Одним словом, я боялся. И в то же время понимал: человек сам выбирает, с каким страхом хочет иметь дело. Пока я придерживался «теории мироустройства с Санта-Клаусом», я походил на маленького ребенка, ждущего чудес. Дети прекрасно умеют ждать хорошее. И с тем же успехом они ждут, когда случится что-то ужасное. Ночью рододендрон скребет в окно, как чудовище когтями. Ты лежишь в постели. Как быть? Посильнее укутаться в одеяло и… терпеть до утра? Еще можно набраться смелости и пойти разбудить родителей, но ведь в коридоре также полно ужасов.
Непосредственно перед футбольным матчем игрока тоже охватывает страх, но это страх другого рода. Да, эти мощные ребята боятся. Я знаю, что они никогда в этом не признаются (разве что лет через десять после окончания спортивной карьеры, когда у них уже есть несколько автосалонов и больше не надо строить из себя крутого парня). Но они боятся. Мы все боялись. Однако этот страх воспринимается иначе и пробуждает совсем другие чувства. Страх такого рода заставляет человека действовать: прокрутить в голове план игры, вспомнить видеозаписи, подумать о слабом корнербеке противника, который в каждом матче выдает свою защиту. Футболист – не ребенок, у которого есть, в сущности, всего два варианта: замереть или позвать на помощь. Футболист планирует. Он обладает правом голоса. И превращает свой страх в действие.
Страх способен парализовать. И способен помочь сосредоточиться.
Этот рецидив дал мне первый шанс, позволяющий проверить новую гипотезу: именно гиперактивация иммунной системы вызывает iMCD, а не нарушения в лимфоузлах. Если не принимать в расчет все остальное, это было здорово. Мне не терпелось выжать из моего рецидива и лечения как можно больше информации и подкрепить наши будущие исследования солидными клиническими доказательствами. Мне сделали биопсию лимфоузла и взяли образцы крови для последующего анализа. Я по кусочку передавал свое тело в лабораторию. А еще я вооружился списком из пары десятков возможных вариантов лечения в порядке значимости. Я не рубил сплеча, а постепенно приближался к решению.
Анализы крови, сделанные во время предыдущих рецидивов, указывали на повышенную активность Т-лимфоцитов. Этот специализированный тип клеток – ключевое оружие в «арсенале» иммунной системы, известное своей способностью сеять разрушение (я уже упоминал, что ученые научились их перепрограммировать в CAR-T-клетки, атакующие рак, но они же иногда атакуют и здоровые ткани). Мы решили именно их сделать мишенью для следующего лекарства, которое я попробую. Известно, что иммунодепрессант циклоспорин способен ослаблять Т-лимфоциты и одобрен FDA для профилактики отторжения органов после трансплантации. Я даже слышал, что один доктор из Японии – член CDCN – с определенным успехом лечил им пару больных iMCD. Я написал ему и запросил дополнительную информацию. По сравнению с другими препаратами из моего списка этот вариант выглядел многообещающим: циклоспорин, нацеленный на активированные T-клетки, отличался в целом терпимыми побочными эффектами и должен был подействовать довольно быстро.
О своем плане я сообщил родным и Кейтлин. Они задали на удивление мало вопросов и не интересовались подробностями – видимо, всем сердцем верили в то, что я на верном пути. Если бы только я мог разделить их уверенность! Наконец, я позвонил доктору, который курировал инъекции силтуксимаба в Северной Каролине, и спросил его мнение на этот счет. Последовала длинная пауза.
«Учитывая, что вариантов на данный момент немного и препараты, которые мы уже испробовали, оказались неэффективны, полагаю, в этом есть смысл». Ему понравилось, что циклоспорин уже применяли в Японии и побочные эффекты у него не такие плохие. Рецепт был готов уже во второй половине дня. Я сомневался, что лекарство сработает, но другие варианты не выглядели перспективнее.
Резких изменений, на которые я надеялся, не последовало. Мое состояние не улучшилось. Но и хуже не стало. Перед приемом циклоспорина уровень CRP всего за несколько дней вырос с четырех до десяти, потом до сорока (на этот раз я не дал бы себя обмануть неправильными единицами измерения: десять – верхняя граница нормы). С началом терапии иммунодепрессантом он завис между тридцатью пятью и сорока пятью – анализы крови проводили ежедневно – и не поднимался выше ста, как это было во время всех предыдущих эпизодов. Усталость, ночное потение и лихорадка тоже присутствовали, но, кажется, не усугублялись. Учитывая, что болезнь обычно развивалась у меня по взрывному сценарию, мы предположили, что это плато и лекарство помогает. Было решено подождать. Но через несколько дней, как каждый раз прежде, анализы крови начали ухудшаться.
Несколько ободренный тем фактом, что первая попытка не была явно ошибочной, я предложил добавить еще один препарат – иммуноглобулин внутривенно. Не лучший выбор, но мне казалось, что он станет хорошим дополнением. У него двоякое действие: снижает гиперактивность иммунной системы и защищает организм от инфекций. При этом не убивает никакие клетки в лимфоузлах и других местах организма – просто приглушает иммунную активность. И если он сработает, это укажет на то, что первопричиной и виновником является активация иммунной системы, а не какая-то проблема, связанная с увеличенными лимфоузлами.
