[2] Катю Торелло».
Я вздохнула, понимая, что, пока не уделю ей внимание, нонна не замолчит.
— Мама и папа волосы на себе рвали. «Что же нам с тобой делать?» — вот что они говорили. О Джози, в наше время все так плохо, потому как что угодно может сойти с рук. Но в ту пору бывало плохо, потому что получала ты ни за что ни про что.
— И что же ты творила такого ужасного?
— Хотела болтать с мальчишками.
Я расхохоталась, и нонна тоже.
— Мы с кузиной Адрианной любили поболтать во время стирки. Руками стирали, Джози. Старушки на нас обычно покрикивали: «Эй, тише!», а мы над ними смеялись. Глупое старичье, так мы считали. Но ты погляди на меня сейчас, — продолжила она со знакомой заунывной ноткой в голосе, — я глупая старуха.
— Ты не старая, нонна. — Я закатила глаза: до чего же она тщеславна.
— Так или иначе, дядя Альфредо, старший брат папы, решил, что мне надо замуж. И нашел мужа сначала Адрианне, потом мне. Франческо Алибранди был на пятнадцать лет старше меня, но имел деньги и обещал хорошо со мной обращаться. И мои родители согласились. Сказали, мне полезно выйти за старшего мужчину. Помню, как шла вниз по дороге в день свадьбы. Люди выходили и тянулись за мной, один за другим. Я была очень счастлива.
Одна девушка, Тереза Морелли, обручилась с парнем, но ее папа обнаружил, что у жениха другая женщина. Так что помолвку разорвали и Тереза обручилась с кем-то еще. Но за день до венчания она пошла постирать одежду и тот, первый, забрал ее. Заставил убежать.
— Она хотела убежать?
— Ой, нет, нет. Только не Тереза, бедняжка. Но он провел с ней ночь и на этом все, Джози. — Нонна Катя показала, что умывает руки. — Больше он ее не захотел и вернул родителям, и она никогда так и не вышла замуж. Никто не соглашался жениться.
— Но это несправедливо, — сказала я возмущенно. — Бесит меня такое.
— Да уж, такое случалось много раз, Джози, много раз. Словом, кузина Адрианна собралась с мужем в Америку. Америка, Джози. В ту пору это было как в рай взлететь. Если ехал в Америку — становился богачом. И мы тоже решили уезжать. Франческо все время толковал со своими друзьями. Не со мной. Я-то думала, мы тоже перебираемся в Америку. Грустно было бросать своих, но я радовалась, что Адрианна жила бы рядышком.
Однако когда он признался, что мы едем в Австралию, Господь всемогущий, я не знала, что делать. Кто в ту пору знал о ней, Джози? Кто знал, где эта Австралия вообще? Люди считали, что она где-то под Африкой.
— Африкой?
— Мадонна миа, — выдала она, распаляясь.
Я чуть не расхохоталась над ее наигранностью.
— Я рыдала и рыдала. Умоляла его. «Пожалуйста, Франческо, прошу тебя». Даже моя мама просила меня не увозить, но папа покачал головой и пожал плечами. «А что я могу поделать? Она его жена. Куда он — туда и она». До смерти буду помнить тот день в Мессине, когда я махала маме. Она упала в обморок, потому что тогда все было не так, как сейчас — машешь ручкой матери и знаешь, что в следующем году полетишь рейсом «Куантэс»[3] к ней в гости. Порой у тебя не было шансов снова встретиться с этими людьми. Родными людьми. Но мы обе подчинились, потому что такова была воля наших мужей.
Никогда не могла понять такое самопожертвование.
— Полпути я проплакала. Сидела в каюте и ревела. Меня тошнило. Все, о чем я могла думать — как мама падает без сознания там, в Мессине. А потом однажды я услышала музыку. Тарантеллу. Ой, Джози, я любила танцевать. Помню, пошла на палубу и стала плясать. Люди мне хлопали. Я сняла туфли, распустила волосы. Как ты иногда, Джози. Длинные такие, волнистые. Я видела, как на меня глазели мужчины. Ух, да я выглядела получше их жен.
— Вдобавок скромницей была.
Сомневаюсь, что такую красавицу, какой она была, судя по фотографиям, ценили по достоинству. Пока нонна рассказывала, я смотрела на нее, сидящую с полными восторга большими и темными глазами, и все, о чем думала — она наверняка была самой прекрасной из тех женщин. Забавно, как все постарело. Ее лицо, волосы, руки. А глаза — нет. Этой ночью глаза нонны были столь же юными, как на фото.
— Но когда Франческо увидел меня там, он покраснел, — продолжила нонна. — Схватил меня за руку, утащил вниз, в каюту и запретил выходить. Совсем. Когда мы приплыли в Сидней, я увидела мост Харбор-Бридж и нам разрешили пойти и прогуляться по нему. Сидней, конечно, был совсем не таким, как сейчас. Ни Оперного театра, ни небоскребов, ни чудесных лодок в гавани, ни замечательных домов и, что еще хуже, Джози, никто ни словечка не знал по-итальянски. За всю жизнь я не была нигде, кроме Сицилии, так что никогда не слышала другого языка, кроме местного. Люди здесь одевались совсем иначе. Многие из нас были из маленьких деревень, а теперь оказались в городе, где женщины размалевывались красной помадой. Твой дед пошел в паб, и там работала женщина. Женщина, Джози. Австралийские мужчины окликали нас и свистели вслед. На Сицилии мужчины не окликают и не свистят женщинам, которые принадлежат кому-то другому. Ой нет. — Нонна покачала головой и потрясла пальцем. — Говорю тебе, Джози, мы словно в другом мире очутились.
