия не допускать на суде излишних расследований моих конспиративных связей в присутствии Стародворского, суд во время допросов и на основании сведений, полученных им со стороны, постепенно, хотя и в общих чертах, выяснил общий характер моих конспиративных сношений с охранниками в Петербурге.
То, что сообщалось официально на суде, по-видимому, не могло дать охранникам прямых указаний, кто тот чиновник, который мне давал документы, у кого в Петербурге переписывались эти документы и кто был связан там с моими делами. Но меня и эти полунамеки, сделанные на суде, сильно беспокоили. Я знал, как часто маленькие указания, при благоприятных условиях, позволяют охранникам расшифровать интересующие их вопросы.
Когда, например, на суде помимо меня установили, что документы мне даны чиновником департамента полиции, который имел доступ к архиву — таких чиновников было очень немного — и кто был связан с моим посредником, фамилия которого была известна нашему суду, я полагал, что расшифровать имя этого чиновника становилось делом не особенно трудным. Не было бы затем трудно установить и то, что допросы в Петербурге были поручены Анненскому и Венгерову (это опять-таки не было тайной для многих в Петербурге), и то, у кого они бывали для допроса. От приезжавших за границу из литературно-политического мира я еще тогда получал в открытках упоминания фамилии и Анненского, и К., как лиц, причастных к допросам по делу Стародворского.
Таким образом, департамент полиции мог, по-видимому, легко распутать весь клубок моих петербургских связей, и я сильно опасался, что сведения, установленные на нашем суде, в конце концов, докатятся до департамента полиции и разразятся в Петербурге катастрофой.
Когда же я получил приговор суда, то я, к моему величайшему изумлению, увидел, что все эти сведения — хотя и без указания имен — о чиновнике департамента полиции, доставлявшем мне документы, о посреднике, о переписчице, о «компетентном» третьем лице при осмотре документов, — которые должны были остаться тайной суда, не только стали известны Стародворскому, но они попали в приговор и были разосланы для напечатания в газеты.
С замиранием сердца стал я ждать роковых известий из Петербурга; будут арестованы чиновник департамента полиции, приносивший мне документы, и другие лица в связи с ним, затем будут арестованы К. и ее муж, литераторы, связанные с нашим делом, все это отразится на моих товарищах, издававших «Былое», из редакции которого я вел все сношения с департаментом полиции и т. д. и т. д.
В ожидании таких известий из Петербурга я переживал тяжелые дни и месяцы.
К счастью, однако, за все время ни одного ареста, связанного с получением мною документов из департамента полиции, не было. О чиновнике, доставлявшем мне документы, охранники догадались, кажется, вдолге после этого, когда все мои сношения с департаментом полиции были уже ликвидированы. Этот чиновник никогда не был арестован, а сам покинул департамент полиции.
Мне и до сих пор непонятно, как департамент полиции не мог выяснить мои петербургские связи, с помощью которых я добывал документы из его архивов. Я объясняю это только тем, что после дел Азефа и Гартинга, а также и дела Лопухина департамент полиции не решался на новые громкие скандалы. Ему было невыгодно гласно, — чего не могло случиться, если бы произошли аресты, — констатировать, что я имел возможность добираться до его тайных архивов и т. д. В департаменте полиции не могли не понимать, что при той прекрасной европейской и русской прессе, какая тогда была у меня, я мог хорошо воспользоваться этим делом для своей агитации.
Как только я получил текст приговора, я (7.7.1909 г.) отправил Мартову протестующее письмо.
«Сейчас, — писал я ему, — получил приговор суда по моему делу с Стародворским и отдельное мнение г. Хрусталева.
Считаю долгом заявить, что в моих глазах этот последний документ представляет собой не что иное, как доклад в департамент полиции».
Я просил Мартова, как председателя суда, сделать мое заявление известным всем его членам.
Мартов ответил мне, что письмо мое «заключает в себе намеренное оскорбление по адресу одного из членов третейского суда, нанесенное ему за действия, которые он совершил в качестве судьи», и потому он считает возможным присоединить мое письмо к документам третейского суда, но тем не менее мое письмо он передаст Носарю. Носарь ответил мне очень резким письмом. Его у меня нет сейчас, и я о нем могу судить только по сохранившемуся моему ответу Носарю.
«Все Ваши рассуждения, — отвечал я, — о том, что мое письмо к Вам вызвано недовольством моим на сущность решения, вынесенного Вами на разборе дела моего с Стародворским, конечно, до такой степени ни на чем не основаны и нелепы, что я на этом даже не останавливаюсь.