Буквально через несколько часов после инъекции иммуноглобулина я почувствовал себя лучше. Усталость отступила. Прошла тошнота.
Я старался не радоваться раньше времени. Нельзя было исключать эффект плацебо – мой разум мог просто обманывать организм. Я смотрел в глаза реальности: вряд ли я только что раскрыл секрет болезни, которая десятилетиями ставила в тупик ученых.
Однако анализы крови становились, бесспорно, лучше. Уровень CRP – самого надежного маркера моего заболевания и признака воспаления – после сорока двух упал ниже десяти, вернувшись в норму. Я никогда не видел такого значительного и быстрого улучшения этого показателя. Он мог примерно с той же скоростью ухудшиться, но ни разу столь стремительные изменения не происходили в обратную сторону. Очень сложно полностью нейтрализовать причину такого интенсивного воспаления. Что примечательно: результаты говорили о том, что это наша заслуга. Другие лабораторные показатели – тромбоциты, альбумин, гемоглобин, а также функция почек – тоже пришли в нормальный диапазон. Если не считать ощущения некоторой усталости и ночного потения, я опять был здоров. Мы впервые справились с рецидивом без химиотерапии.
Сидя в гостиной нашей квартиры, мы с Кейтлин изучали цифры. Я плакал от счастья – за себя, за Кейтлин, за всех больных в Арканзасе, за всех, кто готов поделиться своей историей, информацией о своей болезни.
Дело еще далеко не окончено, но все становилось очень, очень интересно. И это плохие новости для болезни Кастлемана.
Я чувствовал себя настолько хорошо, что через неделю принял участие в съезде Американского общества гематологии. На таком же мероприятии годом раньше, в 2012-м, мы провели первое собрание CDCN. В этот раз собрались сорок пять врачей и ученых со всего мира – рекорд, – и я предложил новые рамки понимания и исследования iMCD. Я пребывал в экстазе: не только выздоровел, но и снова стал обычным ученым. Я наслаждался возможностью казаться слегка скучным, просто показывая слайды. Больше никакого драматизма, никакой органной недостаточности. В конце выступления я упомянул «пациента» с якобы не поддающейся лечению iMCD, которому недавно принес существенное улучшение прием циклоспорина и иммуноглобулина. Я не стал говорить, что речь идет обо мне, – опасался, как бы отношение аудитории не изменилось. Доктор ван Ре и другие присутствовавшие, знавшие подробности, встретили мои слова с улыбкой.
В Новом Орлеане я посетил научное мероприятие, на котором были представлены окончательные результаты международного клинического испытания силтуксимаба на семидесяти девяти больных iMCD. Это важнейшее событие для всего нашего сообщества имело, однако, несколько неопределенные последствия. Многие члены CDCN принимали участие в этой работе, в том числе ведущий исследователь доктор ван Ре. Момент этот можно назвать историческим: ведь это пока было единственное проведенное для iMCD рандомизированное контролируемое исследование – золотой стандарт изучения эффективности препарата. Частичную или полную реакцию на терапию силтуксимабом отметили более чем у трети пациентов – по сравнению с нулем процентов при плацебо. Лекарство очень хорошо переносилось, с минимальными побочными эффектами. Очевидно, что с силтуксимабом пациентам становилось лучше гораздо чаще, чем с плацебо, поэтому испытание почти наверняка увенчается одобрением со стороны FDA. Это будет первое в истории официально утвержденное лечение iMCD – замечательная новость для нас, пациентов.
Огорчало то, что остальные две трети испытуемых, по всей видимости, измеримых улучшений не показали. Раньше я надеялся, что моя собственная неутешительная реакция на силтуксимаб – исключение. К сожалению, таких, как я, оказалось много. Еще сильнее я удивился, когда узнал, что уровень интерлейкина-6 после введения силтуксимаба повышается всегда, независимо от того, помогает препарат или нет. «Первого признака» действия лекарства, о котором мне говорили, не обнаружилось вовсе. Правда, я, похоже, стоял на пороге открытия нового революционного лечения, которое могло стать панацеей для невезучих, не вошедших в первую треть. Я практически чувствовал себя квотербеком, отвечающим за команду. Вернее, отвечающим перед ней. Я уже настолько поправился, что после мероприятия взял неделю на доработку статьи для Blood вместе с Крисом и Фрицем. Как только я нажал на иконку «Отправить» на сайте журнала, сосредоточенность начала отступать. На меня навалилась усталость, появилась тревожная мысль: «Надеюсь, о нашей работе узнают в мире и она поможет другим пациентам, а не только мне одному».
Когда до нашей с Кейтлин свадьбы оставалось около пяти месяцев, все планы буквально рассыпались.
Несмотря на новый метод лечения и улучшение, достигнутое во время последней вспышки, несколько недель спустя все вернулось. Все без исключения. Уровень CRP подскочил выше ста, функции органов ухудшил