В поисках белой ведьмы (1978) — страница 3 из 7

МАЛИНОВЫЙ ДВОРЕЦ

Глава 1

Выбравшись из трясины, я нашел в Цитадели здоровую атмосферу. Две квадратные мили, облицованные бронзой внешних укреплений, охраняемые часовыми в красно-белой форме джердов, были как спящий щит против хессеков. И хотя я даже самому себе не признавался, как боюсь хессеков и того, что они со мной сделали, превратив меня в бессильное неуклюжее животное, редкий ночной час проходил без сновидений, напоминавших об этом. Обнаружив паутину в нише стены Двора секир, я обрушился на ничем не провинившегося паука и его липкое кружево, как ребенок, съежившись от страха и злости.

Прошли еще два дня — десятый и одиннадцатый день моего пребывания в этой стране (лишь одиннадцать дней, а сколько всего случилось!). К этому времени мы как могли тщательно разработали предварительный план. На столе кедрового дерева были развернуты старые карты с тысячами улиц и дорог Бар-Айбитни: они вели от ворот, выходящих на болото на западе, к старому укрепленному обрыву у моря на севере, за виноградники на востоке и в разворачивающиеся на юге пригороды. Кампания была разработана как план военных действий еще до того, как мы точно узнали, по каким дорогам пойдут хессекские оборванцы. Бэйлгар, жуя изюм, предложил пустить этих крыс всех по одной дороге, чтобы было легче их уничтожить; Денейдс и Дашем потребовали еще одну засаду в другом месте; а Ашторт, командир пятого джерда, подал резкий голос в защиту моего мнения: если пожертвовать крысам небольшую часть города, потом наверняка город будет чрезвычайно благодарен спасителям, а спасение, пришедшее слишком скоро, может и не восприниматься как спасение. Против этого возражал Сором. Я ошибся, определяя размеры его амбиций, так как его честная натура и сострадание, в котором он был воспитан, не допускали возможность такой ситуации. Он сказал, что не желает видеть резню и насилие на улицах. И все это время он, как настоящий гедонист, пользовался возможностью лишний раз взглянуть на девушку-музыкантшу с гиацинтовыми локонами, распущенными по лютне, на которой она наигрывала, сидя в углу комнаты. В Цитадели было несколько женщин. Это были свободные женщины и с ними хорошо обращались, хотя, думаю, по ночам они редко бывали одиноки. Я не видел мальчиков для любви, но, подобно большинству армий, в этой были Свои традиции в таком деле.

Я, глупец, очень нервничал, ожидая сигнала с болота сразу после того, как послал туда Лайо, но до сих пор еще ничего не было известно. Мы слышали только, что Баснурмон перестал разыскивать меня, и решили, что он догадался, где я могу быть. К концу третьего дня моего пребывания в крепости мы получили подтверждение этому.

Мы с Соремом находились на дорожке в милю длиной для скаковых лошадей. Здесь я, забыв свои протесты, ездил верхом на белом коне; мы оба тренировались на паре молодых лошадей, чтобы провести время и снять напряжение. Кроме раза или двух в Эшкореке, мне не приходилось скакать на столь прекрасной лошади. Это была чистокровная лошадь, белая, одна из Стрел Масримаса, стройная и холеная, как огромная беговая собака, цвета снега под солнцем, с хвостом-фонтаном, как распушенная шелковая веревка. Она несла меня, будучи хорошо выезженной, но для глупца она бы не подошла. Я чувствовал, как кобыла ждет, не ошибусь ли я, не дам ли ей неправильной команды, но, обнаружив, что я могу командовать ею и в то же время оставаться вежливым, она одобрила меня, как одобрила бы женщина, — они были одного темперамента. Я выиграл забег и соскочил с лошади. Яшлом натянул на нее красную попону и отпустил прогуляться. Подошел Сорем и посмеялся над моей привязанностью к лошади.

— Если она вам так дорога, она ваша.

Он сделал свое предложение, как мальчик — открыто, искренне и как бы невзначай. Как богатый мальчик. В этом не было ни вины Сорема, ни моей вины, и я был уже достаточно научен, чтобы проглотить комок в горле, поблагодарить и принять дар.

Тем не менее, он сказал, когда уводили лошадей:

— Легко дать — не так ли, Вазкор? Но не взять.

— Ожидание известий из Бит-Хесси портит мне настроение и делает из меня болвана. Прошу прощения.

— Не стоит того, — ответил он. — Лошадь — не роскошный подарок тому, кто подарил тебе жизнь. Мне жаль, что мой подарок не может сравниться с твоим, но если ты считаешь его достаточно ценным, чтобы разозлиться, я чувствую себя лучше.

В тот же момент мы увидели бегущего к нам часового. Он явился от Ворот Лисы, где небольшая группа посланцев Баснурмона чрезвычайно вежливо испрашивала позволения войти. Никаких хитростей, клялся часовой, просто управляющий в ливрее осиной расцветки — желтый и черный цвет, — верхом, но не вооруженный, в сопровождении двух слуг с резной деревянной шкатулкой, о которой все трое заявили, что это подарок наследника Баснурмона своему брату принцу Сорему.

Сором посмотрел на меня и усмехнулся.

— А сейчас, Вазкор, я покажу тебе, как нужно принимать подарки. Проводите их во Двор секир, — добавил он, — и дайте им королевский эскорт — двадцати человек с саблями наголо будет достаточно.

Мы вернулись во двор и вошли в колоннаду с красными колоннами, которая находилась позади мишеней на стрельбище. Вбежала гончая Сорема и улеглась между горшками лимонных деревьев. Яшлом и Бэйлгар вывели ее, и двор опустел. Солнце клонилось к закату, в этот час ни один масриец без крайней нужды не поднимет лук, так как существовало старое поверье, что стрела может поразить глаз садящегося солнца. Считая поверье шуткой, его, однако, не нарушали: так в иных землях человек стучит по дереву или по камню, чтобы умиротворить духов, в которых сам больше не верит.

В пустой Двор секир быстро вошел аристократ, сопровождаемый эскортом из двадцати джердиеров с саблями.

Придя в себя, он обратился к Сорему:

— Я прибыл к вам из Малинового дворца, принц, с даром вашего несравненного брата, — проговорил он скрипучим голосом. — А меня подвергают грубому обращению.

— Ни в коем случае, — ответил, улыбаясь, Сорем. — Эти сабли, я вас уверяю, для вашей же защиты. Мы слышали об измене, о ночных убийцах в городе, и мы желаем только обеспечить вам безопасность.

Бэйлгар засмеялся — и посланец Баснурмона тоже неохотно сморщил свое лицо. Щелчком пальцев он вызвал двоих слуг, которые торопливо выскочили вперед и поставили на землю шкатулку. Она была сделана из резного дуба с перламутровыми инкрустациями, ручки из серебра, и я подумал: порох или что-нибудь подобное, — хотя, как оказалось, масрийцы им не пользовались, — или, на худой конец, гнездо скорпионов. Сорем удивил меня, когда с безупречной вежливостью попросил офицера в наряде осы самому открыть шкатулку. Но потом я подумал, что он прожил двадцать лет в гуще подобных дел, а не прожил бы и пяти, если бы не был хорошо выучен.

Офицер, либо по незнанию, либо по самоуверенности, претенциозным жестом откинул крышку шкатулки. Но то, что там оказалось, заставило его измениться в лице и отскочить. Не смерть, но оскорбление. В шкатулке была фарфоровая статуэтка около восьми дюймов в высоту, раскрашенная, исполненная очень тщательно, со всеми возможными деталями. Мне было интересно, как успели столь быстро это все выполнить, поскольку это была точное изображение меня, меня и Сорема. Статуэтка изображала нас в позе, которую в мужских борделях Бар-Айбитни называют «Собака и заяц».

Я здорово разозлился. Я бы разозлился, увидев такую игрушку, изображавшую меня с женщиной, а эта понравилась мне еще меньше. Когда я остыл, то догадался, что это была готовая форма, у которой отбили головы и за ночь приделали новые, мою и Сорема. Я также понял, что не было такого уж сходства, как мне показалось вначале, хотя в тот момент я бы предпочел, чтобы мне показалось что-нибудь другое.

Лицо Сорема потемнело от прилива крови, затем побледнело, и я услышал, как чертыхнулся Бэйлгар. Посланец Баснурмона тоже, казалось, был далек от веселья.

