Через семь недель полихимиотерапии, ежедневных переливаний и частых диализов пришло время выписываться. Перед уходом я признался одной из своих любимых медсестер, Норме, что с нетерпением жду выхода на свободу.
– За последние шесть месяцев я почти не вылезал из больниц, – добавил я.
Папа, который сидел рядом со мной – причем в течение всех этих шести месяцев, – перебил меня:
– Что значит «я» не вылезал из больниц? Мы не вылезали из больниц!
Это была правда. Я явно принимал его присутствие как нечто само собой разумеющееся, а ведь он отменил все операции и приемы и почти каждую ночь проводил в моей палате. Только когда сестра Лиза приезжала меня навестить, он отправлялся в ближайшую гостиницу, чтобы поспать в нормальной кровати, и наутро всегда приходил первым. Ему досталась незавидная роль – день за днем быть тихим и обеспокоенным свидетелем страданий его «малыша Дэйви». Когда меня навещали друзья и родственники – например, крестные и их сын Коннер, которого я считал своим братом, – я обычно ощущал прилив энергии и оптимизма. Но потом они уходили, и наступал упадок сил, возвращалась безысходность. Отец находился рядом и переживал все это вместе со мной.
Мы отправились домой в Северную Каролину. Я выиграл третий раунд, но это был технический нокаут[28]. Силтуксимаб – чудесное лекарство, на которое мы возлагали надежды, – не помог, и пришлось прибегнуть к мощнейшей химиотерапии. По мнению доктора ван Ре (и моему тоже), возможно, к началу лечения болезнь уже зашла слишком далеко и блокатор IL-6 не сработал. Возможно, уровень IL-6 у меня в действительности зашкаливал, хотя предыдущие результаты анализов этого не выявили. Возможно, это была просто ошибка. Мы думали и надеялись, что силтуксимаб сумеет предотвратить следующий рецидив, пусть он и не справился с болезнью в процессе развития. В конце концов, он якобы обладал чудесной властью над iMCD. Я вышел из кабинета с планом, написанным на листе желтой бумаги, который гласил: силтуксимаб каждые три недели.
Я постепенно выздоравливал и, казалось бы, мог со спокойным сердцем покинуть Арканзас, однако тревожные мысли не оставляли меня. С каждым раундом мы наращивали свои силы, но у нас в запасе не осталось более мощных средств. Болезнь Кастлемана – тикающая бомба, но и лекарства – такая же бомба с часовым механизмом. Человеческий организм способен выдержать лишь несколько курсов столь токсичной химиотерапии. После них повреждения станут слишком серьезными – будет достигнута максимальная доза, которую можно получить в течение жизни. Большинство пациентов не доходят до точки, в которой из-за препаратов перестают работать сердце и другие жизненно важные органы или изменения ДНК приводят к распространению рака. Лекарства в этот момент становятся причиной болезни. Если химиотерапия – мое единственное спасение от рецидива, сколько еще раз мы успеем применить ее, прежде чем она меня убьет?
Я старался не думать об этом и быть собой. Я верил, что силтуксимаб способен поддерживать меня в состоянии ремиссии. К тому же обо мне заботился лучший эксперт в данной области. Кроме того, я знал: он и другие ученые работают над решением загадок iMCD и потому она недолго будет оставаться «идиопатической». Впрочем, разгадывание этих тайн более не являлось предметом моего интереса, ведь я уже получил чудесное лекарство от своей болезни. Она не вернется.
Глава одиннадцатая
Приехав в аэропорт, из которого собирался улететь домой в Роли, я сделал то, чего не делал уже десять лет. Я зашел в Five Guys и заказал себе гамбургер.
Десять лет я не ел фарша ни в каком виде. Я тщательно снимал кожу с каждого кусочка курятины, не брал в рот жареного, даже не смотрел в сторону жирных и вызывающих привыкание продуктов, например майонеза или масла. Я образцово придерживался всех постулатов правильного питания. В моей тарелке лежали фрукты, овощи, рыба, курица (без кожи) и цельные злаки. Я демонстративно жевал сушеные ломтики манго. Ради хорошего здоровья (и отчасти из тщеславия) я подавлял желание есть то, что могло бы доставлять удовольствие. «Я ем не из-за вкуса еды», – однажды с гордостью заявил я друзьям, перечисляя калории и граммы белка, присутствующие на стоящей передо мной тарелке. Тем не менее я уже несколько раз чуть не умер, и вряд ли стоило продолжать винить пищу в проблемах со здоровьем. Более того, против меня восстал мой собственный, правильно питавшийся организм. Не знаю, что пробудило во мне плотоядность – осознание, что безупречное питание не способно подарить мне идеальное здоровье (и тот самый «сильный» иммунитет, в котором я менее всего теперь нуждался), или то, что меня неделями кормили через зонд. Какой бы ни была причина, в аэропорту я понял: неразумно лишать себя источника радости.
Я наслаждался тем гамбургером. Это походило на пир после долгого, строгого поста – или на первый полноценный прием пищи после того, как переболел гриппом.
