От работы на таком уровне кружилась голова, и я стремительно набирал опыт написания сценариев. Работа с Болтом стала крещением огнем, который, однако, постоянно гас. С ним я перешел от свободных форм, свойственных киношникам Нью-Йоркского университета, к строгим правилам сценарного искусства, которые предполагают детальное изложение содержания фильма на бумаге, дабы инвесторы могли пристально отслеживать, куда идут их деньги. Это даже не столько написание сценария фильма, сколько подготовка архитектурного проекта. Я передавал Болту страницу за страницей, а он, вспоминая свой многолетний учительский опыт, много чиркал красным, комментируя и дорабатывая идеи. Он частенько втискивал пометки между строк. С его точки зрения, мой труд был «немного небрежным… Но я в Лондоне его доработаю под мудаков, которые будут читать его. Это не будет еще рабочим сценарием». Весь процесс стал еще более мучительным, когда он начал заваливать меня доработками и вопросами из Англии. На протяжении трех месяцев страницы моего сценария путешествовали туда и обратно. У меня никогда не возникало ощущения, что я, наконец-то, могу снискать одобрение Роберта. По ту сторону океана его всегда охватывали «сомнения». Впрочем, ни для кого не было секретом, что иногда ему приходилось тратить годы на написание одного сценария. На «Миссию» у него ушло почти 10 лет. Для меня это стало уроком, что не стоит увлекаться переписыванием текста. Мы же работаем над фильмом, а не пишем пьесу. Нам нужны были скорость и действие, а не интеллектуальные рассуждения. Та же «Миссия» вышла на экраны в 1986 году. Это была великолепная, отвечающая изощренному вкусу картина с четкой фокусировкой на теме, однако она провалилась в прокате из-за отсутствия того оголенного нерва, который я хотел сохранить в нашем фильме.
«Сокрытие преступления» бесцельно зависло. Все свидетельствовало о том, что фильма нет и не будет, а все наши действия — поминки по мечте, которую мы так и не прожили. В итоге у нас получился качественный политический триллер, наполовину Болта, наполовину Стоуна. Сценарий был хорошо написан, и его рекомендовали студиям к ознакомлению, однако он утратил былой блеск после всей шлифовки. В совокупности с мрачным концом, инвесторы не видели в произведении какие-либо коммерческие перспективы. Целый сонм актеров и режиссеров отказались от него. Моей последней надеждой был Роберт Шоу, который после «Челюстей» утвердился в амплуа главного героя. Однако и он отверг сценарий. Я был разбит горем, но, впрочем, я уже свыкся с этим состоянием. Ставшее уже привычным чередование усилий и провалов в жизни будут повторяться не раз.
Я понимал, что в моей жизни с Найвой должна быть такая же искренность. Нам нужно было покончить с ложью, в которую превратился наш брак. Я был душевно истощен, скрыть такое невозможно. Вернувшись из Лос-Анджелеса (это была моя последняя поездка, связанная с «Сокрытием»), я отправился прямо в нашу квартиру, где сказал ей, что не могу больше так жить. Мы поссорились, орали друг на друга, разыгрывая наши роли глубоко обиженных людей. Да, Найва сильно ревновала меня к любой женщине, с которой я заговаривал на какой-либо вечеринке. Но она знала, что у меня ни с кем не было серьезного романа. Конечно, была та бурная интермедия со звездой «Королевы Зла» в Канаде, но она продолжалась с месяц, а потом утихла, как и полагается любой интрижке в мелодрамах. Любовь всей моей жизни, если таковая и существовала, была еще где-то далеко во Вселенной. Найва чувствовала это.
С ее точки зрения, я попал под тлетворное влияние Лос-Анджелеса и был глубоко уязвлен препятствиями на пути «Сокрытия преступления». Она была уверена, что если я выберусь из трясины, то моя карьера пойдет в гору, и я добьюсь успеха. Она ценила мой талант и научилась верить в него. Она полюбила меня в качестве мужа. Окидывая взглядом эту небольшую квартирку, я ощутил, как все здесь комфортно устроено: разложенные по полочкам вещи, мой письменный стол, моя библиотека, совместный просмотр телевизора, тепло ее тела рядом со мной ночью, разговоры после секса.
Одно слово — «комфортно» — отравляло все это. Еще несколько лет, и ей будет 40, а мне 35, и мы будем продолжать жить в этой квартирке с фиксированной арендной платой, без детей. Иногда выходные на острове Файер или в Хэмптонсе, возможно, будем совместно с другими парами брать в аренду загородный летний домик, периодические каникулы и поездки в Ливан. Может быть, я буду изредка продавать сценарий или сценарную заявку. А если нет — Нью-Йорк посещают люди со всего света, и многие обращаются к официальным лицам Марокко с деловыми предложениями. Найва, возможно, смогла бы подыскать нам местечко в каком-нибудь предприятии. Она с ее ливанскими корнями — во главе нашего корабля, а я оттачиваю деловую хватку. И однажды, возможно, мы с нашей стойкостью и терпением даже станем богатыми. Ну, уж точно жить будем «комфортно». Но в кого бы я превратился? Ответа я не знал. Но одно понимал точно — именно таким образом люди утрачивают веру в свои мечты.
