Дюпрэ смотрел на него сверху вниз, явно озадаченный. Потом он позвал Гаррисона — переводчика при батальоне. Гаррисон был застенчивым малым, из тех начитанных умников, что робеют смотреть в лицо собеседнику. Сейчас он стоял рядом с капитаном, широко раскрытыми глазами уставившись на плачущего банкира.
«Что он там несет, Гаррисон?» — спросил Дюпрэ. Речь банкира стала уже настолько невнятной, что Гаррисону пришлось присесть возле него на корточки.
Через какое-то время он поднялся.
«Сэр, он говорит: „Я не знал… Я не знал…"».
Дюпрэ побелел от злости. Он вдруг нагнулся и, схватив банкира за лацканы пиджака, поднял его, так что они оказались лицом к лицу.
«Как же не знал, черт тебя дери!» — прошипел Дюпрэ, потом плюнул ему в лицо и оттолкнул в сторону.
Банкир поплелся обратно в строй. Пока жители городка маршировали по лагерю, я не спускал с него глаз. Он даже не попытался стереть с лица плевок Дюпрэ. И все бормотал себе под нос: «Ich habe nichts davon gewufit… Ich habe nichts davon gewuflt…» Стоявший рядом со мной солдат сказал: «Только послушай этого сукина сына. Он совсем свихнулся».
Но я думал, что это все-таки слова раскаяния. «Аве Мария». Или что там еще, что говоришь самому себе, пытаясь покаяться, вымолить прощение. И я искренне сочувствовал тому человеку. Я чувствовал, что на самом деле он хочет сказать: «Да, я знал о том, что происходит в этом лагере. Но я ничего не мог поделать. Поэтому я просто закрыл на это глаза… и убедил себя в том, что жизнь в моей деревне течет, как и прежде».
Джек выдержал паузу.
Наверное, мне уже никогда не вычеркнуть из памяти этого толстяка в костюме, повторяющего «Ich habe nichts davon gewufit» снова и снова, снова и снова. Потому что это была отчаянная моль ба о прощении. И мольба эта основана на пугающей человеческое слабости: все мы делаем то, что должны делать, чтобы выжить.
Джек потянулся за сигаретой, оставленной в пепельнице. Она уже потухла, он достал из пачки следующий «Честерфилд» и закурил. После первой затяжки я вытащила сигарету у него изо рта жадно затянулась.
Я не знал, что ты куришь, — сказал он.
Я не курю. Балуюсь. Особенно когда впадаю в задумчивость.
У тебя сейчас такое настроение?
Ты мне подкинул столько пищи для размышлений.
Какое-то время мы молчали, по очереди передавая сигарету друг другу.
Ты простил того немецкого банкира? — спросила я.
Простил ли? Черт возьми, нет. Он заслуживал своей вины.
Но ты ведь сочувствовал ему, не так ли?
Конечно, сочувствовал. Но отпущения грехов не мог бы предложить.
А вот представь себя на его месте. Скажем, ты бы управлял местным банком, у тебя были бы жена, дети, красивая и спокойная жизнь. Но, предположим, ты знал о том, что через дорогу от твоей пряничного домика находится скотобойня, где забивают невинных мужчин, женщин, детей — и все потому, что твое правительство решило, будто они враги государства. Ты бы поднял голос протеста? Или поступил бы так же, как он, — спрятал голову в песок и продолжал жить как ни в чем не бывало, притворяясь, будто ничего не замечаешь?
Джек сделал последнюю затяжку и затушил сигарету в пепельнице.
Хочешь честный ответ? — спросил он.
Конечно.
Тогда слушай: я не знаю, как бы я поступил.
Это действительно честный ответ, — сказала я.
Все любят рассуждать о том, что нужно «поступать правильно», отстаивать свою позицию, думать о так называемом всеобщем благе. Но все это пустые слова. Когда ты оказываешься на передовой, под артиллерийским обстрелом, то понимаешь, что ты вовсе не герой. И пригибаешься под пулями.
Я погладила его по щеке:
Значит, ты бы не назвал себя героем?
Нет. Я всего лишь романтик.
Он поцеловал меня глубоким и долгим поцелуем. Когда поцелуй закончился, я притянула его к себе и прошептала:
Давай уйдем отсюда.
Он замялся. Я спросила:
Что-нибудь не так?
Я должен кое-что прояснить, — сказал он. — Мне не просто на Бруклинские верфи нужно попасть сегодня.
А куда?
В Европу.
В Европу? Но ведь война окончена. Зачем тебе в Европу?
Я записался добровольцем…
Добровольцем? Так уже воевать негде, куда идти добровольцем.
Войны, может, и нет, но в Европе все еще большой контингент американской армии, помогает урегулировать там всякие вопросы насчет беженцев, расчистки завалов после бомбежек, репатриации военнопленных. В «Старз энд страйпс» мне предложили контракт на освещение послевоенного обустройства Европы. Для меня это возможность досрочного получения звания лейтенанта, не говоря уже о приличных командировочных. Так что…
И надолго этот наряд вне очереди?
Он опустил голову, избегая моего взгляда:
Девять месяцев.
Я промолчала… хотя девять месяцев вдруг показались мне вечностью.
Когда ты подписался на эту командировку? — тихо спросила я.
Два дня назад.
О боже, нет…
Мне, как всегда, не везет, — сказала я.
Мне тоже.
