эсэры[47] уже стали защищать предпринимаемый партией систематический, строго организованный террор. Их в этом поддержала польская революционная печать. Такие же голоса раздались в эсдекской «Свободе»[48] и в «Накануне»[49] (статьи Оленина-Чернова[50] и Галина[51]).
Но кто в то время решительно восстал против террора, так это был Ленин. В статье «Политический террор» в «Искре»[52] он резко, по-ленински, напал на Кричевского[53] за его статью, где тот приветствовал выстрел Карповича[54]. Ленин писал, что «террор должен быть отвращен активной работой эсдеков над созданием действительно революционного и сознательного политического движения пролетариата». Ленинцы признавали вообще нецелесообразным террор и тогда же стали готовиться не к конституционным завоеваниям, а к революционной диктатуре пролетариата — к тому, что было ими сделано в России в 1917 году.
Подъем тогдашнего общего революционного настроения в русском обществе Горький выразил в своей «Песне о соколе». Она в то время облетела весь читающий русский мир и выражала общее настроение. Горький[55] писал:
Безумству храбрых поем мы славу!
Безумство храбрых — вот мудрость жизни! Безумству храбрых поем мы песню!
…В начале девяностых годов усилившееся эсдековское движение обратило было на себя особенное внимание в правительственных сферах.
Среди эсдеков, занимавшихся пропагандой среди рабочих, были произведены массовые аресты. В тюрьме очутились Ленин, Мартов[56] и все их ближайшие товарищи. Их ожидала административная высылка на большие сроки в отдаленные места Сибири.
…Охранники придавали развитию рабочего движения в России огромное значение. С благословения правительства в то время Зубатов[57] в продолжение многих лет систематически помогал развиваться независимому еврейскому рабочему[58] движению и так называемому гапоновскому движению[59]. Он не только не арестовывал известных пропагандистов среди еврейских рабочих, как М. Вильбушевич[60], Шаевич[61] и др., а сам предоставлял им возможность принимать деятельное участие в рабочем движении и придавать ему иногда общерусское значение. Когда Зубатов арестовал Гершуни[62] то он его вскоре выпустил на свободу, потому что пришел к убеждению, что Гершуни будет принимать участие не в эсэровском движении, а в рабочем.
Незадолго до приезда Ленина за границу из ссылки бежал литератор, известный эсдек, Махновец (Акимов[63]), уже сыгравший значительную роль в организации рабочего движения. В Петербурге Махновец пришел прямо на эсдековскую конспиративную квартиру к Гуровичу[64], который, как потом оказалось, был одним из выдающихся провокаторов. Гурович знал, что Махновец едет за границу издавать там эсдековский орган специально для обслуживания рабочего движения. Департамент полиции, по настоянию того же Зубатова, тоже беспрепятственно отпустил Махновца за границу. Охранникам казалось, что такой своей тактикой они одновременно достигают двух целей: в противовес политическо-террористическому движению создают специально профессионально-рабочее движение, и в то же самое время такие провокаторы, как Гурович, будут от связанного с ним Махновца получать из-за границы нужные сведения.
Зубатов всегда выставлял себя убежденным врагом революционно-политического движения, главным образом террористического, и в развитии рабочего движения видел средство для борьбы с революционерами. Эту свою политику Зубатов объяснял своим сочувствием рабочему движению и на нее часто ссылался как бы в оправдание своего ренегатства и предательства.
Глава восьмая
4-м «Народовольца» — Мой арест в Женеве и высылка из Швейцарии — Постановление о высылке из Франции — Протест Жореса — Попытка арестовать меня в Анемасе и мой отъезд в Лондон
В 1903 г. я жил в Женеве и там издал 4-й номер «Народовольца».
…Пользуясь этим 4-м номером «Народовольца», русское правительство решило добиться в Швейцарии моего заключения в тюрьму.
Как в Лондоне, в Женеве был составлен полицейский заговор. Закупили кое-кого из швейцарских властей, и меня арестовали, как анархиста, призывающего к террору. На допросе судебный следователь написал против моей фамилии слово «анархист». Я протестовал против этого и говорил, что я за политическую свободу, за Конституцию, за республику, т. е. за то, против чего борются анархисты.