Я, почувствовав, что эта немая сцена может затянуться надолго, сказал как можно вежливее:

— Баснурмон считает, что нам нравится то же, что и ему. А что касается работы, так на Вселенском базаре я видел и получше.

— Высокородный господин… — начал посланец, обращаясь ко мне, затем, очевидно, вспомнив байки о белых лучах и другой магии, упал на колени перед Соремом. — Мой господин!

Сорем ответил голосом, которого я раньше у него не слышал:

— Возьмите эту гнусность и отнесите тому мерзавцу, который ее послал. Посланец сделал, что ему велели, и я редко видел, чтобы человек двигался столь быстро. Менее чем через минуту он исчез в направлении Ворот Лисы, а вместе с ним шкатулка, слуги и эскорт джердиеров, — все были довольны оказаться подальше от нас.

Бэйлгар и Яшлом, не сговариваясь, отошли в глубь колоннады, а гончая, почувствовав, что не все в порядке, подошла и встревоженно ткнулась в сапог Сорема. Он был вне себя от злости, и, когда наклонился погладить собаку, его рука дрожала. Я уже остыл и склонен был видеть во всем этом шутку.

— Он дорого заплатит За этот жест, — сказал я. — Давай не будем сердиться, как он бы хотел, чтобы мы сердились.

— Давай, — сказал Сорем. Он не смотрел на меня, поглаживая собачьи уши. — Из этого знака я понял одну вещь — Баснурмон знает, что Цитадель желает борьбы. Чем скорее Хессек обнаружит свою закваску, тем лучше. Мы теряем почву под ногами. — Он оглянулся и подозвал Яшлома. — Однако моей матери было бы лучше здесь, чем в городе императора. До сегодняшнего вечера я думал, что там она будет в большей безопасности, не принимая участия в моих интригах, но теперь… — Подошел Яшлом, и Сорем сказал ему:

— Госпожа Малмиранет. Возьмите двоих и приведите ее. Она знает, что быстрое исчезновение из дворца может стать неминуемым, и будет действовать без промедления. Воспользуйтесь Кедровой лестницей и отдайте ей это кольцо. Это сигнал, о котором мы договорились.

Сказать, что я не думал о Малмиранет после того уединенного ночного свидания, было бы неправдой. Я бы вспоминал ее чаще, если бы не мешали другие вещи.

Яшлом был готов выехать.

— Я выбираю себя в число ваших двух человек, Яшлом, — сказал я ему и Сорему. — Если осиный принц решил затеять дело, чудотворец может оказаться более полезным, чем пара солдат.

Сором смотрел на меня некоторое время. Затем протянул свою руку.

— Я подозреваю, что ты поклялся сделать меня твоим вечным должником.

— Скажи мне это, когда твоя мать будет в безопасности.

Я подумал, что он был бы рад моей помощи, и в любом случае я интересовался обходными путями в Небесный город. Память о Малмиранет пылала во мне и как реакция против паутин и могил, заговора и ожиданий. Возможно, я найду ее сегодня изменившейся, и она, как жена булочника, будет есть конфеты, рассеянно оглядывая нас в тревоге, и ее странный голос (я, и правда, хорошо ее помнил) поднимется до перепуганного визга. Ну хорошо, пойду и посмотрю.

Яшлом задержался, чтобы я мог его догнать. Не разговаривая, мы прошли мимо стены казармы по направлению к конюшням.

Опять переодевания. Кажется, в этом месте был большой выбор различных костюмов. В этот раз мы оделись, как конторщики — простые темные штаны, куртка и короткий плащ с капюшоном, и взяли пару пыльных лошадок, немыслимых после моей белой Стрелы и страшно капризных.

Яшлому была знакома дорога, по которой мы поедем, и, перед тем как выехать, он сказал мне, чего опасаться. Мы выехали не через Ворота Лисы, а через запасный выход гарнизона на случай, если бы за нами стали следить. Небо позади нас окрашивалось в красный цвет, а птицы, поднимавшиеся с молельных башен при звуках гимна заходящему солнцу, поблескивали серебром. Я чувствовал сладостное напряжение и вовсе не ожидал, что она будет визжать.

Глава 2

Террасы на протяжении двух миль поднимались к высоким стенам Небесного города. Внизу, в Пальмовом квартале, они были ярко освещены и запружены толпой, выше, ближе к Небесному городу, густо покрыты рощами кипарисов, горных дубов и голубоватых южных листьев. В Бар-Айбитни часто говорили: так же легко попасть в Небесный город, как к недоступной женщине. Но на самом деле, как и во многие недоступные крепости, в него можно было попасть и другим путем.

В рощах патрулировали солдаты императора, но они были заняты сплетнями, вином и настольными играми; мы легко пробрались мимо них, оставив лошадей примерно в полумиле внизу привязанными возле небольшого храма.

Стены возвышались на шестьдесят футов, а в некоторых местах и еще больше, черные как чернила, с пурпурными сторожевыми башнями и золотыми мозаичными лошадьми вдоль верхнего края. Они казались превосходными, неприступными, без единой трещины или щербины, единственным входом служили огромные ворота на северо-западной стороне, обращенные к городу внизу и к заливу, который отсюда казался маленьким, как пруд, по которому плавали освещенные стрекозы вместо кораблей. С высокой террасы под стеной был виден весь Бар-Айбитни — драгоценная шкатулка с цветными огоньками внутри; на это стоило посмотреть, если бы у меня нашлось свободное время.

Яшлом выбрал для нас дорогу, обходящую город с востока. Здесь со скалы прыгал поток, а на скале, склоняясь над ручьем, стоял массивный вековой кедр, росший у самой стены. В тени дерева был глубокий сухой колодец, по которому мы стали спускаться вниз. В нем было много скоб, вполне пригодных для спуска. Наконец, когда от сияющего вечернего неба высоко над нашими головами остался только сапфировый ноготь, а наши ноги оказались среди водорослей, слизи и потревоженных лягушек, мы, помучившись с потайной дверью, вышли в какой-то проход. Яшлом высек искру, чтобы показать мне длину этого коридора и крутую лестницу в конце, затем задул пламя (принеся Масримасу приличествующие извинения за то, что воспользовался открытым огнем), и мы, как два крота, проползли по коридору и вскарабкались по лестнице. Мне это не доставило большого удовольствия; при каждом скрипе ступеньки мне мерещились часовые. Но путешествовать без света оказалось разумным, так как потайной ход вывел на поверхность недалеко от внутренней стены и, кроме кустов красной мимозы, не был ничем прикрыт.

Так я впервые попал в Небесный город, и пока ничего не понимал. У меня остались только перепутанные впечатления о деревьях с крестовидными листьями, белых дорожках с колоннадами, взбирающихся вверх по склону лугах, далеких огоньках и бренчании музыки; повсюду был аромат ночных цветов и уединенная пустота частного сада.

Наш путь лежал между зарослями мака и вдоль улицы, огороженной стенами выше человеческого роста. Где-то поблизости зарычал лев, и я едва не выскочил из своей шкуры.

Яшлом сказал тихонько:

— Рядом императорский зверинец. Этот лев хорошо заперт.

Лев рыкнул еще раз, как бы обидевшись на это справедливое замечание.

Улица выходила на широкую площадку, которая обрывалась ступенями с северной стороны. Пять человек, расположившихся у пруда с декоративными рыбками, пытались поймать их для развлечения. Эти слабоумные были одеты в темно-красную с золотом форму Малинового дворца — императорской гвардии Храгон-Дата.

Когда мы с Яшломом под видом клерков пересекали открытое место, скромно склонив головы в капюшонах, они сыпали нам вслед непристойности, касающиеся нашего рода занятий и места, куда мы направлялись. Яшлом уже сказал мне, что Малмиранет, получив благодаря отцу образование, достойное принца, имела склонность к интеллектуальным занятиям, часто нанимала писцов, историков и прочий подобный ученый люд.

В любое время можно было видеть, как эти люди входят к ней и выходят от нее, так как она все время чем-нибудь занималась: читала, диктовала заметки или учила какой-нибудь малоизвестный язык южных окраин. Яшлом сказал, что она говорила на хессекском и еще на семнадцати восточных диалектах. Таким образом, два писца, поспешающих в ее покои, не могли вызвать ненужных размышлений. Я подумал, что такое занятие суховато для женщины ее внешности, и решил, что это, несомненно, причина и прикрытие для других, менее скучных занятий. О чем, судя по выкрикам, очевидно догадались императорские гвардейцы. Однако они нам не досаждали. Мы спустились по ступеням и подошли к тесно стоявшей группе домов из белого камня с лепными украшениями, расположившейся на пологой лужайке. Огромную стену не было видно за отдаленными деревьями, но она была. Мне было интересно, как же ей удалось сбежать из этой роскошной тюрьмы, чтобы найти меня той ночью. Наверняка не через колодец с осклизлыми стенами — в элегантном платье, с каретой и лошадьми?