Он снова поцеловал меня. Потом прошептал:
Мне лучше сейчас сказать тебе «прощай».
Я почувствовала, как мое сердце замерло, пропустив удар… или даже три. На какое-то мгновение я задалась вопросом, в какое безумство я ввязываюсь. Но это мгновение испарилось. И осталась одна только мысль: вот оно.
Нет, — сказала я. — Не говори «прощай». Во всяком случае не сейчас. Еще нет девяти ноль-ноль.
Ты уверена?
Да. Я уверена.
От Шеридан-сквер до моей квартиры на Бедфорд-стрит бьщ всего пять минут ходьбы. Мы не сказали ни слова, пока брели по пустынным улицам, лишь крепче прижимались друг к другу. Молча мы поднимались по лестнице. Я открыла дверь. Мы вошли. Я не предложила ему ни выпивки, ни кофе. А он и не спрашивал. Он даже не огляделся. Не позволил себе восхищенных восклицаний по поводу моей квартиры. Не было и нервной болтовни вместо прелюдии. Потому что нам в тот момент больше ничего не хотелось говорить. И потому что — как только за нами захлопнулась дверь — мы бросились раздевать друг друга.
Он даже не спросил, в первый ли это раз у меня. Он просто бы исключительно нежным. И страстным. И слегка неуклюжим… впрочем, как и я.
Потом от него повеяло холодком Он как будто прятался за завесой отчужденности, стесняясь того, что слишком открылся мне.
Я лежала, прижимаясь к нему, среди смятых и влажных простыней. Мои руки обнимали его. Губы лениво блуждали по его загривку. Я первой нарушила молчание, длившееся вот уже час.
Я никогда не выпущу тебя из этой постели.
Это обещание? — спросил он.
Хуже, — сказала я. — Клятва.
Это уже серьезно.
Любовь — дело серьезное, мистер Малоун.
Он повернулся ко мне:
Можно ли считать это объяснением в любви, мисс Смайт?
Да, мистер Малоун. Именно так. Мои карты, что называется, открыты. Это пугает тебя?
Наоборот… Я не собираюсь выпускать тебя из этой постели.
Это обещание?
На ближайшие четыре часа — да.
А потом?
А потом я снова стану собственностью американской армии, которая в настоящий момент задает курс моей жизни.
Даже в вопросах любви?
Нет, любовь — это не подконтрольная им территория.
Мы снова замолчали.
Я вернусь, — наконец произнес он.
Я знаю, — сказала я. — Если ты выжил на войне, то справишься и с восстановлением мирового порядка. Вопрос в другом: вернешься ли ты ко мне?
Едва я произнесла эту фразу, как тотчас возненавидела себя за это.
Послушай, — поспешно сказала я. — Наверное, это звучит так, словно я предъявляю какие-то права на тебя. Извини, я глупая.
Он крепче прижал меня к себе.
Ты не просто глупая, — сказал он. — Ты глупая по определению.
Зря смеешься, парень из Бруклина, — шутливо произнесла я, целясь ему в грудь пальцем. — Я не так-то легко отдаю свое сердце.
Нисколько не сомневаюсь в этом, — сказал он, покрывая поцелуями мое лицо. — И можешь не верить, но я тоже.
Там, в Бруклине, ты случайно не прячешь какую-нибудь девчонку?
Нет. Даю слово.
А может, какая-нибудь фрейлейн ждет тебя в Мюнхене?
Опять мимо.
Наверное, Европа манит тебя своей романтикой…
Молчание. Как же я злилась на себя за свой острый язык. Джек улыбнулся:
Я знаю, знаю. Просто… Черт возьми, это же несправедливо, что завтра ты уезжаешь.
Послушай, если бы я встретил тебя два дня назад, я бы ни за что не подписался на эту командировку…
Но мы встретились не два дня назад. Мы встретились сегодня И вот теперь…
Речь всего лишь о девяти месяцах, не больше. Первого сентября тысяча девятьсот сорок шестого года я — дома.
Но ты найдешь меня?
Сара, я собираюсь писать тебе каждый день на протяжение этих девяти месяцев…
Да ладно, это уж ты замахнулся. Можно и через день.
Если я захочу писать тебе каждый день, я буду писать каждый день.
Обещаешь?
Обещаю, — сказал он. — А ты будешь здесь, когда я вернусь?
Ты же знаешь, что буду.
Вы просто прелесть, мисс Смайт.
Вы тоже, мистер Малоун.
Я опрокинула его на спину, села верхом на него. На этот раз мы уже были уже не такими робкими и неуклюжими. Напротив, мы потеряли всякий стыд. Хотя, признаюсь, мне было очень страшна. Ведь только что я отдала свое сердце незнакомцу… который к тому же собирался за океан на целых девять месяцев. Как бы я ни старалась заглушить в себе эту боль, я знала, что она будет невыносимой.
Ночь растаяла. Сквозь шторы пробивался тусклый свет. Я покосилась на будильник, что стоял на прикроватной тумбочке. Семь сорок. Инстинктивно я крепче прижала его к себе.
Я кое-что решила, — сказала я.
Что?
Оставить тебя своим пленником на следующие девять месяцев.
А потом, когда ты меня отпустишь, армия засадит меня в тюрьму еще на пару лет.
Ну, по крайней мере, ты будешь в моем полном распоряжении целых девять месяцев.
Через девять месяцев ты сможешь держать меня возле себя, сколько пожелаешь.