Мемé прожила сорок лет со своим любимым Пепé. Они поженились в 1918 году и были вместе вплоть до его смерти в 1958-м. Они пережили две тяжелые войны, но бабушка никогда не жаловалась и не ожидала от жизни ничего, кроме самых необходимых вещей. Ну и немного любви. Первая мировая война унесла жизни стольких мужчин того поколения. Мысли о старой Франции, о Мемé и Пепé отрезвляли. Для моей матери послевоенная жизнь превратилась в поиск удовольствий, для Мемé же она всегда была исполнением долга. И тем не менее она, естественно, прощала все и моей матери, и мне. Для Мемé семья была всем.
Я оставался долгое время в спальне, где воцарилась тишина, мертвая тишина. Свет октябрьского дня начал блекнуть. Никто больше не стучался и не приходил. Только я. И ты, Мемé. И эта многозначительная тишина между нами. Не так давно мне исполнилось 23 года. Ты была так рада, когда я вернулся оттуда целым и невредимым. Я попытался выполнить свой долг перед обществом. Впрочем, все мы так живем, мы же не существуем только для себя. Но мне все равно было неловко, и Мемé тоже. Какое отношение имеет война во Вьетнаме к спасению цивилизации, если она сделала мир еще более бессердечным? Ты никогда не требовала от меня объяснений. В твоей жизни было три войны…
А что же с американским экспериментом? Он же так хорошо начинался. Что случилось с нашим поколением? Вы оставались женаты, ты и Пепé. Сейчас же мир сходит с ума от изобилия всего этого — секса, машин, ТВ, денег. Люди избалованы и несчастны, словно крысы на тонущем корабле своих желаний. Нет больше оправданий. Уже слишком поздно.
Твоя дочь разведена и бесцельно несется по жизни без подходящего партнера. Достигла ли она в конце концов той независимости, которой желала? А что же говорить о ее единственном сыне? По крайней мере я выжил, но с трудом барахтался без видимого результата. Я был дома уже семь лет и видел себя глазами отца — ничего не сделал и не достиг. Соответственно, я был никем. Весь свой третий десяток я пытался договориться со Временем, как будто Время действительно заключает сделки с кем-либо. Теперь мне было 30 лет, и все мои беспрестанные внутренние диалоги с самим собой привели к крушению, к полному тупику. А все от того, что я никого не слушал и не менялся. Дважды бросал университет, сменил несколько работ, расторг свой брак, постоянно ощущал себя не в ладах со своим идеализированным «я», терял друзей, поскольку те не оправдывали мои ожидания… и находил умиротворение в романтизированных мыслях о самоубийстве, Вьетнаме и фильмах. Представьте себе, что официант в ресторане все это подсчитал и принес вам единым счетом. Этот список свершений выглядел удручающе.
Я плакал, но понял, что плачу, только почувствовав слезы. Я не плакал уже столько лет. Я же был крепким парнем. Я чувствовал, что должен быть таким, чтобы выжить. Мое воспитание заставляло меня верить, что мужчины не плачут. Однако вот они, эти свежие слезы, льющиеся дождем. Но кому я плачусь? Не тебе, Мемé. Ты меня не осуждаешь и никогда не осуждала. Сам себе? Но кто этот «я»? Я не в силах был посмотреть на себя со стороны. Я, укрывающийся от мира, внушал отвращение.
Жалости к себе хватило, чтобы выплакаться досуха. Вся эта боль, столько боли. Теперь я понимаю: да, это нормально — жалеть себя. Вся моя необузданная лживость и весь мой стыд были очевидны для ушедших в иной мир, да, впрочем, и для всего мира! Никто не любит меня, и никто никогда не полюбит меня. А все потому, что я не могу любить кого-либо. Кроме тебя, Мемé, но и ты уже не с нами. Могу ли я… могу ли я научиться любить? С чего начать? Просто быть добрым, как ты? Могу ли я быть добр к себе? Могу ли я научиться любить себя? В моей голове прозвучал ответ Мемé: «Попробуй. Ты уже мужчина. Тебе уже не 17, но ты, судя по всему, взираешь со стороны за течением своей жизни. Ты увидел этот мир и вкусил его невзгоды. Пришло время осознать все это, Оливер, Оливер, Оливер». Я трижды воззвал к своему имени, чтобы вывести себя из затянувшегося забытья. «Сделай же что-то со своей жизнью! — требовала от меня вся копившаяся годами энергия. — Заканчивай с безнадежными мечтаниями и писаниной для самооправдания, ты можешь добиться большего! Хватит валять дурака!»
Мемé продолжала мягко говорить своим нежным голосом: «Mon chéri, mon p'tit Oliverre, te fais pas de soucis pour rien… toute mes bêtises, mes soucis, à quoi ça sert? Regardes moi maintenant — comme je suis» («Мой милый, мой маленький Оливер, ни о чем не беспокойся… Все эти пустяки, хлопоты — и зачем все это было? Посмотри на меня сейчас — вот она я»).
Я смотрел, и я видел. Только ее молчание. В нем и был ответ.
«Fais ta vie. Fais ce que tu veux faire. C'est tout ce qu'il y a. Je t'embrasse, je t'adore» («Живи своей жизнью. Делай то, что хочешь. Вот и все. Обнимаю тебя. Обожаю тебя»).