Яшлом нарушил молчание, прошептав:

— Те, кто в фаворе у императора, живут рядом с ним.

По-видимому, Малмиранет находилась от императора на наибольшем расстоянии, на которое он мог или она сама могла себя поместить, в этом маленьком павильоне. Но удобная близость Кедровой лестницы обращала на себя внимание. Может быть, имея ее в виду, она и выбрала себе жилище? У незакрытых ворот первого дворика росли цветущие акации. Там на мраморной скамье сидел охранник, и я мог с одного взгляда определить, что он не опасен. Кувшин вина, чаша, блюдо с изысканной едой. Он распустил пояс, а увидев нас, только широко улыбнулся и махнул рукой, чтобы мы проходили. Я решил, что она умасливала его на случай, подобный нашему.

Из дворика на широкую террасу вела колоннада. Высокие алебастровые лампы излучали мягкий свет, который делал синюю темноту еще более контрастной, а в центре освещенного места я увидел сцену из тех, что художники непременно хотят запечатлеть на стене какого-нибудь дворца.

С ней были две девушки, они обе полулежали на ковриках и подушках у ее кресла. Ближайшая девушка играла на прямоугольной восточной арфе. Свет ламп поблескивал на дрожащих серебряных струнах, и казалось, что звуки текут с них, как вода. Она была масрийкой с янтарной кожей, над плечами, украшенными драгоценностями, — черные вьющиеся волосы; на ней была кофточка и складчатая юбка, как у масрийской дамы, из атласа, чей бронзовый тон сочетался с цветом волос другой девушки. Несмотря на загар, было ясно, что та была другой крови, и ее длинные бронзовые локоны падали мягкой волной на грудь и черные масрийские одежды, которые, в свою очередь, гармонировали с черными кудряшками музицировавшей девушки. Как пара прекрасных гончих, они склонились к ногам женщины, сидевшей за ними. Я запомнил ее не совсем такой. Трудно сохранить подобный образ — это все равно, что пытаться запомнить пейзаж: каждый камешек, цветок и травинку. Всегда найдется какая-нибудь деталь которую забудешь или запомнишь неправильно.

На ней было платье из шелка цвета меди и тяжелое золотое ожерелье, но это я едва увидел. Она слушала арфу, ее глаза были полуприкрыты, взгляд — отсутствующий, она лениво поглаживала волосы девушки-чужестранки, прислонившейся к ее коленям. Лицо Малмиранет могло бы сказать вам многое, но вы бы не были уверены, правдиво ли это, если она сама не скажет.

Арфа издала последнюю ноту. Это была странная мелодия — не веселая и не печальная. Масрийская девушка склонила голову, другая девушка, наоборот, подняла свою, и Малмиранет, нагнувшись поцеловала ее в губы, что заставило бешено заколотиться мое сердце.

Яшлом и я оставались в тени стены. Я — чтобы поглядеть, он, полагаю, из вежливости.

Малмиранет поднялась, сияние ламп змеилось по ее шелкам. Она легко прошла по террасе, остановилась у колонны футах в четырех от нас и сказала, глядя в темноту:

— Вероятно, мой несравненный муж прислал кого-то убить меня наконец?

Она угрожающе застыла, как свернувшаяся змея перед броском.

Яшлом подошел к ней, поклонился и вручил кольцо, которое дал ему Сорем.

Она молча взяла кольцо, осмотрела его; глядя прямо перед собой и почти не изменившись в лице, спросила:

— Настолько плохо?

— Настолько, мадам, — ответил Яшлом.

Она была одного с ним роста. Я вспомнил, что ее глаза находились почти вровень с моими.

— Тогда больше не будет вопросов, — сказала она и обернулась, чтобы взглянуть на своих женщин. Они встали и ожидали ее приказания. Обе они были очень красивы, но рядом с ней казались нарисованным пламенем возле настоящего огня.

— Вы слышали, что сказал капитан Яшлом, — сказала она им. — Насмет, готов ли кувшин вина?

Масрийская девушка лукаво улыбнулась, и обе, позвякивая браслетами, исчезли между колоннами.

— Мадам, — сказал Яшлом, — мы должны немедленно уйти.

— Прошу прощения, капитан, — сказала Малмиранет, — но это как раз то, чего мы не должны делать.

— Ваш сын… — начал Яшлом.

Она перебила его с мягкой настойчивостью:

— Мой сын сказал бы вам, что в этом вы должны положиться на меня. Вы заметили пять дураков, обивающих пятки наверху, в Рыбном дворике? Впервые за многие годы, капитан, муж увеличил мою охрану, без сомнения, предупрежденный принцем Баснурмоном. Было бы ошибкой оставлять в саду тела охранников из Малинового дворца после того, как мы уйдем отсюда, потому что ночной патруль, обнаружив это, сразу поднимет шум. Насмет и Айсеп — сообразительные девушки. Они завели знакомство со стражниками как раз на случай вроде этого. Нам придется подождать примерно треть часа. Присаживайтесь, пожалуйста.

— Мадам, — начал опять Яшлом.

— Яшлом, — сказала она, — две прелестные юные женщины и кувшин вина со снотворным разберутся с пятью охранниками верно и окончательно. Гораздо лучше, чем ножи, которые вы со своим товарищем попробуете воткнуть в их спины, как бы тихо вы ни действовали.

— Можно ли доверять этим женщинам? — спросил Яшлом.

— Полностью.

Ее убежденность передалась и ему, он больше ничего не сказал и сел, когда она снова его пригласила. В любом случае, девушки обращались к ней «императрица» — и это не было вызвано страхом и не казалось ритуалом.

Она не обращала на меня внимания, считая меня, очевидно, подчиненным Яшлома.

Тогда спросил я:

— А как быть с охранником у ворот? Его тоже отравят?

Она обернулась и подошла туда, где я стоял, все еще не видя меня в темноте за светильниками.

— Порсуса нечего бояться. Мы с ним старые друзья. Как-то я уже покидала этот дом при его попустительстве.

Яшлом, не вмешиваясь, сидел у края террасы, и я вышел туда, где она могла меня видеть.

— Я все думал, как вам это удалось. Тогда, ночью, когда вы разыскали меня в Пальмовом квартале.

Она задержала дыхание и отступила, как будто испугалась, обнаружив меня здесь.

— Что это? — спросила она. — Вы не уехали, как я предполагала, из Бар-Айбитни?

— Вам надо спросить у Баснурмона, — ответил я, — о моем местонахождении.

Она сердито ответила:

— Не играйте словами, чудотворец. Сейчас не время. Конечно, я знала, где вы. А сейчас я должна поверить, что вы — мальчик на посылках у моего сына?

— Если хотите. Мы с Яшломом здесь для того, чтобы доставить вас в безопасности из Небесного города в Цитадель.

— Во имя Пламени, — она хмурилась и не глядела на меня, — в этой роли вы мне не нравитесь.

— Раньше вы мне верили. Поверьте и сейчас. Сорем жив. Я думаю, вы знаете почему. Но когда вы останетесь с ним вдвоем, спросите, раз уж вы неверно понимаете новости, которые вы получаете здесь, что случилось на месте дуэли.

— Если Яшлом ручается за вас, о чем говорит его присутствие здесь, я, так и быть, соглашусь.

— Вы чрезвычайно любезны, — сказал я.

— Когда я любезна, молодой человек, — ответила она, — вам следует быть начеку.

И она пошла по террасе, коротко поговорив по пути с Яшломом, и по небольшой лестнице поднялась в свои покои.

Ночь была прекрасна, и вид отсюда открывался замечательный, но сидеть и ждать, полностью находясь в зависимости от причуд капризных женщин, нам совершенно не нравилось.