Мы снова сели на корабль и доплыли до Брисбейна, оттуда поехали поездом в Ингем. Ингем оказался еще хуже, Джози. Пустынным. Мы жили в буше, и там не было никого, кроме нас и змей. Я полгода не видела ни души, кроме твоего деда. Было так жарко, Джози, что я мылась, а через две минуты нужно было мыться снова, но я не могла, потому что мы берегли воду. Ни кондиционера. Ни плитки на полу, чтобы охладить дом. Ни своего угла, чтобы прилечь остыть. Не дом, а лачуга. Одна комнатенка с грязным полом.
Я оглядела комнату, в которой мы сидели, и удивилась тому, какой путь нищие эмигранты с Сицилии проделали с тех пор.
Около сорока лет назад она жила в лачужке с одной комнаткой, а теперь обитала в двухэтажном особняке с итальянской мебелью, ковром, кондиционером, бассейном и прочей роскошью. Дом нонны обставлен со вкусом, и почему-то мне думается, что и та лачужка была украшена со всем присущим Кате изяществом.
— Австралийцы ничего о нас не знали. Мы были невежами. Они тоже. Джози, ты удивляешься, почему некоторые мои сверстники плохо говорят по-английски. Это потому, что никто с ними не общался, и, что гораздо хуже, они сами не хотели ни с кем общаться. Мы жили в своем маленьком мирке, и чем больше родни и друзей из тех же мест приезжало в Австралию, тем больше становилась итальянская община, и наконец нам уже стали не нужны друзья-австралийцы.
Она продолжила свою историю, а я, укладываясь, размышляла, как иронично, что былое невежество сохранилось до сегодняшнего дня. Невежество, которое, наверное, проживет в этой стране еще долгие годы.
Когда нонна рассказала о жизни сорок лет назад, я с трудом поверила, что Кате было всего семнадцать — моя ровесница, — когда ее выдали замуж и увезли через полмира. Но маме ведь тоже исполнилось семнадцать, когда она родила меня, и это навело меня на мысль о том, насколько мы, современная молодежь, юны.
Может, мы знаем больше или только думаем, что знаем больше, может, делаем намного больше, но нам так не доставалось. Мы бы не справились с тем давлением, которое испытали наши матери и бабушки.
Однако меня заинтересовала та семнадцатилетняя девушка из прошлого. Любопытно, что же с ней произошло. Была ли у нее мечта, и какая именно, и как она превратилась в человека, который мне не нравится. И что самое плохое, я думала о том, не стану ли похожей на нее, когда мне стукнет шестьдесят пять.
Я хотела еще порасспрашивать нонну, но не желала доставлять ей такое удовольствие. Поэтому решила отложить это на другой день. День, когда я посмотрю на фотографию и увижу юную семнадцатилетнюю цыганочку, помешанную на мальчиках, по имени Катя Торелло.
Глава восьмая
Утро, пока еще не прозвенел звонок — лучшие минуты школьного дня. Еще бы, мы друг друга почти шестнадцать часов не видели, столько новостей накопилось.
Что показывали по телевизору. Как дела на работе, если кто-то работает. Что случилось по дороге в школу или из школы. Симпатичный парень, который обратил на тебя внимание. Мысли, пришедшие в голову ночью. Из-за чего опять доставали родители. Журнал, купленный по дороге в школу. Самый симпатичный парень в этом журнале. И c чего ты решила, что он самый симпатичный?
И еще куча всякого. К концу дня мы уже обсудим все подробности, ужасно наскучим друг другу и будем ждать той минуты, когда разойдемся по домам. Но ради десяти минут перед первым уроком стоило прийти в школу. Пропусти их — и отстанешь от жизни.
Среди всей этой суеты я доставала вещи из сумки и прислушивалась к последним сплетням.
Карли Бишоп сидела передо мной, и концы ее распущенных волос время от времени мели по моей парте. Карли Бишоп была одной из «красоток», о которых я уже упоминала. Ну, знаете, те, у которых всегда модная прическа. Если в моде длинные волосы – значит, у всех будут длинные волосы. Кто-то пострижется – остальные сделают то же самое. Вдруг одна заявит, что решила отращивать волосы – все последуют ее примеру.
Нет, «красотки» не тупицы. У них всегда нормальные оценки. Они выполняют все задания. И никогда не жалуются на отметки или стресс. А зачем?
Карли начинающая модель. Ее однажды даже для рекламы джинсовых шорт фотографировали. У нас в школе несколько моделей, только они этим не кичатся и вообще предпочитают не говорить о работе. Это же просто работа. Конечно, получше, чем у многих из нас, но хвастаться тут особо нечем. Однако Карли считает по-другому.
Карли постоянно мелькает в субботней светской хронике. Всегда с открытым ртом и фальшивой улыбкой, окруженная людьми с другим цветом волос, глаз и кожи, но похожими на нее как две капли воды.
Она сидит передо мной на классном часе, ну и еще на английском.