ной боли, снова стала собой, собранной и рассудительной. Обрезали пуповину. Наш розово-пунцовый малыш, красавчик, казался безглазым. Вскоре он стал нормального цвета. У него было так много темных волос на голове. Корона для короля!
Это самый важный момент в жизни любого человека: первый ребенок. Что это значило, ни неопытная мама, ни неопытный папа понятия не имели. Никто не знает. В этом состоянии восхитительной неизвестности и завершился 1984 год.
7. К югу от границы
Празднование наступления нового, 1985, года стало воплощением всех взлетов и падений в моей жизни. Мы валялись на застланном белым ковром полу гостиной с четырехдневным червячком и строили рожи моей маме. Малыша мы назвали Шоном в честь энергичного шотландского актера, известного по роли Джеймса Бонда. А почему бы и нет? Простое четкое имя, которое легко запомнить, но не такое скучное, как Джон. Имя как раз для парня, способного нравиться людям. Лабрадоры то выбегали на задний двор, то вбегали в гостиную через раздвижные двери нашего недавно арендованного дома, расположенного между каньонами на возвышенностях горного хребта Санта-Моника в Брентвуде. Элизабет, вымотанная и переживающая послеродовую депрессию, отдыхала в спальне. Именно из-за ее состояния мы сразу же наняли 19-летнюю няню-шведку без особого опыта, что гипотетически давало моей матери, прилетевшей повидать своего первого внука, возможность взять все под свой контроль. Так ей казалось, по крайней мере, но даже в 64 года мама в душе оставалась слишком неугомонной и молодой, чтобы полностью взвалить на себя обязанности материнства.
Когда я подполз поближе к малышу, он с удивлением взглянул прямо на меня широко открытыми глазами, пытаясь понять, кому же принадлежит это огромное лицо, прежде чем на его личике появилась большая улыбка. Он радостно гулил. «Да-да, — начал гулить я в ответ. — Я твой папа!» Червячок доверчиво тянулся своими маленькими пальчиками вверх, пока не дотронулся до моего лица, издав звуки восторга по поводу узнавания чего-то нового: «У…» Нельзя было бы придумать лучшее доказательство того, что все мы рождаемся лапочками. Лишь со временем люди утрачивают свою открытость. Шон казался мне таким сильным и крепким, будто младенец Геракл, который, как рассказывали одаренные богатым воображением древние греки, задушил страшных змей, проникших в его колыбель.
Я никогда прежде не был так счастлив, несмотря на то, что в это же время в Нью-Йорке умирал папа. Расстроенная мама делилась со мной историями о том, как его выписали из больницы, как он отказался от всех лекарств и, нарушая предписания врачей, снова начал курить и пить. Вдобавок он попросил «старого друга» — Лауру, сексапильную 30-летнюю латиноамериканку, преданную моему отцу, приходить к нему каждый день на несколько часов. Он, скорее всего, оплачивал ей эти визиты, но она была добросердечным человеком и умела рассмешить отца, скрашивая остаток его жизни. Естественно, мама, которая все еще жила в гостевой спальне у отца, чтобы заботиться о нем, чувствовала себя не в своей тарелке.
Мы позвонили папе на Новый год, но либо его сознание было затуманено, либо он уже изрядно нагрузился скотчем. Он даже не мог вспомнить, родился ли ребенок или нет. Мы напомнили ему — мальчику уже четыре дня. Затем оказалось, что он не помнит имя ребенка. А это точно не внучка? Мы пообещали вскоре приехать с малышом в Нью-Йорк. Тут по телевизору начался показ «Частного детектива Магнума» с Томом Селлеком в главной роли. Это было его любимое шоу после завершения телесериала «Все в семье», и мы быстро распрощались.
Вскоре к нам прибыл еще один гость, на этот раз из Лос-Анджелеса. Вечно спешащий и постоянно чешущийся от аллергии, он примчался откуда-то на своей ревущей и изрядно подержанной арендованной машине. Мои отношения с Ричардом Бойлом окрепли с тех пор, как я встретил его вместе с Рональдом Ковиком в Венисе в июле 1977-го, в пору моей увлеченности книгой Рона. Ричард принимал участие во многих акциях протеста против войны во Вьетнаме, которые организовывал Рон. В начале 1980-х они совершили безумное автомобильное путешествие по Вьетнаму и Камбодже, которое закончилось тем, что Рон сбежал от Ричарда в аэропорт, чтобы скорее вернуться домой. Хотя в целом его жизнь была катастрофой, Ричард был из той редкой породы людей, которые никогда не осознают свои пределы и которые вечно теряют все и заменяют его чем-то новым: собственностью, проектами, поддельными кредитными картами и водительскими правами, девушками, даже женой и ребенком. Деньги обходили Ричарда стороной, и, когда это было нужно, я лез в свой карман и помогал ему, веря тем не менее в его смекалистость.