Яшлом хранил молчание, но взгляд его стал выражать беспокойство. Я вскоре встал и начал ходить по террасе. Наше временное пребывание, однако, не так уж затянулось. Внезапно вбежала масрийская девушка, раскрасневшаяся и веселая, с рассказом о том, что гвардейцы Малинового дворца растянулись под кустами, явно пьяные. Айсеп, бронзовая девушка, медленно вошла следом с каменным лицом, и я подумал, не пришлось ли им дать гвардейцам чего-нибудь еще, помимо вина, того, что понравилось масрийской девушке, а другой, бронзовой, — нет. Обе прошли в комнаты над террасой, но там не задержались. Вскоре оттуда вышли три мальчика, в которых при определенном освещении можно было узнать женщин: Малмиранет и ее девушки в мужской одежде. В руках у них ничего не было.

— Мадам, эти дамы… — сказал Яшлом.

— Уж не думаете ли вы, что я брошу Насмет и Айсеп, а сама уйду, оставив их для любого наказания, которому этот боров и его наследник решат их подвергнуть? Вы же видите, что у нас с собой нет никакого хлама, которым мы могли бы вас обременить. Мы готовы — и никакой суеты не будет. — Мы должны воспользоваться лестницей и колодцем, — сказал Яшлом.

— Конечно. А иначе зачем же мы облачились в штаны? Идем, идем. Почему мы медлим?

— У вас ничего нет? Разве нет драгоценностей, которые вы хотели бы взять? — спросил я.

— Несмотря на мою бедность? Я надеюсь, что Сорем вернет мне мои богатства. — И она повернулась и повела нас через колоннаду во внешний дворик.

Ее прирученный сторож, толстый Порсус, подошел, волоча ноги, и опустился перед ней на колени, и таращился на нее с такой собачьей преданностью, что его вполне можно было принять за ее пса.

— Карета уже выехала из ворот, мадам, как вы и велели, но все остальное — как и в других случаях. Стража на воротах положила в карман взятку, но я думаю, что информация уже доставлена во дворец. Люди наследника поедут следить за вами; они думают, что вы в карете.

— Умный и надежный человек, — сказала она ему. — Я бы умерла без тебя. — В ответ этот шут покраснел и что-то пробормотал. — Вы позаботитесь о себе, когда я уйду?

— Я буду в безопасности, — пообещал он ей.

Я решил, что он — жалкий идиот, а она — коварная дура, если оба думают, что он сможет избежать подозрений в его причастности к отъезду пустых экипажей, опаиванию стражи и тому подобному. Но я не стал портить их трогательного прощания.

Примерно на час позже, чем рассчитывал Сорем, мы с Яшломом проводили трех женщин вверх по склону мимо храпящих малиновых гвардейцев и пробрались в неприглядно темный колодец под мимозами.

Надо отдать справедливость нашим подопечным, они были хладнокровны, как лед, и проворны, как горные козы. А где-то в темноте, когда мы ожидали, пока Яшлом откроет дверь в колодец, вокруг моей шеи обвилась пара гладких рук и терпкий рот острыми зубами нежно прикусил мою нижнюю губу. Один безумный момент мне казалось, что это она, но это была масрийская девушка, которая шептала мне в ухо обещания на будущее. Я услышал, как смеется Малмиранет над ее шуточкой и подумал: «Ей надо смеяться вслух, чтобы доказать мне, как мало я для нее значу».

Все было хорошо, никаких признаков бдительных патрулей, преследования или тревоги, пока мы не достигли храма в полумиле от больших стен на нижней террасе. Здесь были привязаны две лошади, их было бы достаточно для двух мужчин и одной худенькой женщины, но явно не хватало для лишней пары девиц…

— Ничего, — сказала Малмиранет. — Мы можем раздобыть лошадей здесь. У жреца небольшая конюшня, и с ним можно договориться. Если один человек останется защитить меня, другой сможет проводить моих девушек в Цитадель. — Мадам… — начал Яшлом.

Я спросил себя, когда же он оставит этот свой вежливый тон и прикажет ей делать то, о чем он ее просит.

— Айсеп — непревзойденная наездница, — заверила его Малмиранет, — а Насмет может ехать за спиной мужчины на второй лошади, и это доставит удовольствие обоим наездникам.

— Мадам, — сказал я, — наша цель — проводить к вашему сыну вас, а не половину вашей свиты. Откуда вы знаете, что священник даст вам лошадей?

— Он уже давал мне, — ответила она. — Вы боитесь остаться со мной здесь? Я слышала, что чудотворцу любые трудности нипочем.

Она была непреклонна, как женщина, привыкшая поступать, как она хочет. Я посмотрел на Яшлома.

— Делайте, как она говорит. Возьмите девушек и отвезите их в Цитадель. Я догоню вас.

— Господин, — начал он. Теперь он решил повторить Эти свои штучки со мной.

— Помните десять человек на Поле Льва, Яшлом, тех, что я убил? Помните? Хорошо. Я смогу защитить эту женщину получше, чем иная армия, и если у нее нет ума на что-нибудь другое, то вполне хватит, чтобы хоть это признать.

Это из-за нее я хвастался и красовался, как петух на скотном дворе.

Но Яшлом, оценив смысл моих слов, кивнул, сел на лошадь вместе с масрийкой, а бронзовая взлетела в седло, как молодой воин, и направила свою лошадь рысью вниз по дорожке к разноцветным огням Пальмового квартала.

И вот я остался наедине с императрицей у портика храма.

Она завернулась в плащ и сказала:

— Я выгляжу достаточно похожей на мальчика в такой темноте, я уже обманывала жреца. Скажите ему, что мы любовники, и что мой отец выдерет меня, если я опоздаю домой и он узнает, что я опять выходил, чтобы играть в собачку и зайчика с вами в Рощах на террасах.

— Это сработает?

— Да. Он снисходительно относится к мальчикам и их мужчинам, особенно когда при этом к нему поступает кошелек-другой серебра. — И она бросила мне кошелек, который я кинул ей обратно, прежде чем вошел в дверь.

В тот момент, когда я был уже в дверях, я почувствовал ловушку и повернул назад.

Слишком поздно. На мое плечо легла рука, и голос сказал:

— Спокойно, Вазкор. Человек уже занялся вашим компаньоном. Вы же не хотите, чтобы она умерла, после стольких усилий ее защитить.

Затем в темноту ворвалось пылание факелов, каждый из которых зажгли, пробормотав заклинание; религия прежде всего, даже прежде убийства.

Я держался спокойно и осматривался. Я не был удивлен, обнаружив около пятнадцати человек, набившихся в ветхий храм… Отблески огня сверкали на их оружии и желто-черных ливреях Баснурмона.

Позади меня опять раздался голос:

— Если вы ищете меня, чудотворец, то я здесь. В этот раз я лично явился.

Так я и встретился с наследником императора, с которым до сих пор мы были связаны незримо.

Он был странно знаком, что меня сбивало с толку, пока я не понял, что все масрийцы с их завитыми волосами и бородами похожи друг на друга. Да и я, раз я придерживался этой моды, мог слегка напоминать Баснурмона. Не знаю, чего я ожидал: ведь мы, как дети, воображаем своих врагов, пока не увидим их, какими-то страшилами. Было занятно встретиться с этим субъектом, привлекательным, одетым и роскошные щегольские одежды кремового и золотистого цвета, заурядным, улыбающимся, как рыбак, которому попались на крючок сразу две рыбины, когда он ожидал только одну. Еще занятнее было то, что я понимал — он убьет нас обоих, и меня, и ее.

— Вы назвали меня чудотворцем, — сказал я. — А верите ли вы в это?

Его улыбка стала кислой, словно он съел лимон.

— О, я верю в это. Жрец-дикарь с севера, который убивает ударами молнии. Но если вы повернете голову, то увидите матушку вашего возлюбленного. Жизнь Малмиранет, ради сладкого Сорема, несравненно дороже для вас. Вы не станете ею рисковать.

Два дьявола держали ее у колонны. Один приставил к ее шее длинный нож.

Она держалась очень спокойно и сказала мне, игнорируя остальных:

— В этом храме воняет. Интересно, чем.

Солдат без ножа поднял руку, чтобы ударить ее, и Баснурмон гавкнул на него, чтобы он успокоился. Он хотел, чтобы товар был доставлен императору неиспорченным, а может быть собирался устроить какую-нибудь приватную забаву. Однако я видел, что любое движение, которое я сделаю, может стоить жизни мне или ей. Во мне тоже началась борьба. Несмотря на мое хвастовство своей Силой, Бит-Хесси заставил меня ее бояться.

