я потерянным. Я искал путеводную нить из мифов, которые читал в детстве, нить, которая помогла Тесею выйти из огромного критского лабиринта. Незаметно кивнув, я попрощался с моей богиней, ощущая в душе надежду, смешанную с отчаянием, и отправился к метро Верхнего Манхэттена. Так подошло для меня к концу 4 июля 1976 года.
3. Земля по ту сторону моря
В поисках какой-либо сюжетной зацепки я начал потихоньку работать над историей, основанной на моих воспоминаниях о 1 января 1968 года. Что я на самом деле помнил о том сражении, кроме груды тел и фейерверков? Восемь лет — большой срок. Детали и лица уже затуманились в памяти. Десяток киносценариев и, возможно, целых пять лет, которые моя задница не отлипала от стула, — и нечего показать. Скорее всего, эта история должна пролить свет на наш провал во Вьетнаме. Это должно быть больше, чем просто «я жалок, жизнь меня потрепала». Первый черновик не должен был отнять слишком много времени, а то бы я превратился в одержимого Роберта Болта, который собирал материал и писал годами. Не следовало тратить время на пустяки. Насколько я усвоил принципы Нормана Мейлера, в писательском ремесле мы должны руководствоваться тайным соглашением — работать каждый день, сохранять и переносить наследие этого дня в наше бессознательное, давать мыслям устояться за ночь и продолжать делать все то же самое на следующий день. Это ритм работы, который нельзя нарушать, а если ты сбился, то растеряешь первоначальный запал, который уже не восстановить.
Уехав от Найвы, я жил почти год у друга в трехэтажном многоквартирном доме без лифта. Это напоминало жизнь в YMCA[44]. У меня была маленькая обшарпанная комнатка с видом на Вторую авеню, по которой днем и ночью с грохотом проносились грузовики. Я был счастлив в этой комнатке. Никаких обязательств, никакой арендной платы. Мой друг Дэнни Джонс, разведенный англичанин лет за 40 и ростом 1,65 метра, человек с сардоническим умом и щедрым сердцем, имел стабильную творческую работу в качестве арт-директора одного из ведущих нью-йоркских рекламных агентств. В то же время он испытывал сильную тягу к наркотикам и алкоголю. Как и для многих в Нью-Йорке, его жизнь делилась на периоды в две недели, от зарплаты до зарплаты. Снова оказавшись холостяком и живя с моим эксцентричным хозяином, я был спасен от мрака нищеты в духе Джорджа Оруэлла. Я открыл для себя ту часть Нью-Йорка, которую ни один водитель такси не сможет найти на карте: Париж Генри Миллера 1930-х, перенесенный в Нью-Йорк 1970-х. Мир полугрез, в котором дожидаются своего часа начинающие музыканты, кинематографисты, актрисы и модели, фотографы, художники всех мастей, деляги с Уолл-стрит, богатые наследницы с Парк-авеню, разведенные женщины, вдовы, учителя, медсестры, приторговывающие амфетаминами врачи, просто наркоторговцы, иммигранты — все еще свеженькие, все еще преисполненные честолюбивых амбиций. Каждая ночь превращалась в целое приключение. Я вечно просыпался в новом месте. Не думаю, что мне когда-нибудь в жизни было так весело, как тогда. Возможно, это связано с тем, что быть молодым холостяком особенно здорово, когда у тебя нет денег, а может быть, потому, что единственное, что нельзя купить за деньги, — это бедность. Деньги обеспечивают вам массу преимуществ, но без них вы становитесь более человечными. В чем-то такая жизнь напоминала мне службу в пехоте, когда ты не способен был видеть дальше своего носа. Ты, подобно червяку, смотришь на мир снизу вверх. Любой подарок и любой добрый жест воспринимаются с той же благодарностью, что и каждый доллар.
Иногда я проводил большую часть дня прогуливаясь в одиночестве по улицам, исследуя окрестности или просто предаваясь мечтам. У меня было еще пособие по безработице, но в конце концов и оно перестало выплачиваться. Я не чувствовал ни капли стыда, будучи бездельником, который не должен быть в ответе ни перед отцом, ни перед Робертом Болтом, ни перед кем-то еще. Я все еще чувствовал, что меня ждут великие дела, но я был рад и этим дням в бесплатном пристанище, которое мне предоставил постаревший Фальстаф в обмен на помощь ему с двумя многообещающими сценариями. Замечу, что Дэнни благодаря своей крепкой кельтской натуре умудрялся каждое утро отправляться трезвым на работу, а я садился расписывать наши идеи за его крохотным кухонным столом. Впрочем, писательский путь надежд и разочарований и не должен повторяться. Я теперь был полностью ответственен за самого себя. И ступив на эту особенную дорогу, я знал, что буду идти по ней до конца, до того момента, когда иссякнет мой талант (при условии, что он у меня есть).
По прошествии шести месяцев наши совместные киносценарии тихо угасали в чистилище, и я чувствовал, что из них ничего не получится — снова. «Ничего» — самое разочаровывающее чувство на свете. Ничего. После той ночи 4 июля я снова начал быстро писать один, от руки, по 3–4 страницы за раз. Потребовалось напрячь память и приправить все щепоткой воображения. Назвал я сценарий просто: «Взвод».