За несколько недель до рождения Шона я, все еще переживая по поводу своей катящейся под откос карьеры, посетил Сан-Франциско, чтобы поддержать Ричарда в его стремлении занять место в городском Наблюдательном совете[101]. Выступая за реформы и социализм, он закончил 13-м в списке из 14 кандидатов на выборах. Однако перед этим мы с большим энтузиазмом поездили по холмистым улицам в его стареньком залатанном MG с бардачком, переполненным неоплаченными квитанциями за парковку в неположенном месте. Мы тусовались с его разношерстными сторонниками, обсуждали кучу планов на будущее и, конечно же, распивали пиво и пытались сагитировать избирателей. В 1969-м Ричарда выставило из Южного Вьетнама тамошнее правительство за его мирные акции, организованные от лица буддистского движения «Кокосового монаха»[102]. Однако он тайком снова пробрался обратно, освещал события вокруг бунта американских солдат на военно-воздушной базе «Файрбейс Пэйс» и написал отличную книгу об этой истории («Цветок дракона», 1972 г.). Ричард был одним из последних журналистов, передававших новости из Пномпеня до того, как «красные кхмеры» прервали связь города с миром. Он делал репортажи о сандинистской революции 1979 года в Никарагуа и совершал рискованные вылазки в Сальвадор, где в 1980-м шла гражданская война.
Ричард также умудрялся поддерживать контакты с Ирландской республиканской армией. Позже он перебрался в Бейрут, чтобы связаться с Организацией освобождения Палестины во время плохо продуманной кампании Рейгана в Ливане в 1982–1983 годах, кульминацией которой стал теракт, унесший жизни свыше 200 американских морпехов. Сейчас же Ричард, как и я, нуждался в подпитке энергией. Несколькими месяцами ранее его жена, устав от безденежья, сбежала обратно в Италию вместе с их новорожденным сыном из квартирки в районе Тендерлойн. Им предстоял развод. Большинство людей увидели бы в Ричарде смутьяна, пьяницу и халявщика и задались бы вопросом, зачем кому-то с ним тусоваться. Я же воспринимал его как сундук со всевозможными сокровенными сюрпризами, забавными, иногда эпатажными, нередко практичными. В нем была сильная политическая жилка, усиленная состраданием ирландца-аутсайдера. Он уже замутил роман с новой девушкой, которую мы навестили в ее полуразвалившемся трейлере близ Санта-Круз. Возможно, это и была сама жизнь. Эстер была совсем не такой, какой я себе ее представлял. У нее был постоянно включен телик, где крутили полуденные игровые шоу, за которыми безучастно наблюдал ее 6-летний скучающий ребенок. В таких условиях нечего было и думать об образовании, хотя, если честно, Эстер не хватало сообразительности для того, чтобы что-то изменить в своей жизни. Ричард же был от нее без ума. Особой взаимности с ее стороны я не наблюдал. Впрочем, это было в его духе. Он воображал себе то, во что ему хотелось верить.
Когда он вез меня в аэропорт в последний день моей поездки, я заметил на крошечном заднем сидении его MG под грудой грязной одежды заляпанную маслом рукопись. Я вскользь спросил, что он пишет. Это было бы свидетельством хоть какой-то его деятельности, помимо вечеринок и политиканства. «А, это мои истории о Сальвадоре, — радостно объявил он. — Тебе стоит почитать их, чувак. Отличный материал!» Это была серия очерков, которые он пытался продать различным изданиям, но Сальвадор не вызывал у них особого интереса. Из любопытства я забрал рукопись с собой в Лос-Анджелес. И прочитал ее. Я сразу же понял по охватившему меня восторгу, что это «то самое». Здесь таилась та энергия, которая позволила бы мне сбросить оковы и начать движение вперед.
По словам Бойла, в Сальвадоре вожаки профсоюзов, учителя, ирландские монахини и священники, придерживающиеся теологии освобождения[103], боролись против землевладельцев, церкви и «системы» в целом. Многие из этих борцов были замучены и убиты. В Сальвадоре царила беспощадная, поистине варварская жестокость. При этом рассказы Ричарда в лучших традициях Хантера Томпсона[104] представляли собой буффонаду, в центре которой находилась фигура гонзо-журналиста, изолгавшегося и помешанного на самопиаре эгоиста. Здесь было намешано много секса и наркотиков, но в конечном счете автор был на стороне реформ и справедливости. Гротескная энергия и ирландский юмор Ричарда создали произведение более крутое, чем такой фильм, как «Под огнем» (1983 г.) с Ником Нолти о храбрых американских журналистах, освещающих войны в Центральной Америке, и гораздо более смешное, чем все то, что я писал ранее. Бойл мог дополнить сюжет дополнительными анекдотическими ситуациями. Я не знал, как мне это экранизировать, но после моего разочарования в мейнстримовом кино я был готов и сам снять его за скромные деньги. Я мог заложить собственность на Лонг-Айленде и две квартиры в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, плюс получить банковский кредит с помощью Стивена Пайнса, моего бизнес-менеджера. В итоге — $300 тысяч, ну, может быть, $500 тысяч. Как человек, прошедший выучку в киношколе Нью-Йоркского университета, я как-нибудь справился бы, у меня ведь получилось во время съемок моего первого фильма ужасов «Припадок» в 1973-м уложиться в $160 тысяч. «Сделай или сдохни!» — такова была моя реальность.