Я пытался поймать взгляд Баснурмона, но он прятал от меня глаза, наверное зная рассказы не только о лучах света. Вместо этого он подошел к Малмиранет и положил руку ей на грудь.

— Я должен буду сообщить императору, моему царственному отцу, как я поймал вас с вашим любовником. Это очень ценно. Это стоит искажения форм; сначала этих, — и он сжал то, что держал в руке, — а затем — прелестный носик, который слишком долго совался в те дела, которые его совершенно не касались.

— Мальчик, — сказала Малмиранет, — я не удивляюсь. Ты не мог не стать мерзавцем, родившись от такой мерзкой, глупой суки.

— Заткнись! — заорал он, съежившись, как побитый щенок. Когда он отошел от нее, его лицо приобрело странное раздраженное выражение. Нет сомнения, она была его первой обидой, но не думаю, что она нападала на него, когда он был ребенком, если только он сам не начал первый, по наущению матери.

Я подумал: «Эта женщина и храбрее любого мужчины, и умнее. Думает ли она, что погибла, или надеется, что я спасу ее? После смерти отца в ее окружении не было сильных мужчин, это видно, и даже Сорем — больше золото, чем сталь». И тут мой страх исчез, могильный страх перед старым Хессеком. Я почувствовал, как во мне, словно масрийская заря, поднимается гордость. Она стоила драки, а я был готов к ней.

Люди Баснурмона вытолкали нас в темноту. Священника они, должно быть, устранили или он спрятался: я его не видел. За храмом людей в осиных формах ждали лошади. Нашли лошадь и для меня. Баснурмон велел одному из своих головорезов связать руки Малмиранет и посадить ее позади себя. Я понял, что надо сделать.

Человек, сидевший па лошади впереди Малмиранет, протянул через свой пояс веревку, которой были связаны ее руку. Я крикнул ей:

— Скачка будет опасной. Вам, императрица, лучше держаться покрепче.

По тому, как сверкнули ее глаза, я догадался, что она поняла меня, а я выпустил мощный залп энергии, и мои стражи с обеих сторон закричали и попадали. Баснурмон заверещал, его кукольное лицо перекосилось от ужаса, а ублюдок, который привязал ее к себе, резко обернулся с ножом в руке. Я ударил его в грудь белым лучом, который принес мне две трети славы в Бар-Айбитни, и одновременно пнул в бок свою лошадь. Она налетела на его коня, когда он уже падал, и я пережег веревку у ее рук энергией из пальцев — той, что могла зажигать лампы. Я перепрыгнул со своей лошади на его и подхлестнул животное огнем, чтобы сорвать его с места.

Она не потеряла головы, как я и надеялся, и обхватила меня обеими руками.

По террасам ниже Небесного города часто ездят верхом, но медленно и осторожно, потому что уступы холма то там, то тут круто обрываются вниз, к Пальмовому кварталу, расположенному в сотне футов внизу. Я направил лошадь к краю Храмовой террасы, туда, где находился один из таких уступов. Лошадь сорвалась и попыталась повернуть, но я коротко взял поводья и с воплем ужаса, под бряканье камней, с искрами высыпавшихся из-под копыт, она прыгнула с холма в необъятное небо.

А женщина, которая умела говорить, как мужчина, издала легкий писк, как мышонок.

— Держись за меня, и не сходи с ума, — крикнул я ей, повернув голову.

Она не ослабила хватки.

Лошадь под нами с ржанием летела, ударяя копытами в небо, а звезды вертелись колесом. Усилием воли я коснулся ее мозга, охваченного хаосом страха, и принудил ее к повиновению и молчанию, пока держал нас — всех троих — без всяких усилий парящими в небе, как будто держал в воздухе кувшин с вином, чтобы развлечь девушек с кухни. Дрожа до самых суставов вытянутых ног, пока я сжимал ее бока бедрами, а ее мозг — своей волей, лошадь неподвижно стала. В пустоте.

За нашей спиной на террасе раздался рев, но увидев, что произошло, все замерли.

Под нами сияли окна, маленькие, как бусины. Гриву лошади шевелил легкий ночной ветер.

Я был молод, и я был богом. Сила во мне пела, как золотая стрела.

— Вы живы? — спросил я ее.

Я почувствовал движение ее головы на своем плече, когда она кивнула, будучи не в силах вымолвить ни слова.

Я легонько похлопал лошадь, извиняясь за то, что пришлось ее ударить.

Она вытянулась в плавном широком прыжке, еще и еще, и поскакала по индиговому воздуху, как по летнему пастбищу.

Эта поездка, как бы ни была коротка, попала-таки в миф. Потом в городе рассказывали о падающей звезде, о комете. Я думаю, в фольклоре Бар-Айбитни появилась легенда о принце и принцессе, спустившихся с небес на крылатой лошади. Я не могу сказать, была ли возможность забыть это зрелище хоть у одного человека из тех, кто наблюдал полет снизу.

Я соображал быстро и четко. И отверг идею подобного прибытия в Цитадель, хотя и сам не знаю почему. Может быть, не хотел фурора, или, быть может, думал о ней — каково ей будет упасть из облаков на руки сыну. Она крепко прижималась ко мне, больше не кричала и ни о чем не просила. Она почувствовала, что я могу, и покорилась мне, вот все, что я знал. Ее покорность была очень приятна в момент моего триумфа, в момент возрождения моей божественности.

Я спустил лошадь вниз, снижаясь мягко, как шелковый женский шарф, на открытое место за Пальмовым кварталом; рядом начинались виноградники. Повсюду был аромат магии, или так мне казалось. Ночь, бархатные рощи, линия старой изгороди и мерцание огней позади нас. Я позволил лошади с минуту постоять в высокой темной траве, она опустила голову и принялась щипать траву, как будто мы возвращались с базара.

Я сказал ей, возвращаясь в реальность:

— Кто-то предал вас, Малмиранет. Кто-то, кто видел, что я с вами, и кто достаточно хорошо вас знал, чтобы угадать, что вы сделаете в храме. Она сказала резким сердитым голосом, обвиняя меня:

— Мы летаем в небесах, а он говорит о предательстве. С ума сойти! Да, вы правы, от этого можно умереть.

Она отпустила меня, соскользнула с лошади и отошла на шаг. Я думал, что она плачет, пока не понял, что смеется. Я спешился, оставил поводья на шее лошади — она была не в том настроении, чтобы удирать, — и подошел к Малмиранет, притянул ее к себе и поцеловал.

Я был ненормальным, если хоть на мгновение мог принять за нее другую там, на лестнице! Она пахла не вином и не духами, а дымным запахом самой ночи. Не было губ, подобных ее, не было в мире подобных ароматов, а ее тело приникало к моему.

Миновал только один удар сердца, и она обвила меня руками, держа так же крепко, как и в небе. Затем она мягко оттолкнула меня, посмотрела в глаза и улыбнулась:

— Говорят, ром с возрастом становится только лучше?

— Сорем будет королем в Малиновом дворце, — сказал я ей. — Я сделаю его императором. Как вы вознаградите меня?

— Столь малым, — ответила она, — за столь многое. Я слишком стара для вас, мой чудотворец. — Но она продолжала улыбаться, не томная, но опасная, как высоко горящее пламя. Теперь она поцеловала меня, притянув мою голову за волосы, и шнуровка на ее мальчишеской рубашке распустилась так быстро, что, я думаю, она прошлась по ней раньше, чтобы помочь мне на моем пути. Нас, катающихся по земле, привела в чувство лошадь.

Я обернулся и увидел, что небо на западе снизу стало красным, как будто снова начался закат. Я почувствовал запах дыма, а вечер принес далекий шум, похожий на раскат грома.

— Пожар! — воскликнула она. — Кажется, в порту. Отчего он мог загореться?

Холодная змея скользнула по моей спине, и я ответил:

— От Бит-Хесси.

Глава 3

Лошадь неслась галопом не по воздуху, по твердой, мощенной плитняком мостовой Пальмового квартала. Толпа разбегалась впереди нас. Яркие улицы были более полны народом, чем обычно, бурля коварной тревогой, а башни с балконами ощетинились наклонявшимися фигурами, которые вглядывались в северо-западном направлении, туда, где алым фейерверком горели доки.

