ись. Меня подкашивала усталость. В ногах, брюшной полости, легких накапливалась жидкость. Я позволил себе поверить в то, что победил зверя, но это оказалось самообманом. В очередной раз я отправился в аэропорт, чтобы улететь в Литл-Рок. Но теперь со мной была Кейтлин. В очередной раз меня встретили там папа и сестры. В очередной раз параметры крови рухнули. Все происходило в точности как раньше. Однако меня ждала и более неприятная новость: организм начал отказывать так быстро, что я потерял сознание уже в больничном лифте. Папа и Кейтлин подхватили меня, когда я падал. Подходящая метафора. Под Рождество 2013 года я был при смерти – как уже четырежды до этого. Ненадолго приходя в сознание, я мучился от тошноты и рвоты. На проверку новых методов лечения времени не оставалось. Речь шла только о том, чтобы выйти в пятый овертайм. Мы вернулись к тем же чертовым семи химиотерапевтическим препаратам. С Рождеством. Открыть бомболюк.
Папа снова сделал мне ирокез, но это, вопреки его и Кейтлин надеждам, не вызвало такого душевного подъема, как в прошлый раз. Чтобы как-то поднять мне настроение, они отправились в супермаркет Target и купили там маленькую искусственную рождественскую елку. Пришлось обойтись потрепанным ярко-розовым деревцем – ничего другого в магазине уже не нашлось.
Тромбоциты упали ниже семи тысяч – это даже меньше, чем в тот раз, когда Франциско стукнул меня по лбу стетоскопом. Меньше одной двадцатой нижней границы нормы для этих крохотных клеток, циркулирующих по всему организму и предотвращающих кровотечения. Возник постоянный риск фатального, спонтанного мозгового кровоизлияния. Единственным предупреждением будет сильная головная боль, а потом меня не станет. Болезнь Кастлемана наконец одержит победу. Чтобы как-то меня подбодрить, отец начал рассказывать анекдоты. Я попросил его перестать – слишком сильный смех легко мог меня убить.
Сестры, папа, Кейтлин и Пэтти, моя будущая теща, каждый день стояли у двери в надежде, что привезут подходящие тромбоциты и мне сделают переливание. К счастью, их действительно привозили – каждый день. Но даже этого было мало. Прежде чем приступить к процедуре, следовало преодолеть еще одно препятствие – сбить температуру. Все стало так примитивно. Каждую ночь медсестры и родные часами охлаждали меня пакетами со льдом.
Как ни странно, функция почек ухудшилась не так сильно, как во время предыдущих рецидивов. Хотя другие органы отказывали и тело горело в лихорадке, почки по-прежнему в некоторой степени фильтровали кровь, и мысли оставались относительно четкими. Сомнительное преимущество. Временами я, откровенно говоря, с удовольствием отключил бы сознание. Оно в основном лишь усиливало боль, а способность формулировать сложные мысли – например, «Проживу ли я столько, чтобы успеть жениться на Кейтлин?» – утешения не приносила.
Открытки с приглашениями на нашу свадьбу были отложены в сторону.
Несмотря на все переливания, уровень тромбоцитов оставался критически низким. Доктор в отделении гематологии предложил мне составить предварительное завещание. Эти слова потрясли нас. Как только он покинул палату, я взглянул на Кейтлин, и в моей голове вспыхнул образ жены того пациента, к которому я пришел в первый день психиатрического консультирования. Я вспомнил, как слезы струились по ее лицу и капали на скомканное в руках одеяло. Теперь так же лились слезы Кейтлин. Мои щеки опухли, точно как у мужа той женщины, – побочный эффект препаратов. Вскоре я тоже, вероятно, потеряю способность самостоятельно принимать медицинские решения.
Поскольку мы с Кейтлин не были женаты, медсестра – свидетельница завещания – не позволила бы ей участвовать, поэтому Джина предложила записать мое последнее желание на чистом листе канцелярской бумаги. Убитые моим состоянием и предложением врача, Кейтлин с мамой в слезах вышли из палаты.
Откровенно говоря, я обрадовался, что Кейтлин пришлось уйти. У меня имелся один секрет, и я хотел поделиться им с Джиной. Незадолго до второго раунда комбинированной химиотерапии я отправил в банк спермы свой образец, поскольку понимал: с каждым следующим раундом мои показатели будут ухудшаться. Я надеялся, что таким образом мы с Кейтлин сможем завести детей и вместе их воспитать. Теперь я остро осознал, что мои мечты о будущем рухнули. Я рассказал Джине об образце, объяснил, где он хранится, дал ей доверенность и попросил не говорить об этом Кейтлин. Мне не хотелось, чтобы она чувствовала себя обязанной непременно завести ребенка путем экстракорпорального оплодотворения, когда меня не станет.
Это звучит безумно, но Кейтлин знала, как сильно я мечтаю о нашей с ней семье, и я не желал, чтобы она принимала какие-то решения из-за того, что я болен. Пусть Джине будет известно о моей сперме на случай, если Кейтлин сама когда-нибудь об этом спросит. А если она спросит – Джина даст ей этот образец. Но, конечно, по-настоящему я думал совсем о другом: о том, чтобы завести с Кейтлин ребенка и растить его вместе. Распоряжения по поводу реанимации и отключения жизнеобеспечения, а также в отношении наследования моих скромных средств почему-то казались мне гораздо менее важными. Джина все записала. Мы с медсестрой подписали бумагу. Как только мы закончили, мой притупленный разум снова сфокусировался на ожидании грозящей мне разрушительной головной боли – сигнале фатального мозгового кровоизлияния. Я тихо надеялся на то, что этого не случится.