Судебный следователь ответил мне:
— Да, Вы правы, Вы не анархист, мы это знаем, но, — добавил он, смеясь после некоторого молчания, — Вы хуже анархиста!
В женевской тюрьме меня продержали около месяца и без суда, административным порядком, выслали меня во Францию, в соседний французский городок Сен-Жюльен.
В самом начале 1904 г. я из Сен-Жюльена уехал в Париж и здесь стал продолжать издание «Былого»[65].
Месяца через два-три моего спокойного пребывания в Париже меня как-то пригласили в полицию и там предложили подписать бумагу о том, что я обязан выехать из Франции в течение двух дней. Я подписал только то, что читал эту бумагу, и сейчас же, это было часов в 9 вечера, отправился к известному эсэру И. А. Рубановичу[66], который тогда был, так сказать, главным ходатаем по русским эмигрантским делам, когда приходилось защищаться от нападений русского правительства.
Ему многие были обязаны, когда по требованию русского правительства их высылали или привлекали к суду. Прекрасный оратор, великолепно владевший французским языком, он умел производить огромное впечатление в своих выступлениях на судах и держался с необыкновенным достоинством в переговорах с властями. Ему удалось провести много блестящих дел не только во Франции, но в Италии, Бельгии, Швейцарии, имевших общеевропейское значение.
Когда я объяснил Рубановичу, с которым был в хороших отношениях, в чем дело, он меня спросил, хочу ли я мирно уладить это дело — теперь же уехать из Франции и потом через некоторое время добиться возвращения, или хочу рискнуть защищаться и идти до конца навстречу всем последствиям отказа уехать. Я, конечно, сказал, что готов самым резким образом поставить свою защиту и довести дело до конца. Мы тотчас же отправились в редакцию «Л'Юманите» переговорить прежде всего с Жоресом[67]…
На следующий день Жорес был у председателя совета министров Комба и предупредил его, что социалистические депутаты внесут в парламент запрос, если я буду выслан из Франции.
Когда из полиции на другой день от меня снова потребовали, чтобы я немедленно уехал из Франции, я категорически заявил, что не поеду и что, если желают, то могут меня арестовать. Но арестовывать меня полиция не хотела, и сама мне предложила просить об отсрочке месяца на два для устройства своих дел. Но, по совету Жореса, я отказался это сделать.
…Французские социалисты по поводу моего дела начали вести целую кампанию вообще против русского правительства. В случае приведения в исполнение моей высылки предстояла, очевидно, еще большая кампания.
Попытка выслать меня из Франции осложнялась еще следующим обстоятельством.
В это время правительство Комба проводило свой знаменитый антиклерикальный закон. Он мог пройти в палате только при поддержке Жореса и его партии. Достаточно было Жоресу и его товарищам по какому-нибудь вопросу вотировать против правительства — и оно бы пало, а вместе с тем был бы провален столько лет подготовлявшийся закон против конгрегаций. Вот почему, между прочим, французское правительство и не решилось настаивать на моей высылке.
…Я спокойно продолжал жить в Париже. К лету я уехал в Анемас, французский городок, в получасе ходьбы от Женевы.
…В самом начале августа — в это время парламент в Париже был уже распущен, а закон о конгрегациях уже прошел, — я случайно узнал, что в местной анемасской полиции был получен приказ из Парижа о моем аресте. Оказывается, французское правительство под давлением русского решилось, воспользовавшись летним затишьем, привести в исполнение свое решение о моей высылке.
Я уже видел полицию, которая шла в наш дом, но вовремя успел скрыться в горы через Салев. Меня продолжали искать в окрестностях Анемаса, а я пешком отправился в Париж. Садился только на маленьких станциях и снова высаживался, подъезжая к большим городам. Благополучно прибыл в Париж и несколько дней скрывался там. Я знал, что полиция меня ищет. Я решил уехать тайно в Англию и там переждать глухое каникулярное время и вернуться во Францию после того, как будет открыт парламент.
Вскоре после убийства Плеве[68] в России началась так называемая весна».
Преемником Плеве явился Святополк-Мирский[69]. Я был уверен, что он — не Плеве и ни в коем случае не будет настаивать перед французским правительством на требовании, сделанном по личному приказу Плеве незадолго до его смерти, о моей высылке из Франции.