Давление нарастает, и, когда уже кажется, что Тони посадят за уклонение от уплаты налогов, наркобарон Алехандро Соса, который фактически заправляет Боливией и в политическом плане связан с ЦРУ, предлагает ему сделку: обвинения против Тони будут сняты, если он устранит дипломата в Нью-Йорке, который создает проблемы Сосе, изобличая его закулисные махинации в Боливии. Тони соглашается, однако в день покушения (этот сюжетный ход навеян убийством чилийского дипломата Орландо Летельера, чей автомобиль был взорван в Вашингтоне в 1976 г.) дипломат, который должен был ехать один, оказывается в сопровождении своей жены и детей. Тони дает слабину (у него есть причины на это: желание иметь семью, быть со своей любовницей, уберечь сестру — все это смешивается в его смятенном сознании). Он не может убить объект вместе с его семьей. Вместо этого он вышибает мозги главному киллеру.
Есть тонкая ирония в том, что крах Тони наступает именно тогда, когда он пытается поступить правильно, не убивая женщину с детьми. Он переступил черту с боливийцами и понимает это. Тони быстро опускается на дно, все больше злоупотребляя кокаином. По возвращении в Майами он обнаруживает сестру в компании Маноло, психует и убивает лучшего друга под вопли своей сестры о том, что они только что поженились. Она пытается убить Тони. В финале происходит кровавая перестрелка с киллерами, которых наркобарон отправил в Майами. Тони даже берется за гранатомет («Поприветствуйте моего маленького дружка!»), но в итоге его вместе с сестрой расстреливают. Кульминация, достойная оперы.
Да, сценарий получался раздутым, длинным и неряшливым, но я знал, что все это может сработать. Сюжет был актуальным и жизненным, как и оригинал 1930-х, выдержанный в духе Великой депрессии, с гангстерами, вышедшими из бедности и безнадеги. В свою очередь, моя версия «Лица со шрамом» начала 1980-х фокусировалась на действиях антигероя, с ненасытным упоением претворяющего в жизнь материалистическую американскую мечту. Если хотите, это была социальная сатира, карикатурная насмешка над стремлением американцев добиться достатка любой ценой. «Лицо со шрамом» было предвестником моих других работ — «Уолл-стрит» и позднее «Прирожденных убийц», в которых изображены уродливые порождения вышедшего из-под контроля капитализма. Я наполнил сценарий энергией, грубостью, шокирующей злостью и пошлыми остротами, пришедшими мне в голову:
«Этот городишко — как гигантская киска, которая только и ждет, чтобы ее кто-то трахнул».
«Все, что у меня есть, — мои яйца и мое честное слово. Ни то ни другое у меня никто не отнимет».
«Я убиваю коммунистов ради удовольствия, но за грин-карту разделаю их за милую душу».
«Знаешь, что такое капитализм? Когда тебя кто-то отымел».
«В этой стране в первую очередь надо заработать денег. Когда у тебя появятся деньги, то будет и власть. Получишь власть, получишь и женщин».
«Пожелайте доброй ночи негодяю. Вы никогда больше не увидите такого негодяя, как я».
Я намеревался превзойти версию 1930-х, демонстрируя свое «да пошли бы вы» мироощущение по отношению к власть имущим, потому что наконец-то мог себе позволить это. Кинематографические кодексы разваливались. Используемая мною лексика была намеренно провокационной. Один фанат «Лица со шрамом» заметил, что слово «фак» в различных вариациях встречается в фильме 183 раза. Известная своим остроумием актриса Джоан Коллинз шутила: «Я слышала, в этом фильме 183 раза говорят „фак“ — больше, чем некоторым людям перепадает за всю жизнь». В действительности я вписывал «факи» (точно не помню, сколько их получилось в итоге) очень осторожно, исходя из определенного ритма, однако позволяющий себе вольности Пачино заметно увеличил их общее количество, что меня не смущало, поскольку это соответствовало его ощущениям. В одной из моих любимых сцен я смог высказать свое полное и откровенное неприятие цивилизованного общества, которое начинал презирать за ханжество. В первоклассном ресторане на Майами-Бич (его прототипом послужил The Forge) в окружении богатой публики Тони озвучивает свои мысли Маноло и своей новой жене Эльвире, которая прилично под кайфом:
И это все? Вот это все и есть жизнь? Жрать, пить, нюхать, трахаться? А что потом? Тебе 50, и у тебя жирное пузо и волосатые сиськи, печень в пятнах, выглядишь как вон те чертовы богатые мумии? В этом все дело? (Разворачивается к Эльвире.) Наркоша??? Моя жена — гребаная наркоша? Никогда ничего не ест, просыпается, только приняв куаалюд, спит целыми днями, напялив черную повязку, не трахается со мной, потому что она в коме! Вот чем все это закончится? Я-то думал, что я победитель… Да к черту все, я даже не могу иметь от нее ребенка, настолько загажена у нее утроба! Даже гребаного малыша у меня не будет!