Голова заболела на следующее утро. Когда я сказал об этом медсестре и доктору, они тут же поняли, что это означает. Вскоре меня уже катили по коридору на компьютерную томографию. Перед глазами мелькали лампы на потолке. Я знал, что со мной произошло. Мои мысли были прикованы к Кейтлин и родным. Слезы капали на одежду. Затем мою койку привели в максимально вертикальное положение, чтобы обеспечить отток крови от мозга, – мы делали то же самое, когда у пациента на ротации произошел инсульт. Он умер на моих глазах. Я плакал и думал о Кейтлин и семье, но постепенно начал понимать, что пережевываю эти мысли дольше, чем положено умирающему. Процедура закончилась. Меня вернули в палату. Вопреки моим ожиданиям, состояние не ухудшалось. Томография не выявила признаков мозгового кровоизлияния: головную боль вызвала, по всей видимости, неприятная инфекция в носовой пазухе. Это была ложная тревога.
Цитотоксическая химиотерапия и на этот раз успела выполнить свою ужасную работу. Я снова побывал в аду, вернулся оттуда и пошел на поправку. Я радовался, но знал, что это не навсегда – если для меня вообще существует понятие «навсегда». Я еще ближе подошел к пределу жизненной дозы этих препаратов. Нельзя бесконечно бомбить организм. Рак печени, вероятно, возник как раз от этих разрушительных процедур. Очевидно, что и химиотерапия дала лишь отсрочку от болезни Кастлемана. Нельзя было продолжать этот цикл ремиссий и сменяющих их смертельно опасных рецидивов, которые будто дожидаются момента, когда иммунная система окрепнет, чтобы нанести очередной удар. С каждым рецидивом я играл в русскую рулетку, и только новый подход мог положить этому конец.
На Новый год анализы показали первые признаки улучшения. Мы пили игристый сидр и отмечали третью годовщину того случая, когда меня приняли за папину беременную жену. В память о том событии мы даже прогулялись по этажу. Около девяти вечера легли спать. Я так хотел вернуть себе собственную жизнь!
Глава пятнадцатая
В художественных произведениях о медицине нет более стойкого клише, чем озарение.
На протяжении десятилетий телесценаристы, кажется, особенно заворожены этим волшебным моментом из жизни Архимеда. Доктор, щурясь от напряжения (или потирая глаза), откидывается на спинку стула. Его голова склоняется, картина на стене вызывает в памяти какую-то мысль, и вдруг – связь! осознание! взлет! Он смахивает все со стола и начинает писать. Эврика!
Суровая истина заключается, однако, в том, что откровения не материализуются из воздуха. Подскочивший на десять пунктов IQ – это не волшебный момент, а результат уже проделанной упорной, тяжелой работы, обычно многих лет труда. Как американский футбол поднимал мой болевой порог и наращивал мышечную массу – и именно это позволило мне выдержать первые дни болезни, – так и приложенные умственные усилия ведут к неожиданным озарениям.
Сейчас мне отчаянно требовалось озарение.
Как только мой разум прояснился после курса химиотерапии, пустоту быстро начало заполнять разочарование.
Это не лимфома, это хуже.
Силтуксимаб не сработал.
Дело не в раке печени.
Еженедельные инъекции химиотерапевтических препаратов не предотвратили рецидив.
Циклоспорин не помог.
Молитвы не остановили болезнь.
Надежда не спасла.
И хотя я думал, что моя новая теория и есть те самые прорыв и озарение, она пока не привела к эффективному лечению.
Я поставил на кон все, и болезнь Кастлемана опять выиграла. То единственное, что поддерживало во мне жизнь, одновременно меня убивало. Химиотерапию нельзя проводить бесконечно. Ритм моего здоровья стал неустойчивым. Я больше не хотел ковылять к полному выздоровлению и жизни.
Мое разочарование длилось недолго. У меня просто не было на это времени. Пока я приходил в себя в больничной палате, мы с Джиной составили список учреждений, в которых хранились мои медицинская документация и биологические образцы за последние три с половиной года. Затем она связалась со всеми этими организациями и попросила отправить драгоценные крупицы информации в Филадельфию. Слишком долго я позволял медикам из этой разрозненной сети анализировать мою кровь и просеивать данные в поисках хоть каких-то намеков на разгадку. Пришло время централизации и гиперфокуса.
Я попал в больницу в начале второго семестра в школе бизнеса и решил догулять то, что от него осталось. Я не хотел делать вид, будто все вернулось в норму. Пока не появится надежный способ нанести контрудар, никакой нормы быть не может.
После выписки я вернулся домой в Филадельфию и развернул там свой штаб. Меня постоянно одолевали два взаимосвязанных вопроса: получится ли сохранить дату нашей с Кейтлин свадьбы – двадцать четвертое мая 2014 года – и какое лечение мне надо начать, чтобы предотвратить рецидив? Первое сильно зависело от второго.