Только в самолете, летевшем в Северную Каролину, я смог остаться наедине со своими мыслями. В голове крутились воспоминания за все мои восемнадцать лет. Мама стоит на вершине холма за домом. Мама сидит рядом со мной в церкви. Мама засиживается со мной допоздна, пока я готовлюсь к экзаменам. Мама кормит, заботится, помогает нуждающимся. Постоянно что-то делает.
Когда я приехал в Центр опухолей головного мозга Университета Дьюка, ее уже увезли в операционную: надо было удалить как можно больше раковых клеток. Мы – отец, сестры и я – сидели в приемной и разговаривали о том, что нас ждет. На стене висел лозунг: «В Университете Дьюка есть надежда». Это успокаивало, но мы понимали, что нейрохирургия – это серьезно и вопрос стоял не только о том, выживет ли мама. Останется ли она такой же, как прежде, когда ей удалят часть мозга? Сможет ли она говорить, узнает ли нас? Когда нам сказали, что операция прошла по плану, и наконец разрешили войти в палату, я обнял родных и попросил их не плакать. Мне казалось, что из-за наших слез мама начнет переживать, а это ей совершенно не нужно в столь критический момент.
Мы молча подошли к ее кровати. Увидев нас, она показала на свою забинтованную голову, подключенную к трубкам и датчикам, улыбнулась и сказала:
– Леди Чикита Банана[14].
Мы все рассмеялись и заплакали от радости. Наша мамочка по-прежнему была с нами. У нас появилась надежда.
На следующий день врач сообщил, что у нее глиобластома четвертой степени, и я заметил сестрам:
– Ну хотя бы не пятой.
Лишь потом я узнал, что пятой степени не бывает, четвертая – самая тяжелая. Я не стал спрашивать, сколько в среднем живут такие пациенты, как моя мама: меня интересовала лишь максимальная продолжительность жизни при глиобластоме четвертой степени. Я искал малейшую надежду, хотел ухватиться даже за воображаемые факты и ложные следы. Один врач сказал:
– Мне известен случай, когда человек прожил пять лет.
Для меня это означало, что мы сможем провести с мамой как минимум пять лет и один день. Хотя мама и считала смыслом человеческой жизни продуктивную деятельность, она все же внушила мне веру в то, что молитва творит чудеса. И если кто-то заслуживал теперь чуда, то это была она. Поэтому я молился.
Мне не хотелось возвращаться в университет, но мама была непреклонной. Она убеждала меня не отказываться от мечты, к которой я стремился с детских лет. Я согласился уехать только после того, как сестры решили перебраться из Нью-Йорка, где жили со времен колледжа. Мы все пообещали друг другу встречаться почти каждые выходные.
Мама вела такую жизнь, что о ее здравии теперь молилось множество людей. Как-то на выходных я пошел в аптеку за лекарствами для химиотерапии. Кассирша – по табличке на груди я узнал, что ее зовут Ким, – заплакала, когда поняла, кому они требуются. Оказалось, мама часами беседовала с ней, обсуждая проблемы, с которыми Ким приходится сталкиваться в жизни. Я понимал, что чувствует девушка. От такой смены ролей становилось больно.
В течение следующих нескольких месяцев я курсировал между Джорджтауном и домом, а семья приезжала в Джорджтаун на домашние матчи. Я попросил исключить меня из выездного состава, чтобы в эти периоды видеться с родными. Всего пару месяцев назад мне и в голову не пришло бы подобное решение, но сейчас все стало предельно ясно и просто. В кампусе я чувствовал себя совершенно одиноким. И дело не в том, что у меня не было близких друзей. Просто не было тех, к кому я мог бы обратиться, кто сумел бы понять, что я в действительности переживаю. Когда мы вошли в ритм лечения и регулярных обследований, продолжая надеяться на лучшее, я начал осознавать, сколь глубокое влияние мамины врачи оказывают на ее – и нашу – жизнь. Цель, на которой я фокусировался, постепенно сместилась. Я и прежде думал об учебе в медицинской школе, но теперь меня уже манила не ортопедия – я мечтал о том, чтобы помогать пациентам так, как пытаются помочь маме ее доктора.
Однако врачи не всесильны. Мамина память ухудшалась, во всяком случае кратковременная. Она забывала выключить кран, помыв руки, но, когда мы смотрели вместе домашние видео, вспоминала все мгновения, вновь переживаемые на экране. Более того, иногда она «заполняла пробелы» и рассказывала нам предысторию запечатленных на пленке сцен. Многое для меня оказывалось совершенно новым, и я с радостью и благодарностью слушал, как ту или иную ситуацию видела она.
Я провел с мамой все лето после первого курса: мы вместе ходили на физиотерапию, лучевую терапию, к врачу, в церковь. Мы часто молились и непрерывно надеялись. Однако интенсивное лечение не помогло: сделанная после него МРТ выявила рецидив, на этот раз неоперабельный. Но, несмотря на химиотерапию, несмотря на рак, несмотря на лучевую терапию, мама сказала, что это был лучший год ее жизни, ведь наша семья столько времени провела вместе. Она умирала в радости.