Обиженная Эльвира в гневе вываливает на Тони содержимое своей тарелки и покидает ресторан. Перепачканный едой Тони следует за Мэнни к выходу, но задерживается в дверях, чтобы обратиться к ошеломленным посетителям:
Вы все мудаки. Знаете почему? Потому что ни у одного из вас не хватает яиц, чтобы быть тем, кем вы хотите быть. Вам нужны такие люди, как я, чтобы вы могли тыкать в нас и говорить: «Вот же негодяй!» И кто же вы после этого? Хорошие люди? Не обманывайте самих себя. Вы ничем не лучше меня. Вы знаете, как прятаться и как лгать. А у меня нет этой проблемы. Я всегда говорю правду, даже когда вру. (Он идет к выходу, шатаясь) Пожелайте доброй ночи негодяю. Вы никогда больше не увидите такого негодяя, как я.
Эти слова во многом отражали мои ощущения после фиаско при вручении «Золотого глобуса» за «Полуночный экспресс» в 1978-м. Я ясно ощущал, что многие в этой аудитории были полнейшими лицемерами, когда речь заходила о войне с наркотиками или войне во Вьетнаме. Без разницы, какую, собственно, войну мы ведем в тот момент. Можем ли мы хоть раз сказать правду? Тони в другой сцене фильма говорит Мэнни: «Вот в чем проблема этой страны. Никто не говорит гребаную правду!» Мой отец, как я отмечал выше, наставлял меня: «Сынок, не говори правду, ты только сделаешь хуже самому себе». Моя мать предлагала мне собственную интерпретацию того же совета, постоянно повторяя: «Ложь во благо — не грех. Мы нуждаемся в такой лжи». Пускай это так, но куда такой образ мысли завел моих родителей? Счастливее они не стали, а только дошли до развода.
Есть еще одна сцена, которая дорога моему сердцу. Тони находится в Нью-Йорке, готовится убить дипломата. С ним — его коллега Чи Чи.
Чи Чи: Да что такого особенного в этом парне? Коммунист, что ли?
Тони: Не, никакой он не коммунист. Он типа символ, вот кто он.
Чи Чи: Что это за чертовщина? Син-вул?
Тони: Это если ты умираешь, а твоя жизнь значила что-то для кого-то, понимаешь? Ты жил не только для себя одного, а сделал что-то еще для всего человечества… (Тони вдыхает еще одну дорожку)
Чи Чи: (уныло кивает) Правда?
Тони: Лично я хочу сдохнуть как можно быстрее. И чтобы мое имя было выписано в небе ярким светом. Тони Монтана. Он умер на пике.
Чи Чи: Че ты несешь, Тони? Да не умрешь ты.
Тони (не слышит его): …Вот и окажусь я в гробу. Ну и что? И таракашки, расстрелявшие меня, окажутся рано или поздно в гробах, как и я. А вот я неплохо пожил, пока был на этом свете. И это главное.
Гнев, который я испытывал в то время, был полностью на подсознательном уровне и в основном проявлялся во время работы над сценарием. В целом мне было за что благодарить судьбу: мне 35, я вернулся в киноиндустрию и занимался делом, за которое хорошо платили. Нутром я чуял, что смогу снова поработать режиссером. Прошло 8–9 недель, и я отправил в Нью-Йорк первый черновик «Лица со шрамом». Без всяких сомнений — Марти и Алю текст понравился. Однако Сидни Люмет заявил Марти, что сценарий получился чересчур жестоким и манипулятивным. Брегман не был согласен, но, к моему огорчению, Сидни отказался от проекта. Полагаю, Марти предвидел такой исход, потому что ему было наплевать на те политические аспекты, которые обычно привлекали Сидни. Марти вскоре обратился к Брайану Де Пальме, который потерпел серьезный финансовый провал с «Проколом» и, как и Марти, воспринимал «Лицо» как масштабный коммерческий фильм-реванш. Мне стало также известно, что Де Пальма ранее пытался договориться с Марти, предложив другую редакцию той же истории (авторства Дэвида Рэйба), основанную на версии 1932 года, но в итоге отказался от своей затеи.
Вместе с Элизабет мы приехали в Нью-Йорк из Парижа в начале зимы 1982 года. Для меня это было воссоединение с городом, который я покинул еще в 1976 году. Всеми силами пытаясь избежать тех опасных соблазнов, с которыми мы столкнулись в Лос-Анджелесе, мы с Элизабет купили себе квартиру на верхнем этаже дома с видом на Мэдисон-авеню в районе Восточных 90-х улиц. Местоположение позволяло нам совершать пробежки вместе с нашими новыми питомцами — лабрадорами — вокруг водохранилища в Центральном парке. К счастью, Лиз также полностью отказалась от кокаина и вела здоровый образ жизни. Мы хотели ребенка и обратились к врачу, который никак не мог взять в толк, на каком основании его коллега-идиот десять лет назад диагностировал у меня бесплодие, тем самым зародив долгое время преследовавшие меня мысли о химической войне. Он сделал мне укол, прибегнув к новейшим методикам лечения, и выразил уверенность, что у нас с Элизабет все будет хорошо. Подобная перспектива значительно улучшила мое настроение.
Пока же Брегман тщательно прорабатывал со мной сценарий, который дополнялся колкими комментариями Пачино. Мы никогда не обсуждали фиаско «Рожденного четвертого июля». Чем ближе я узнавал Аля, тем больше меня поражало присущее ему чувство юмора. Он легко придумывал остроты, идеально подходящие Тони Монтане. Он все больше вживался в роль, работая над сильным кубинским акцентом, ну и над всем остальным. Меня также поразило, что Аль Пачино никогда не нюхал кокаин и вообще ничего не знал о наркотиках. По словам Марти, у Аля в молодости были проблемы с алкоголем, но теперь он