Они не знали, что случилось. Они думали, что это случайность, большой пожар. Те, у кого деньги были вложены в корабли, бледнели, ломали руки и отправляли рабов в ту сторону за новостями. Все усложнялось смехотворным суеверием — масрийским оцепенением перед богохульно неприкрытым пламенем. Лошадь неслась по оживленным улицам. Под западным ветром звонили колокола, в нем ощущался привкус пепла. В моем рту тоже: я был напуган, как будто старый Хессек вытянул из меня душу. Это произошло; когда я не был готов, хотя до этого долгое время я ждал в напряжении, а они ничего не предпринимали.

Копыта лошади процокали вверх по подъездному пути к Столбу, и для нас без пароля открыли Ворота Лисы. Обширный внутренний двор Цитадели был заполнен джердиерами и лошадьми и освещен раскаленным железом решеток на светильниках. Люди двигались почти без шума, слышнее был звон колоколов и далекий рокот толпы на месте пожара.

Один из капитанов Бэйлгара подбежал к нам и проводил нас во Двор секир.

Сором был в колоннаде, с ним — его приятели-джердаты Дашем, Денейдс и каменнолицый Ашторт, а вокруг ник безостановочно вращалась толпа входящих и выходящих солдат.

Появился Яшлом и вежливо помог Малмиранет спешиться. Я слышал, как она требовательно спрашивала, в безопасности ли ее девочки. Он ответил: да. Подошел Сорем, взял ее за плечи и возблагодарил бога, что она осталась невредима.

— Мы встретили Баснурмона, — сказал я.

— Во имя Масримаса, я так и подумал, что вы не из-за лошадей задержались.

— Чудотворец позаботился обо всем, — ответила она, — тебе рассказать о чуде сейчас или потом? Ты выглядишь озабоченным, мой прекрасный сын. Что происходит?

— Посидите на совете и узнаете. Вазкор, — он сжал мою руку. — Тебе вся моя благодарность, но об этом после. Ты видел пожар?

— Весь город его видит, — ответил я. Я чувствовал себя тяжелым, как свинец, лишенным энергии, и от суеты вокруг мне становилось еще хуже. Собрав остатки сил, я добавил:

— Думаю, несмотря на мое притворство, Бит-Хесси считает меня врагом. Они выступили, не дав мне знака.

— Но они прислали знак, — сказал он мрачно. — Если бы ты был здесь, ты бы получил его.

— Твои люди отпустили хессекского посланца, не дождавшись меня?

— Не совсем.

Он подозвал молодого джердиера, который стоял у мишеней. Мальчик нервничал и кусал губы, когда Сорем велел ему говорить. Он выпалил:

— Я был на страже, господин, в левой башне ворот. Уже как раз темнело, но я видел, как они подошли. Они выглядели, как бродяги, но после приказа о хессеках… Я крикнул им по-дружески, чего они хотят — а они удирают. Однако они оставили под стеной корзинку. Я послал одного из своих солдат за ней, он приносит, и мы открываем. О господин, я видел многое, но это…

Часовой был из джерда Щита, к нему подошел Бэйлгар и взял его за плечо.

— Не делай из этого драмы. Это была голова, Вазкор. Голова ребенка. С выдранными зубами.

— Выдраны, — повторил часовой, как бы взывая ко мне по поводу несправедливости, что именно ему пришлось найти такой предмет.

Все, что я съел за обедом, поднялось к горлу. Я сглотнул и сказал:

— Мне кажется, я знаю, что это за ребенок.

— Так как с остальным все ясно, — сказал Бэйлгар спокойно, — нам нужно оценить возможность выжечь дотла эту вонючую нору.

Я немного прошелся по колоннаде позади факелов. Моя голова звенела, как тогда в могиле. Ребенок, который вцепился в меня желтыми зубами. Его голова без зубов — их дар. Если они снова считают меня своим — почему бы не подождать, пока я не приму их жертву? Если… если только я уже не принял ее?

Конечно, Сила. Опять Сила. Я воспользовался ею, великой Силой, достаточной, чтобы разогнать тьму и их тоже. Потому что Белая ведьма научила их тому, что сама умела; теперь они могли чувствовать меня, питаться моей Силой, как и она. Фейерверк с летающей лошадью стал для них знаком; почувствовав его, они приняли его за мою команду и поднялись, сделав меня своим Шайтхун-Кемом, поедая мою Силу, и их голод иссушал мой мозг и мою жизнь.

Я должен положить этому конец. Сейчас, пока они меня не уничтожили, так как я не хочу принадлежать им, чтобы быть съеденным заживо, и ей, Уастис, я тоже не принадлежу, как бы сильно она этого ни хотела. Я ходил по воде, успокоил ураган, скакал на лошади по небу, — конечно же, я был хозяином самого себя и этого отребья.

Должно быть, я кричал, потому что, когда я обернулся, они внимательно смотрели на меня — смущенные, встревоженные, озадаченные. Человек, которого я считал своим другом, отвел глаза в сторону, шокированный тем, чего он не знал обо мне, а женщина, которую я желал больше всех других, отвернулась со злой гордостью, чтобы не показать, как она меня боится.

Но я перестал мычать, как бык перед бойней, и оторвал свое тело от столба.

Я вернулся к ним.

— Что это? — спросил Сорем.

— Все кончено, — ответил я.

Во двор вбежал человек, выкрикивая имя Сорема.

— Джердат, горит порт и зерновые склады вдоль торговой стороны. Сгорели двадцать кораблей, на Янтарной дороге — толпа хессеков примерно до трех тысяч, а остальные — дальше на западе. Так говорят разведчики.

Они вылезли из болота, как будто вскрылась гноящаяся рана, похожие больше на стаю одичавших собак, чем на крыс. Портовые сторожа, увидев их, бежали.

Казалось, на Бар-Айбитни шел прилив грязи из переполнившегося болота, его поверхность была покрыта ядом. Отряд из двадцати человек и портовая полиция, пытавшиеся удержать Рыбную улицу — аллею, которая вела на восток к заливу, — за несколько секунд были перебиты черным ливнем дротиков и каменных осколков. Волна несла и запрещенные законом ножи, самодельные примитивные орудия из заточенного кремня без ручек. При каждом броске они до костей разрезали их собственные руки, но это их не останавливало. Они убивали всех, кто попадался на их пути, мужчин и женщин, детей и животных, и всех, кого убивали, затаптывали.

Они словно имели один разум, одно сердце. Они не издали ни одного звука: воздух наполнился ропотом их жертв и тех, кто бежал от них.

В течение четверти часа по всем артериям Нового города разлился безумный ужас. Под тревожный перезвон колоколов, освещенные отсветом пожара, богатые купцы спешно покидали свои крепости. Дорогой исхода стали Ворота Крылатой лошади, потому что считалось, что внутри Стены Храгона можно быть в большей безопасности. Охранников там было мало, около тридцати или сорока джердиеров, их отправили прямо в гущу событий и они пытались закупорить пронзительно кричавшую толпу горожан в Торговом городе, не пуская их в ворота, как будто это они, а не обитатели Бит-Хесси, устроили восстание. А после страшной пылающей молнии, ударившей с земли в небо, — это загорелся склад китового жира, и взорвались запасы, которые там находились, — джердиеры захлопнули створки ворот из синего железа и задвинули засовы. И этот акт бесчувственности вызвал еще большую панику.

Купцы со своими домочадцами, шлюхи в мишурных одеяниях, полукровки и чистые масрийцы кидались друг па друга в попытке вырваться уже не только с Вселенского базара и Янтарной дороги, где путь преграждали запертые ворота, но и из тисков, образовавшихся у Стены Храгона. Люди пытались даже взобраться на стену и падали на тех, кто стоял внизу.

В это время от искр за спинами толпы загорелись роскошные бордели и гостиницы, расположенные вокруг базара, а хессеки неумолимо приближались. На Янтарной дороге их было почти четыре тысячи, а еще три тысячи откололись, чтобы вторгнуться в Бар-Айбитни с юга. Некоторые переплыли на своих папирусных лодках и причаливали у подножия Пальмового квартала, где их пока еще не обнаружили. Несмотря на такие маневры, у них не было настоящею плана наступления, распределение их сил было случайным и оттого еще более ужасающим. Они нападали всюду, куда их приводил гнев, — мужчины и женщины, старые и молодые, затопившие масрийские улицы и поджигавшие их, как они мечтали.

