зя застраховаться от того, чего ты страшишься. Чем больше стараешься, тем более боязливым и неуверенным становишься. Результат — некое умопомрачение, требующее обеспечения полной безопасности в мире, где невозможно гарантировать безопасность для каждого человека. Лицемерие — даже больше, коррупция — вызывали и вызывают у меня отвращение тогда и сейчас. Это была одна из причин, из-за которой впоследствии я навлек на себя большие неприятности. Я критиковал наш образ жизни за готовность врать самим себе, за запугивание обывателей, которые теперь терзаются опасениями, что террористы прячутся в их ямах для барбекю, за рассуждения о том, что Россия подрывает нашу «демократию» коварными формами гибридной войны или что экономика Китая сжирает наши обеды своими палочками для еды. За мои 70 с лишним лет, с 1946 года до сегодняшнего дня, поток ахинеи и нагнетания страха никогда не прерывался, а лишь усиливался год от года. И таким образом мы сыграли с собой злую шутку. Шуты мы сами. Ха-ха-ха.
Мне было что рассказать, я это осознавал. Я не был героем. Как и вся моя страна, все мое общество, я позволил своему сознанию отправиться на боковую. Однако я мог по крайней мере рассказать правду о том, что видел. Это было лучше, чем… что? Чем это ничто — пустота бессмысленной войны и пустая трата моей жизни, пока наше общество затыкает себе уши воском, подобно команде Одиссея. Одиссей же, приказавший приковать себя к мачте, чтобы не броситься в море, следуя зову сирен, хотел познать это безумие. Хотя я и был удостоен наград за службу на благо страны, однако в действительности я замарался там, где мог бы и сопротивляться. Отправиться в изгнание и в тюрьму, как братья Берриган, Бенджамин Спок[59] и еще около 200 тысяч человек. Я был молод и мог сказать в свое оправдание, что ничего не понимал, оставаясь частью коллективного бессознательного своей страны.
Я очнулся только в 1976 году, когда мне исполнилось 30 лет. Я не был тем юношей, каким себе казался. Я стал порождением двух «отцов» — Барнса и Элайаса, олицетворявших эту расколовшую Америку войну. Я блуждал в потемках. Частичка меня онемела… умерла, убитая во Вьетнаме. Задуманная мною история рассказывала бы о лжи и военных преступлениях, которые совершались не только одним отдельным взводом, но и в духовном смысле каждым подразделением. В моем сценарии преступление совершалось во вьетнамской деревне. Сержант Барнс, слетев с катушек, убивает крестьянку, полагая, что она и ее соседи помогают противнику уничтожать его солдат. Второй сержант Элайас, ниже по званию, ополчается на Барнса и бросает ему вызов. Элайас отстаивает свою честь и принципы. Беззащитных мирных жителей нельзя убивать. Элайас намерен выдвинуть против Барнса обвинение в совершении военного преступления.
В доверительном разговоре однажды ночью в окопе Элайас открывается Крису Тейлору: «Знаешь, мы так долго надирали задницы другим людям, что, мне кажется, настало время, чтобы надрали задницу и нам». В моем сценарии (эти слова, к сожалению, не вошли в фильм) он говорил о «политиках, продающих нам очередную подержанную войну» и о том, что такие ветераны, как мы, должны помнить и никогда не забывать: «Вот почему выжившие помнят. Мертвые не позволяют им забыть». Именно поэтому, с моей точки зрения, Элайасу и предстояло оказаться среди погибших. Мы должны были принести его в жертву, потому что он был тем, что осталось от добродетельной Америки.
Америка больше напоминала Барнса, нежели Элайаса. Барнс проявлял осторожность, изворотливость и звериный инстинкт к выживанию. Он убивает своего заклятого врага Элайаса, представив это как гибель от «дружественного огня». Если он не пошел бы на это, то его бы привлекли к ответственности и разжаловали. Его военная карьера была бы разрушена обвинениями, выдвинутыми против него Элайасом. Я думаю, что на самом деле многие американцы встали бы на сторону Барнса. Разоблачители заслуживают смерти. Это изменники, подрывающее наше дело.
Я уже рассказывал, что пережил настоящее сражение, так и не увидев ни одного врага. Это была для меня поразительная ночь. В фильме мой персонаж Крис Тейлор совершает ужасный, но вызывающий уважение поступок. Он стал свидетелем того, как Барнс убил Элайаса. Это событие ожесточило его сердце. Под прикрытием продолжавшегося всю ночь сражения он отомстил за предательски убитого Элайаса и расправился с Барнсом, который уже был тяжело ранен и низведен до низменного животного состояния. Барнс ползет по окровавленной грязи джунглей, моля о смерти. Тейлор стреляет и оказывает своего рода милость Зверю, избавляя его от страданий.
Или нет? Должен ли он так поступить? Может, Крису Тейлору не следует убивать Барнса? Тогда просто уйти? Оставить эту презренную душу в ее аду? В фильмах герои не должны позволять себе опускаться до уровня злодеев. Никогда. Это правило, которое было почерпнуто из театральной драматургии и принималось как данность в кино. И все же в киносценарии я оставил себе право выбора между двумя вариантами. И когда по прошествии десятилетия пришло время снимать и монтировать фильм, я прислушался к зову своей ожесточенности. Я убил его. Я убил ублюдка, потому что мне этого хотелось.