Ко мне приближались теперь и другие тени, привлеченные запахом крови. Так много стонущих молодых людей. Они завидовали мне. Мне показалось, что я увидел среди них Элайаса, но не был уверен в этом. Большинство из них я едва ли мог узнать. Их конечности и лица были искажены смертью. Тени шептали на многие голоса. «Стоун, кореш, не забудь меня! Куда идешь? Что там у тебя? Скажешь моей девушке, что видел меня, хорошо? Помни обо мне, ладно?.. У тебя нет косячка с собой?» Мемé хотела, чтобы я ушел немедленно, пока еще не поздно. Я не мог разобрать их слова, но было понятно, что требовали духи: «Мертвые говорят тебе: твоя жизнь коротка. Сделай все, что можешь. Пока ты не среди нас».
Я подошел и поцеловал Мемé в последний раз. Я вдыхал ее запах. Он напомнил мне о ее духах и об ощущении от прикосновения моей щеки к ее обтянутой кашемиром груди. Одна фраза — «Au revoir, ma belle Mémé» («Прощай, моя прекрасная Мемé») — и я вышел. Она отвела взгляд, чтобы утолить свою жажду вместе с другими.
Мрачная соседка с усиками выдавила из себя понимающий кивок и закрыла за мной квартиру. Это был последний день для визитов. В ее жесте читался французский стоицизм: «Eh ben, ta grand-mère était une bonne femme. Quoi d'autre peut-on dire des gens?» («Ну что ж, ваша бабушка была хорошей женщиной. Что еще можно сказать о людях?»)
Я шел по тихим улицам к метро. Как в сновидении. Вокруг не было ни души. Может быть, именно поэтому мы умираем: потому что смерть заставляет нас вновь хотеть жить.
Я вернулся в Нью-Йорк с уверенностью в том, что мне нужно делать дальше. В течение следующего месяца я довольно-таки быстро доработал черновик «Взвода» и разослал по обычному списку адресатов. Я сказал своему хозяину и соседу по квартире Дэнни, что намереваюсь окончательно уехать в Лос-Анджелес. «Последняя попытка». Он понимал, что наше сотрудничество не увенчалось успехом. Впрочем, большинство наших планов никогда не срабатывает. Он также знал, что будет гораздо острее ощущать одиночество без меня, чем я без него. Молодость держится на надежде. Мне не с кем было особо прощаться здесь. Встреча с Найвой вышла несколько холодной и неловкой. Мы подали документы на развод, выбрав самый дешевый вариант юридической помощи. Согласно законодательству штата Нью-Йорк, наш брак должен был быть официально аннулирован через год. С мамой я не смог повидаться. Смешно подумать, как она неожиданно покинула действие — как исполнительница главной роли, не явившаяся на второй акт. В отличие от моего отца она всегда верила, что в этой жизни я стану кем-то. Это дорогого стоило, пусть даже это была бессознательная вера.
Нью-Йорк был при смерти, погрязнув в непомерных долгах перед держателями муниципальных облигаций. Расходы на коммунальное хозяйство были урезаны, и на улицах громоздились груды мусора. Президент Форд предложил Нью-Йорку, как гласили заголовки на первых полосах таблоидов: «ПАДАЙ ЗАМЕРТВО!» И город в самом деле на несколько лет сник, прежде чем превратиться в «Большое Яблоко» — Мекку для туристов со всех концов мира — благодаря блистательной пиар-кампании, инициированной смекалистыми застройщиками. Откройте для себя заново Нью-Йорк! Новая плоть на старых костях. Все вновь заиграет красками, ни за что не мог бы подумать, что так все обернется.
Папа надеялся, что по крайней мере я найду себе работу в «системе» и буду вычитывать сценарии на съемочной площадке какой-нибудь студии… Это было бы хотя бы что-то. Ему не понравился «Взвод», когда он прочитал его: он счел его отталкивающим. Кому захочется смотреть такую мерзость? «Почему ты не несешь людям надежду?» — недовольно заметил он.
Я же видел в сценарии именно это — надежду. «Это желание рассказать, как было на самом деле. Желание быть честным».
«Люди не хотят знать правду, — отрезал он. — Реальность слишком жестока. Люди ходят в кино, чтобы уйти от всего этого».
Мог ли я спорить с ним? Он был прав. В известной степени. Он всегда советовал мне: «Сынок, не говори правду, ты только сделаешь самому себе хуже». Я и далее буду постоянно убеждаться в верности этих слов.
Однако в тот момент не было ничего более правильного, чем отправиться за новой жизнью на Запад. Как пел Джим Моррисон, «the West is the best» («Самое лучшее — Запад»). Я купил билет в эконом-класс и улетел с двумя чемоданами и минимальными ожиданиями, готовый к любому развитию событий. Когда ты рождаешься, тебя держат и направляют незнакомые тебе руки. Кто-то кормит тебя, прикладывая к груди… И тут проявляются неясные очертания лица какой-то женщины, которая издает нежные звуки… «Кушай, малыш, кушай».
4. Полуночный экспресс
Пауки в банке, Хэйс…
Ты должен отыметь противника, пока он не отымел тебя.
Ты должен быть последним, кого подумают поиметь.
«Полуночный экспресс» — кодовое слово, использовавшееся иностранцами и означавшее мечту о побеге из турецкой тюрьмы. По словам автора мемуаров «Полуночный экспресс» Билли Хэйса, мимо стен тюрьмы, где он должен был отсидеть 30 лет в силу незаслуженно сурового приговора, каждую ночь проносился поезд. В тот период моей жизни меня постоянно охватывали ощущения пребывания в заключении и жажда побега. Внезапно из тюремной камеры, где время течет нестерпимо медленно, в момент прохождения такого поезда запрыгиваешь на него и понимаешь, что несешься навстречу чему-то! С фильмами случается то же самое: важно подгадать с моментом старта. Если промахнетесь, то у вас нет фильма, снова и