Волны паники поздно достигли Малинового дворца. За его высокими пурпурными и черными стенами джерды чувствовали себя в безопасности, занимаясь плетением мелких интриг, беспечно относясь к своим обязанностям; они не были готовы к тому, что случилось. Император тоже был тяжел на подъем. Трудно было представить себе, насколько беспомощным он оказался перед своим народом. Он не поверил рассказу о восстании в Бит-Хесси, несмотря на то, что видел пылающее небо и слышал звон колоколов. Казалось, что Небесный город на своей высоте удален от всех этих дел. Наконец, он заволновался и выслал один из своих джердов, какую-то тысячу человек. Он также послал за своим писцом и отправил Сорему короткое письмо. Оно гласило буквально следующее: «Джердат, мы были разбужены волнениями в нашем городе. Что, Цитадель еще спит?»

Сорем уже был одержим стремлением скорее привести в готовность джерды гарнизона и выслать их на помощь Торговому городу. Мы провели последний быстрый совет, дополнительный, Малмиранет присутствовала на нем и делала замечания, достойные мужчины. На совете она, вместе с Аштортом, Бэйлгаром и остальными умоляла его подождать. Взяв письмо императора, она разорвала свиток пополам и сказала:

— Теперь он вспомнил, что у него есть сын, командующий людьми. Вот что потребовалось ему, чтобы вспомнить.

Когда Сорем закричал, что пока он сидит здесь сложа руки, горят корабли в порту, она ответила со всей страстью:

— Пусть горят. Ты двадцать лет горишь из-за них.

Мы расставили наблюдателей на всех главных улицах, через определенные промежутки времени они приезжали с новостями. Мы не могли выступить, не зная точно, каковы силы хессеков и куда они наконец решили бросить эти силы. В мой план не входило выскочить этакими героями и все потерять. Бит-Хесси умрет этой ночью, и ошибок быть не должно.

Наблюдая за Соремом, страдающим, с побелевшими губами, я подумал, отбросив дружбу и честь, хотя я вполне мог назвать его своим братом, что он все-таки глупец. Она была больше принцем, чем он. С честолюбием, которого не было у него, она имела больше прав на трон. Малмиранет оставалась в мужской одежде, грива ее черных волос разметалась по плечам; она стояла на северной стене Цитадели, зловещее небо освещало ее красным; одной рукой она обнимала бронзовую девушку Айсеп, которая, казалось, была взволнована, как и она. Айсеп стояла, подавшись вперед, ее глаза были яркими и жестокими, а губы полуоткрылись навстречу дымному ветру. Насмет, любительница удовольствий, испуганная и возбужденная одновременно, всхлипывая, пила вино из чаши, чтобы отгородиться от духов. Вскоре мы получили известие, что пожар в порту локализован. Хессеки не удерживали то, что захватили, а продолжали идти вперед. Те из портовых жителей, что остались там, боролись с огнем, передавая из океана ведра с водой, чтобы погасить пламя, и кое-что им удалось. Все это время я с минуты на минуту ждал крика о том, что поднялись хессекские рабы Пальмового квартала. Этот крик запоздал, но был очень громким, когда наконец прозвучал.

Скупой военный взнос императора, этот единственный джерд, который он выделил, продвигался на лошадях по направлению к Стене Храгона и Торговому городу, но продвигался очень медленно, так как ему мешало население Пальмового квартала, чрезвычайно возбужденное к этому времени.

Малиновые джердиеры держались высокомерно, полагая, что их одних достаточно, чтобы подавить восстание, и не вполне сознавали, с каким количеством восставших им придется иметь дело. Их путь лежал через Сад фонтанов, большой парк в масрийской части города. Джерд проехал около трети пути до широкой улицы, делившей парк пополам, когда освещенные фонариками заросли по обеим сторонам внезапно ожили, наполнившись людьми: Огромная толпа хессекских рабов, освободившихся от своих хозяев во время мятежа или даже самими хозяевами отправленных за новостями, собралась здесь, чтобы помешать движению императорской гвардии. Может быть, они ожидали, что солдат будет больше. Никто не считал, сколько было рабов. Они были в лохмотьях или в легких одеждах, которые достались им от хозяев, но запаслись кухонными ножами, камнями или примитивным варварским оружием, которое они тайком изготовили сами, зная, что такая ночь непременно наступит.

Солдаты в доспехах, вооруженные мечами и луками, верхом на чистокровных масрийских лошадях, были пойманы врасплох дикими животными, которые сражались, применяя зубы и когти, когда другого оружия не было; казалось, они были одержимы бесами. Солдаты, которые спаслись, рассказывали о том, как животы ржущих лошадей раздирались голыми руками, как девочки двенадцати лет или даже младше с красными от крови волосами стаскивали на землю кричащих джердиеров, и облепляли их, как пчелы пролитый сироп. Те же, кто видел позже, что осталось в Саду фонтанов, дали новое название этой улице: Звериная тропа.

До этого происшествия хессекских голосов не было слышно.

Теперь же, когда Торговый город был до краев наполнен ими, текущими, как черные чернила, на Вселенский базар и появлявшимися внезапно, как сама смерть, на широких улицах Пальмового квартала, стало слышно, как они снова и снова кричали одно и то же:

— Шайтхун-Кем! Шайтхун-Кем! — А затем другой вой:

— Эйулло йей с'улло-Кем!

Я слышал это в Цитадели даже сквозь звон колоколов, и волосы мои вставали дыбом. Чтобы остаться в рассудке, мне понадобилась до последней капли вся моя былая решимость.

Затем, среди завываний, мы услышали более земные звуки — стук в Ворота Лисы и хриплые крики испуганных богачей.

Сорем стоял в комнате, которая выходила на колоннаду Двора секир, поглаживая свою собаку, а лицо его было лицом человека, закованного в кандалы, который слышит, как в соседней комнате пытают его женщину. Бэйлгар и Дашем, стоя возле него, рассказывали, что более семидесяти почтенных горожан прибыли к воротам гарнизона и умоляют Сорема спасти их, что было наивернейшим из всех сигналов. Сорем выпрямился и смотрел на нас.

— Теперь вы разрешаете мне выйти, вы, пять королей Бар-Айбитни? Теперь, когда город на коленях, я могу отложить свои учебники в сторону. Школа кончилась.

— Мой господин Сорем, — запротестовал Бэйлгар, — мы вместе об этом договорились, ради вашего же блага.

— Я никогда не соглашался на это, — закричал он. — Никогда, вы слышите?

— Тогда, Сорем, вам следовало отменять их приказы и делать то, что вы считали нужным, — сказал я от дверей. — Мы все — ваши преданные вассалы. Мы дали совет; вам выбирать — воспользоваться им или нет.

Он резко повернулся ко мне, и я подумал, что он сейчас подойдет и ударит меня по лицу, как сделала бы какая-нибудь девица, но он вовремя сдержался.

— Ваш совет, — сказал он, — ваш совет превосходен, но он не принимает в расчет человеческую жизнь. Мне сказали, что на улицах — горы трупов. — Значит, настал момент остановить это.

— Почему сейчас? Это можно было сделать два часа назад.

— Я напомню вам расписание. Целью промедления было выяснить количество хессекских оборванцев и направление их удара, показать, что император слаб и равнодушен, и выяснить в то же время, какой силой он обладает. Затем, Сорем, привести город к вашим дверям, чтобы он просил помощи у вас, а не у Храгон-Дата. Добившись всего этого, можно начинать действовать. На этом ожидание должно кончиться.

Он посмотрел на меня и сказал очень тихо:

— Вы начали это, Вазкор. Вы и закончите.

Я подумал: «Откуда все началось? С подарка Баснурмона, над которым можно только посмеяться? Или он догадывается, что я желаю его мать, и это — вечная мальчишеская ревность? Или, может быть, он никогда не видел огня и крови Вокруг себя, а эти потешные имперские воины были слишком нежны, чтобы закалить его для такой ночи?»

Вернувшись в Цитадель, я облачился в полную форму джердиера; я надел шлем с медными колечками и снова поднялся на стену.

Богатые господа Пальмового квартала толпились внизу, дорога поблескивала от их фонариков, вокруг них кучами лежало их добро — все то, что они смогли притащить сюда в узлах, в повозках, в руках челяди. Было даже несколько рабов-хессеков, которые выглядели такими же испуганными, как и их хозяева. Может быть, они были смешанной крови или не религиозны, но я бы на них не положился.

— Цитадель даст укрытие масрийцам, — прокричал я им вниз. — Я выступаю от имени принца Сорема Храгон-Дата, когда говорю, что ни один хессек не будет впущен.