В действительности война — довольно отупляющее занятие. Слишком много скуки и потерянного времени. И в дополнение ко всему — духовная смерть. Реалистичный пересказ моей службы в четырех различных подразделениях, в том числе трех боевых взводах, не представлял интереса в качестве сюжета фильма. К тому времени я все же был киносценаристом, пусть и не познавшим успеха. Я по крайней мере изучил сценарные формы и почувствовал вкус работы над ними. Отталкиваясь от популярности «Полуночного ковбоя» и «Беспечного ездока» в 1969 году, киноиндустрия 1970-х увлеклась неореалистичными антигероями. Дастин Хоффман, Джек Николсон, Роберт Де Ниро, Аль Пачино и движение за права женщин бросали вызов традиционным ролям героев и героинь кино прошлого. В целом же в моем понимании фильмы с самого начала кинематографа делали упор на действии, зрелищности, общественном резонансе и, прежде всего, ощущении, что жизнь наполнена смыслом. Даже неудачи что-то да значат. Теперь мне предстояло отыскать смысл и в этой дерьмовенькой войнушке, если уж я собрался написать сценарий о ней.
Я не хотел, чтобы это была аллегория вроде «Прорыва», моей первой попытки осмыслить вьетнамский опыт в 1969 году. Сценарий должен был рассказывать не только обо мне, а обо всех нас, отправившихся в это путешествие без конечного пункта назначения. Это было не про хиппи и студентов университетов, а про потерянных представителей рабочего класса, которых ожидало мрачное будущее в современной Америке. Я выступал здесь сторонним наблюдателем, если такое вообще возможно. Моим альтер эго в сценарии будет Крис Тейлор — я выбрал успокоительно звучащее протестантское имя для молодого белого парня, который отправился в армию добровольцем и предпочел бы не раскрывать свою личность. И я в армии пользовался, как и в школе-интернате и на торговом судне, данным мне при крещении именем Уильям. Мое второе имя, на котором остановились мои родители, — Оливер — звучало слишком по-декадентски и по-европейски для грубоватых говоров американского английского. У Криса не должно было быть какой-либо семейной истории, которая терзала бы его душу. Единственное исключение — далекая, но, очевидно, играющая в его жизни важную роль бабушка, которой он пишет письма с поля боя:
Вот я и здесь — абсолютно никому неизвестный. Рядом со мной парни, на которых всем наплевать. Они приехали сюда из ниоткуда, по большей части из городков, о которых ты, наверное, никогда не слышала — Пуласки, штат Теннесси; Брэндон, штат Миссисипи; Порк-Бенд, штат Юта… У них за плечами по два класса средней школы, если им повезет, возможно, их ждет работа на каком-нибудь заводе. Но по большей части у них ничего нет за душой, они без гроша… Но они — основа нашей страны, бабушка. Те, с которыми я познакомился — лучшие, с кем когда-либо я сталкивался, и сердцем и душой… Я наконец-то нашел их здесь, в самой грязи. Возможно, здесь я смогу начать все сначала и стать тем человеком, который может собой гордиться и которому не нужно притворяться.
Это должен был быть фильм с молодыми парнями, которые выглядят старше своих лет, а не актерами за тридцать или сорок, играющими молодых солдат, как это часто бывает в голливудских фильмах о войне. В картине должна быть отражена неприглядная действительность войны: люди, которым редко доводилось высыпаться, с нервами в хлам, дерганые, злобные и поддающиеся своим низшим расистским инстинктам, люди с белой, черной и желтой кожей. И, что самое худшее, этот фильм должен был рассказывать о самых подлых убийствах, перекликающихся с древнегреческими трагедиями. При всем при этом их лица должны были быть как будто взяты с полей сельской Америки или с улиц американских городов. Это должен был быть непретенциозный, приземленный фильм, но жалящий в самое сердце.
Наблюдения за антивоенными демонстрациями в Нью-Йорке вызывали во мне ярость и антагонизм по поводу всеобъемлющего лицемерия американских масс-медиа. Мы маршировали за мир, но при этом желали войны, чтобы выплеснуть свою агрессию. В конечном счете разве я не сам захотел пойти на нее? Я снова ощущал полную тщетность своих исканий в составе наших экспедиционных сил. Я будто бы оказался на страницах «Илиады» вместе с ахейцами, разбившими лагерь на берегу, у стен Трои, прямо посреди раздоров и междоусобиц. Как и у ахейцев в прошлом, я ощущал и в американцах поразительную гордыню, воплощавшуюся в незаслуженном чувстве победного высокомерия — пережитке Второй мировой войны. Одна фраза нашего «доктора Стрейнджлава» Генри Киссинджера подытожила проблему: «Я отказываюсь верить, что у такой небольшой третьесортной страны, как Вьетнам, нет предела прочности». Мы буквально лопались от гордости, и, когда не смогли победить, нам пришлось врать, как это часто бывает с людьми, отказывающимися признавать правду. Мы потерпели поражение, причем проиграли по-крупному, и все помешанные на технологиях вояки из Пентагона наконец-то предстали перед нами как неудачники. Маленькие, но полные решимости вьетнамцы поимели нас. Тогда США придумали пиар-кампанию «Мир с честью»