Тогда я еще многого не мог понять, но теперь, отчасти пройдя через пережитое мамой в последний ее год, я осознаю: она была не просто доброй и щедрой. Она была человеком с невероятно сильной волей. Сейчас я знаю: воля – это способность продолжать борьбу, даже когда надежды на победу практически нет.
Один из важнейших признаков сильной воли – это умение увидеть просвет среди туч, когда вокруг бушует шторм. Однако в маминой силе воли было не только это. Она не просто искала свет в темноте – она сама создавала светлые моменты. Последний ее год был по-настоящему счастливым, хотя это и звучит невероятно. Отпущенное время она провела активно и творчески: решила сделать так, чтобы у семьи после ее ухода остались добрые воспоминания, и взялась за воплощение своего плана. Ради себя и ради нас.
Я часто вспоминаю, как мы с мамой отправились в продовольственный магазин. Рак почти полностью парализовал правую сторону ее тела, и передвигаться ей было довольно сложно. При ходьбе она опиралась на меня, а в магазине решила сесть на моторизированную тележку – однако смогла нажать только на один рычаг, и тележка покатила по кругу. Я подумал, она заплачет. Я сам заплакал бы в такой ситуации. Но когда тележка описала круг и поехала ко мне, я увидел на мамином лице широкую улыбку. Она нарезала круги, и мы вместе смеялись. С тех пор я не могу пройти мимо этих тележек, не подумав о ней и не улыбнувшись. В тот день она создала светлый момент и подарила его мне. Она показала, что не надо надеяться на чудеса и ждать, что их сделают для меня другие: я могу сам взять все в свои руки и нажать на рычаг.
Глава четвертая
Мне нелегко было вернуться на второй курс, и я каждые выходные ездил домой, чтобы проводить время с мамой. Несколько месяцев спустя – в октябре 2004 года – мы увиделись и побеседовали в последний раз. Она волновалась о моем будущем. Я заверил ее, что все будет хорошо, и пообещал создать в ее память организацию, призванную помогать другим студентам, переживающим горе. Раньше такая мысль не приходила мне в голову. Я добавил, что назову ее AMF, использовав мамины инициалы – Анна-Мария Файгенбаум, – и ее труд, ее жизнь продолжатся благодаря мне.
Она улыбнулась и вымолвила:
– Безусловная любовь.
Говорила она уже с трудом. Две недели спустя мамы не стало. Мне было девятнадцать.
После маминой смерти я был буквально опустошен – не могу подобрать другого слова. Как такое могло произойти? Мама – самый трудолюбивый, добрый, готовый всем помогать человек, какого я только знал. Она исключительно правильно питалась, ежедневно делала зарядку, не курила, не пила. Она посвятила свою жизнь помощи ближним. За что Бог так поступил с моей мамой? Раз Он действительно властвует над миром, почему решил забрать ее? Ее диагноз и смерть вызвали появление первых трещин в моем фундаменте, в моей вере в порядок, в моей надежде.
Пару недель спустя я нашел в маминой сумочке листок бумаги – пожелтевшую, обклеенную скотчем газетную вырезку. Очевидно, она часто обращалась к ней за вдохновением. Это был фрагмент текста, но я понял, что в нем говорится о поездке папы римского Иоанна Павла II на Кубу в 1998 году. В статье цитировались его слова:
Дорогие юноши и девушки, верующие и неверующие, будьте добродетельными! Это значит, что вы должны быть внутренне сильными, великодушными, полными высоких чувств, смелыми в правде, отважными в свободе, стойкими в ответственности, щедрыми в любви, неуязвимыми в надежде.
Эти слова меня вдохновили. Я понял, что мне надо делать, и вернулся в Джорджтаун с миссией. Там я основал AMF, решив вложить в эту аббревиатуру и другой смысл: Ailing Mothers & Fathers («Больные матери и отцы»). В моей организации работала группа поддержки для скорбящих студентов; кроме того, мы осуществляли общественные проекты в память об ушедших родителях. Очень быстро я обнаружил, что многие студенты – даже моя близкая подруга Кейт – переживают горе, но при этом каждый чувствует себя одиноко и ни с кем не может об этом поговорить. Вскоре мы открыли свои двери для всех студентов, пытающихся справиться с болезнью или смертью близких, и еще раз изменили смысл аббревиатуры. Она стала означать Actively Moving Forward («Активно двигаться вперед»), что подчеркивало нашу готовность помогать всем без исключения. Каждый испытывающий трудности студент, желающий поделиться своей историей одиночества и не находящий поддержки в кампусе, побуждал меня трудиться упорнее. Всякий раз, когда мне становилось грустно из-за смерти мамы, я вкладывал еще больше энергии в AMF. Мой лучший школьный друг Бен – он тоже тяжело переживал кончину моей мамы, потому что относился к ней как сын, – открыл филиал AMF в Университете Северной Каролины. Когда со мной связался десятый студент, желавший открыть филиал AMF в своем колледже, мы с Беном решили создать общенациональную некоммерческую организацию. Последние два года в Джорджтауне и на протяжении еще многих лет после окончания университета я буду от двадцати до сорока часов в неделю работать неоплачиваемым исполнительным директором AMF и открою филиалы в кампусах по всей стране.