Почему? Как я уже сказал, война отравила и меня. Во мне была частичка Барнса. Я думаю, что мое решение шокировало многих зрителей, которые наконец-то увидели фильм в 1986 году. Люди направляли письма, требуя, чтобы меня привлекли к ответственности как военного преступника. Правда, которую не хотели признавать большинство людей, отслуживших во Вьетнаме, заключалась в том, что война испортила всех нас. Вне зависимости от того, убивали ли мы кого-то или нет. Мы стали частью военной машины, которая была настолько морально мертва, что бомбила, заливала напалмом и отравляла ядами целую страну, хотя мы знали, что эта война велась не ради защиты нашей родины. Никакой честный американец не мог на голубом глазу уподобить войну во Вьетнаме нашей борьбе против германского нацизма и японского империализма во времена Второй мировой войны. Я хотел, чтобы зрители ощутили стыд, испытываемый мною, который должны были почувствовать все мы — водители грузовиков, клерки в тылу и да, мирные американские налогоплательщики — за наше участие в этой войне как нации. Мы оставили после себя во Вьетнаме, Лаосе и Камбодже разбомбленное крошево, токсины и мины, 4–5 млн погибших, сотни тысяч искалеченных и отравленных, бесчисленное множество беженцев — разве это не был самый настоящий Холокост, порожденный американской огневой мощью? Хотя моя страна может многим гордиться — изобретательностью, прогрессом, относительно продвинутой социальной и расовой интеграцией (список можно продолжить) — и убеждает себя вновь и вновь в своем величии, в нас все же скрыта тьма, которая не засыпает до конца даже тихими ночами на окраинах наших городков.
Я завершил первый черновик моего сценария за несколько недель и дал ему простое название «Взвод». Я знал, что это хорошая, добротная работа. Возможно, одна из лучших из того, что я создал к тому моменту. Может быть, это и был тот пресловутый цветок лотоса, расцветший в грязи и говне, оставшемся от этой подлой войны. Но к тому времени я был достаточно трезвым реалистом, чтобы понимать, что убедить кого-либо снять этот сценарий будет нелегко. Не было еще сделано ни одного фильма, который показывал бы войну во Вьетнаме с точки зрения солдата. Это все еще была крайне непопулярная война и «облом» в сознании американцев. Меня убеждали, что никто не хочет больше знать о ней, и я склонен был в это поверить. Оптимизма во мне было мало.
Вскоре после этого из Парижа позвонила моя мать, чтобы сообщить о том, что моя любимая бабушка, Мемé, которой я писал из Вьетнама, умерла у нее на руках в Париже в возрасте 84 лет. Она спросила, смогу ли я немедленно приехать на похороны. Отец был готов оплатить расходы.
До похорон оставалось три дня, когда я подошел к построенному еще до Первой мировой войны многоквартирному дому на тихой улице в пригороде Парижа. Мемé переехала сюда после смерти Пепé. Был пасмурный день. Меня охватило странное ощущение. Мертвые взывали ко мне из прошлого. Сначала из Вьетнама, а теперь из Франции. Я вспомнил о том, как Одиссей отправился в царство мертвых, чтобы слепой прорицатель Тиресий поведал ему, как и когда он вернется домой на Итаку. Он узнал свою мать Антиклею среди теней, которые подошли испить крови барана и овцы, принесенных героем в жертву, чтобы приманить тень Тиресия.
Я поднялся по самым скрипучим из всех возможных лестниц и обменялся несколькими фразами с мрачной усатой соседкой, которая надзирала за навещавшими мою бабушку родственниками. Я остался один. Пахло плесенью. Квартира была заставлена безделушками и фотографиями сроком в целую жизнь, отсылавшими ко Франции 1890-х годов. Я прошел по узкому темному коридору в простую спальню. Распятие висело на стене над кроватью, где лежала она. Я все-таки испытал шок. Раньше у мертвых я видел ожесточение на лицах, а Мемé была умиротворена, спокойно внимала всему и на все взирала. Вне всяких сомнений, ее присутствие в этой комнате чувствовалось. Она была бездвижна как оракул, но в воздухе витало ощущение, что не только я один прислушиваюсь к тиканью каминных часов. Глаза мертвым обычно закрывают, и, когда остаешься наедине с телом на какое-то время, начинаешь ожидать, что глаза откроются. Мы всегда помним глаза человека при его жизни. Я вспомнил сцену из «Последнего танго в Париже», где герой Марлона Брандо сидит у кровати и злится на свою умершую жену, проклиная ее память. Фильмы могут быть в помощь, но не в этот раз.
Я пододвинул стул, чтобы быть ближе к ней. Как в детстве, когда мы лежали, обнявшись, в ее большой кровати, и она мне рассказывала сказки про волков Парижа, которые спускаются по дымоходам, чтобы забрать с собой тех детей, кто плохо себя вел. Из всех своих внуков она уделяла мне особое внимание, потому что я был «l'Américain». Она втайне давала мне побольше франков и конфеток из тайника в ее огромном шкафу. Я знал, что она может простить мне почти все. Мои кузены завидовали этой близости.