Каждый отвечает за свои мнения и решения, — суд Ваш ответствен за свои решения так же, как я за свои действия.
Моя фраза о докладе в департамент полиции означает то, что Ваше отдельное мнение по своему значению равносильно докладу в департамент полиции и в то же время, благодаря подробному изложению и доведению до сведения широкой публики (а следовательно, и той, что на Фонтанке) всех конспиративных сведений, которые я, не подозревая того, какое Вы сделаете из них употребление, сообщил под условием тайны во время суда, послужат руководящей нитью для арестов и для изучения дела чинами департамента полиции».
Глава тридцать пятая
После решения третейского суда — Новые сведения о Стародворском — Предложение Носаря возобновить дело Стародворского — Мой отказ
Но, несмотря на все доброжелательное отношение суда к Стародворскому, он после вынесения приговора в политическом отношении был убитым человеком, и ему не было никуда больше ходу.
Судьи и все вообще сторонники Стародворского скоро поняли, что торжествовать по поводу приговора им особенно не приходится. В подавляющем большинстве общественное мнение было определенно против Стародворского. Газеты в России привели просто выдержки из приговора, как информацию, но в то же самое время многие из них высказались определенно лично против Стародворского.
В 1912 г. я получил новые очень важные сведения, которые расшифровали многое в деле Стародворского.
Вскоре после получения этих сведений и совершенно независимо от них я еще до войны получил от одного из самых крайних своих обвинителей, бывшего судьей на суде Стародворского, Носаря, заявление, где он признал ошибочность решения суда и предлагал мне тогда возбудить вопрос о пересмотре дела.
Как ни было в то время важно лично для меня поднять дело Стародворского на основании новых сведений, полученных из двух различных источников, но в обоих случаях я отказался от этого.
Стародворский в это время решительно ни для кого не был уже опасным человеком, и я не хотел поднимать агитацию вокруг его дела, связанного с воспоминаниями о Шлиссельбурге. Раньше я поднял дело Стародворского только потому, что в то время он представлял огромную опасность для всего освободительного движения, и поднял его только после того, как мне не удалось убедить Стародворского добровольно уйти в сторону от революционного движения.
Лично с Стародворским после суда в 1909 г. я более не встречался до 1917 г.
Глава тридцать шестая
Стародворский — революционный комиссар в 1917 г. — Моя встреча с ним — Требование, чтобы он вышел из комиссаров — Сведения Доброскока и других охранников о Стародворском — Из биографии Стародворского
В начале марта 1917 г., через несколько дней после революции, в Балабинской гостинице, где я тогда жил, было собрание районных комиссаров. Комиссары прислали ко мне в номер своих представителей просить посетить их собрание.
Когда я вошел в комнату, я увидел там человек до тридцати комиссаров местного нашего участка — эсэров, эсдеков, беспартийных. Я совершенно неожиданно увидел перед собою… Стародворского. Он, оказывается, тоже был одним из местных революционеров-комиссаров. Стародворский, видимо, смутился, когда увидел меня. Но я ни на минуту не показал ни ему, ни другим комиссарам, что меня изумило присутствие Стародворского на этом собрании.
Когда я уходил, я подошел к Стародворскому и сказал ему:
— Я живу в этой же гостинице, в таком-то номере. Мне очень хотелось бы сегодня же поговорить с вами. Придите ко мне!
И те даже, кто слышал, что я сказал Стародворскому, конечно, не могли обратить на это никакого особенного внимания.
Через несколько минут ко мне в номер вошел Стародворский.
— Николай Петрович! — сказал я ему прямо без всяких тех предисловий, с которыми я начал аналогичный разговор лет десять тому назад. Вы должны сегодня же подать в отставку из комиссаров!
— Почему? — спросил он меня.
— Потому что те четыре прошения о помиловании, в которых я обвинял вас раньше, принадлежат Вам. Затем — Вы служили в охранном отделении! Вы из департамента полиции получали деньги!
На этот раз я решил сказать Стародворскому без обиняков все, что о нем знал, по возможности, конечно, в мягкой форме.
— Это неправда! Это клевета!
— Это правда, Николай Петрович! Но как в первый раз, так и теперь спорить об этом с Вами я не буду. Ваше имя, как шлиссельбуржца, мне дорого. Я не хочу, чтобы в настоящее время около него был какой-нибудь скандал. Прошу вас, сегодня же откажитесь от комиссарства!