В ресторане у меня появилась спокойная минута, и я смог мысленно вернуться к тому, что обдумывал в последние несколько недель: чему мне стоит посвятить новую фазу моей борьбы за жизнь? (Тогда мне – ошибочно – казалось, что эта фаза непременно завершится победой.) Я сформулировал новый для себя принцип. «Подумал – сделай», – крутилось у меня в голове. Важно, что слова составляют одну фразу. Между ними нет точки, остановки. Не думать о чем-то и делать следом что-нибудь другое, не связанное с мыслями, а думать и воплощать задуманное, не останавливаясь на полпути.
Я не видел – и не вижу сейчас – в моем новом девизе оправдание импульсивности. Я не собирался выбалтывать все, что придет мне в голову, или при первой же потребности маниакально покупать что-то в интернете. «Подумал – сделай» – это своего рода руководящий принцип. Не позволяй мыслям просто приходить и уходить. Каждую идею надо проанализировать и оценить, достойна ли она воплощения. Если да, то ее следует перевести в режим выполнения – и неважно, есть у тебя для этого подходящие навыки или нет. Благодаря этому я стал скрупулезнее относиться к тому, что я на самом деле хочу и какие мысли действительно заслуживают реализации. Я начал экономнее расходовать умственные силы, но, как ни странно, этот же принцип помогает мне забыть о гложущих сомнениях, живущих где-то на задворках моего сознания. Мы часто хотим сделать или сказать что-то такое, что существенно повлияет на нашу жизнь и жизнь наших близких, но быстро себя от этого отговариваем. Принцип «Подумал – сделай» позволяет отбраковать бесполезные мысли и отдать приоритет стоящим. Съесть гамбургер в тот день казалось мне стоящим делом.
Этот свой новый подход я начал формулировать еще в Арканзасе, в первые спокойные дни после моего худшего, третьего столкновения со смертью. Он родился из очень простого осознания: готовясь умереть, я больше всего жалел не о том, что сделал; сильнее всего меня мучили сожаления по поводу того, что я хотел сделать, но так и не воплотил. Знаю, я не первый пришел к такому выводу. Правильно говорят: на смертном одре никто не переживает из-за того, что слишком мало просидел в офисе. Пока ты здоров, тебе не дают уснуть по ночам воспоминания: глупая шутка, рассказанная тобой на вечеринке, плохой пас или момент, когда ты признался девушке в любви… уже на втором свидании. Воспоминания, которые ты предпочел бы не иметь и от которых уже не избавиться. Но когда ты умираешь – по крайней мере, со мной было так, – все эти воспоминания кажутся мелкими. Именно отсутствие значимых, важных воспоминаний и осознание, что никогда не появится шанс их получить, образуют где-то внутри тебя ужасающую, жгучую яму сожалений (и вызывают на мониторе у твоей койки сигнал тревоги из-за учащения сердечного ритма). Я представлял себе свадьбу с Кейтлин и наших детей, наверное, сотню раз – половина этих фантазий родилась в делирии[29], половина – в агонии. И жалел, что даже не поборолся за наши отношения, не воспользовался шансом, когда она мне его дала, из-за чего не смог провести вместе с ней шесть месяцев, которые считал последними. Я жалел о тех воспоминаниях, которых не было, и говорил себе: если мне суждено выкарабкаться, я сделаю все, что в моих силах, чтобы мои мысли превращались в действие.
Тем же вечером мы устроили семейное торжество. У нас имелись поводы для радости: я вернулся домой, а у Джины, пока я был в Литл-Роке, родилась вторая здоровая дочурка. Все собрались на ужин у папы. Я чувствовал себя еще слишком слабым и не мог даже поднять тарелку с едой, не говоря о том, чтобы готовить или подавать блюда, но я помог накрыть на стол. Никогда еще это не доставляло мне такой радости – Марта Стюарт[30] не справилась бы лучше. Я складывал салфетки в идеальные треугольники, улыбался во весь рот и неустанно благодарил судьбу.
Воодушевленный таким радостным и счастливым вечером, я решил угомонить чертика в своей голове и начать «делать». Я позвонил Кейтлин. Пока я находился в Арканзасе, мы периодически разговаривали по телефону, и сегодня (после вдохновившего меня на озарения гамбургера) я послал ей на работу ее любимые цветы и – насколько я помнил – ее любимые конфеты. Этот шаг был, может, и не героическим, но значимым. Мой внутренний скептик всеми силами старался отговорить меня от идеи посылать подарки. Вы ведь даже не встречаетесь! Ей это покажется странным. Подожди, сделай что-нибудь другое, как-нибудь в другой раз. Раньше эти мысли, как правило, побеждали, но теперь, просветленный пребыванием в отделении интенсивной терапии и вооруженный новым девизом, я просто взял и сделал.
Однако я не позволял себе обманываться и не думал, что теперь все улажено. Показать, что я помню, какие цветы и конфеты она любит, – это милый первый шаг, но он не компенсирует тот ущерб, который я нанес, дважды запретив ей посетить меня на смертном одре. Так что я собрался с духом и спросил, не хочет ли она приехать ко мне в Роли. Она согласилась. Я воспринял готовность встретиться как хороший знак, но все равно нашел множество поводов волноваться. Мне становилось лучше, но живот по-прежнему раздували семь литров жидкости, а голова облысела от химиотерапии (некоторые считают такой образ крутым, но… я не мог к этому так отнестись). Я постоянно переживал из-за того,