Лос-Анджелес, с которым я связывал всё большие надежды, никогда даже не рассматривался Найвой как место жительства, в отличие от Нью-Йорка — ее истинного пристанища. Хотя она была в самом расцвете лет и несомненно могла заинтересовать респектабельного мужчину, который смог бы позаботиться о ней гораздо лучше меня, она прибыла в Нью-Йорк не в поисках «папика». Я полагаю, что она любила свою работу больше, чем когда-либо любила мужчину. Это звучит жестоко, но я считаю, что многие мои знакомые сильные женщины, которые посвящают 30 и более лет своей работе, в конечном счете вполне могут обойтись и без супруга.
Поскольку Найва была старше меня, некоторые язвили, что я женат на своей матери, и это меня задевало. Конечно же, никто не говорил об этом прилюдно, но я это чувствовал. Некая доля истины в этом была. Моя мать, скорее всего, сразу подумала об этом же, и я уверен — была польщена: «Оливеру нужна такая женщина, как я… Я вырастила его и знаю, что ему нравится! Конечно, конечно, Найва не такая, как я, но она делает его счастливым. Она любит его так, как я любила Лу. Она ему только на пользу».
В принципе нет ничего дурного в том, что мужчины любят своих матерей. Это как раз добрый знак. Но правда заключается в том, что я начал постепенно рвать свои связи с матерью во время моего пребывания во Вьетнаме. Сейчас же обо мне заботилась жена старше меня. С маминой точки зрения, это было нормально. Изъяном во всей этой картине было лишь то, что я так и не обрел самостоятельность. Нутром я чувствовал: мне не удалось познать успех как писателю, потому что я до конца не прошел путь, на который вступил, уехав во Вьетнам. Я не был верен себе и побоялся остаться наедине с самим собой, предпочтя буржуазный комфорт брака с хорошей женщиной, которая могла дать мне пристанище, физическую близость, ввести в свой круг общения и приготовить отличную рыбу. Она любила меня по-своему. Но кем я был на самом деле? Не меняя ничего, я так и остался бы в неведении.
Я покинул ее квартиру с двумя чемоданами той же ночью. Я спал под этой крышей почти пять лет, но никогда не чувствовал себя там дома. Я сказал Найве, что вернусь за оставшимися вещами, и чмокнул ее в щеку. Я произнес как можно более нежно: «Береги себя, Найва. Мы еще поговорим». Я чувствовал облегчение, что покидаю ее до наступления чего-то похуже, например, бури эмоций. И тут она тихо сказала, будто бы зная, что я больше не вернусь: «Останешься моим другом?..»
Ее слова повисли в воздухе. Меня остановила дрожь, прозвучавшая в ее голосе. Это был душераздирающий момент. Она нуждалась в моей энергетике, в моих флюидах, во мне. Она глубоко любила меня. Как я мог быть просто «другом»? Кем я был, если не последним подонком! Я разбивал сердца. Ну, может быть, и не совсем так. Было же очевидно: дитя развода — вот кто я. Дело житейское. Она же встречалась с моими родителями. Разве она не предвидела последствий той огромной ошибки, которой был брак моих родителей, приведший к появлению меня на свет? Я смахнул слезу с ее лица и покинул Найву, оставив ее без любви, которую не мог ей дать. Дверь скрыла от меня ее убитое выражение лица. Ощущая себя бессердечным, я пошел по коридору, вниз по лестнице, вышел на улицу, где вдохнул первый за многие годы глоток свежего воздуха.
Я любил Найву в той мере, которой способен был любить. Но я любил ее размыто, сдержанно, как любят, осознавая, что не вполне честны друг с другом. Вы можете предположить, что я не понимал, что такое любовь, воспринимая ее как заезженное и чрезмерно драматизированное понятие, но которое тем не менее является самым веским оправданием нашего существования во Вселенной. Я читал в одном восточном тексте, что любовь можно познать только в ее отсутствие. Мы отбрасываем все в сторону, лишаем себя всего, остаемся ни с чем. И вот тогда она приходит во всей своей простоте: Я люблю. Без звона колоколов и без большого оркестра. Просто обычная любовь. Как старый свитер… Я не знал, кто вызовет во мне такое чувство, но верил, что когда-нибудь ее встречу.
Неудивительно, что прошло 40 лет, и все осталось как прежде. Найва все еще живет в своей замечательной квартирке с фиксированной арендной платой и ходит на все так же любимую работу. Один дипломат сменяет другого, она уже работала с 7–8 представителями, но ей до этого нет дела. Найва служит Королевству Марокко. И даже чертов король сменился, а Найва остается прежней, храни ее Бог. Всего ей наилучшего. Она остается близка со своей семьей и обожает своих сестер и племянников. Я все еще наведываюсь к ней, не без определенной грусти, и ценю те добрые воспоминания, которые остались от нашей совместной жизни.
Уже за полночь. Салют по случаю 4 июля постепенно заканчивается. Часы пролетели незаметно. Волны тихо омывали маленький островок статуи Свободы, лицо которой все еще было видно в отблесках последних взрывов.
«Время — пламя, в котором мы сгораем» — писал поэт Делмор Шварц. Все пошло не так у моих родителей. Они никогда не были единым целым. Я как единственный плод их нравов также был предрасположен к разводу. Брак был ложью, как и Вьетнам, как и большая часть моей жизни. Эта ложь окутала все, и я еще пребывал в оцепенении от осознания этого. Существовал словно во сне. Я ни в чем не был уверен и чувствовал себ