— А что будет с городом? — завопил представитель толпы, дородный человек, на котором было много золота и рубинов. — Об этом заботится император. Джерды Малинового дворца уже сейчас, как мы слышали, делают все для вашей защиты.

— Один джерд! — закричал богач. Остальные повторили его крик. Да и тот, капитан, — визгливо выкрикнул он, — и тот уничтожен рабами! — Невероятно, — сказал я.

Множество народу заверило меня, что так оно и есть.

То, что я увидел, перевело мой гнев в веселье.

Хотя было ясно, что они не узнали меня в солдатской одежде, я сам узнавал то там то тут бывших моих пациентов, которых вырвал из рук неминуемой смерти от зубной боли и несварения желудка, и даже увидел под бахромчатым зонтиком от солнца мою разодетую любовницу из белого павильона.

Появился человек из джерда Денейдса и, торопясь, рассказал мне, что в пригородах на юге были замечены огни, которые указывали на местонахождение третьей группы хессеков. Ворота Лисы открылись, и увешанные драгоценностями беглецы, ругаясь и толкаясь, повалили внутрь Цитадели.

Человек с рубинами взобрался по лестнице на стену и появился рядом со мной.

— Где принц Сорем? Что, город должен превратиться в угли? Наверняка император велел ему вывести джерды из Цитадели для нашей защиты.

— Мой господин, — заговорил я медленно, чтобы он ничего не упустил, — принц Сорем не пользуется доверием своего отца императора. Возможно, вы слышали разговоры о заговоре против принца, составленном наследником Баснурмоном при попустительстве императора.

Я был уверен, что он слышал об этом. За последние два дня мы постарались распространить правду по всему городу, пользуясь платными осведомителями, которые могли пустить любой слух, как истинный, так и ложный.

— Как бы то ни было, тронутый мольбами Бар-Айбитни, а не по ленивой просьбе своего царственного отца принц собирает силы, чтобы сокрушить хессекских оборванцев. Рубиновый целиком проглотил мою историю. Я поклонился и спустился по лестнице. Во дворе у ворот и в прилегающих дворах строились джерды, радуясь возможности приняться, наконец, за дело. Я разглядел Бэйглара, Дашема и остальных, выезжающих в окружении своих капитанов. Я подумал: «Если сейчас Сорем не появится, он потеряет все». Но вот появился и он.

Он выехал во двор в полном боевом облачении, на белом жеребце, покрытом белой попоной, как старый масрийский мираж — человек-лошадь в темно-красном свете факелов. Никому бы и в голову не пришло, что несколько минут назад он бушевал, как рассерженный ребенок.

С самого начала мы договорились, что я поеду с ними. Моя роль была основной, — то, что я решил сделать и отчего у меня пересыхало во рту, когда я понимал, что отступать некуда. Один из джердиеров вывел мою лошадь, белую Стрелу, которого сегодня днем подарил мне Сорем, а казалось, это было годы назад. Я вскочил в седло и увидел, что Сором поставил своего коня передо мной.

— Вазкор, — сказал он. — Вы простите мне мою глупость? Я, не подумав, говорил с человеком, чей совет я ценю и чье суждение принимаю без спора. Поймите, мой дед основал этот город. Мне не нравится, что он рушится вокруг меня, пока я отсиживаюсь в укромном месте.

Мне показалось, он просил у меня последнее прощение. Или я у него?

— Вы не сказали ничего такого, о чем бы я вспоминал со злобой, Сорем Храгон-Дат.

Богатые горожане столпились на стене, чтобы посмотреть, как выезжаем мы, спасители города и их золота. Ворота стояли нараспашку; с площадки над ними неслись звуки медных рожков. Джерд — прекрасное зрелище, а о пяти джердах можно сказать, что это зрелище в пять раз прекраснее. Я ехал с Соремом впереди, и мое сердце билось медленно, как во сне.

Я пристально смотрел на них, на проходящие медные легионы, на игру света на белых мечах и кроваво-красной коже, как маг-священник на старой фреске на стене храма смотрит на мир сквозь магический кристалл. Несмотря на то что во рту у меня пересохло — ведь я шел к Старому Хессеку, — казалось, мой страх не имел отношения ко мне.

На парапете стояла женщина, женщина в мужской одежде, с маленькой золотой змейкой вокруг ее запястья. Малмиранет тоже наблюдала за нами из Цитадели, глядя на это зрелище, как львица глядит со скалы на восход, предвещающий удачный день для охоты. Но и ее я разглядывал, как сквозь кристалл. Через сто лет или даже намного раньше, она будет пылью в гробнице, а я — мертвым богом.

Хессеки-рабы, которых не впустили, всхлипывали, просились внутрь и потихоньку разбегались.

И вот перед нами развернулся город, пылающий пожарами, а я снова был в своем теле, снова был человеком, а впереди меня был враг, которого я хотел уничтожить.

Глава 4

Легион Дашема отправился галопом через Пальмовый квартал на восток, джерды Денейдса и Бэйлгара повернули по дороге на юг, чтобы остановить случайные передвижения хессеков по пригородам. Джерд Ашторта поехал на юг, а потом на запад, чтобы подобраться к Торговому городу оттуда, где кончалась Стена Храгона, потом они должны были повернуть на север, освободить порт и запереть с тыла четыре тысячи хессеков, где возможно отрезать им путь с флангов и, таким образом, толкать их вперед на джерд Сорема у самой Стены Храгона и у Ворот Крылатой лошади.

Отчаявшаяся толпа на Янтарной дороге, не получив милости у закрытых ворот, под напором Бит-Хесси отступала к югу, оставляя на земле позади себя множество убитых, все они погибли случайно или были задавлены в панике своими собратьями-горожанами. Вселенский базар и прилегающие к нему улицы, рынки, лавки и склады были заполнены крысами из Бит-Хесси или горели в тех местах, где они побросали свои факелы и побежали дальше.

Но теперь их движение замедлилось. Причиной тому стали не жадность и не любопытство армии завоевателей, останавливающейся для грабежа и насилия, или чтобы просто поглазеть на чужие сокровища. Оказалось, что такие простые действия Старый Хессек не интересовали.

Отсутствие вожака замедляло их поход и лишало его цели. Они поднялись по воле Шайтхун-Кема, они пели ему свою песнь на улицах, но нигде не было видно их Бога, Ставшего Видимым.

Я не думал о том, что я предал их. Я видел только грязь, которую надо стереть, гнездо гадюк, которое надо растоптать.

Сорок джердиеров, которые держали Ворота Крылатой лошади под напором перепуганной, но безобидной толпы, были убиты хессекскими метательными снарядами. Позади стены прыгал свет, то алый, то затягивавшийся черным, невдалеке появилась вторая стена — из дыма, откуда слышались потрескивания дерева, крики о помощи или вопли муки и ужаса. Хессеки крутились у ворот, где их собралось не меньше тысячи с самодельным тараном — тяжелыми дверными косяками близлежащей гостиницы, которые и были выломаны для этой цели, — и глухо били ими в железные ворота. Над этой кошмарной сценой, столь напоминающей потревоженную колонию муравьев, бегающих по скелету, медленно опускалась странная пелена какого-то ослепшего молчания. Их крики прекратились, и вдохновение угасло.

Они заметили появление вооруженных людей на склоне холма по другую сторону стены и прекратили суету, а их бледные лица «старой» расы казались мне одинаковыми — колодцы без дна, почти идиотские, пугающие молчаливым слабоумием.

Джерд остановился, сияющий новой бронзой в колеблющемся свете.

Как мы договорились, я один выехал вперед к факелу наверху стены, на верхнюю площадку Ворот Крылатой лошади. Появившись там, я снял шлем, и был рад это сделать, потому что он был маловат. Мои ладони были липкими, а в животе похолодело, но оружие было по прежнему во мне — моя святость, моя гордость. Они обернули мою Силу против меня, но я одолею их. С ними я должен покончить здесь. А после них покончу и с той, другой.

Я спешился и стоял один на возвышении, глядя вниз. Вот голос какой-то ведьмы выкрикнул мое имя и имя, которое они дали мне.

— Вазкор! Йей Шайтхун-Кем!

Только она, остальные не поддержали ее, но их лица изменились, потянувшись ко мне. Я видел, что женщины, которые думали, что любят меня, смотрели так, как смотрят голодные волки.

Внутри моего черепа нарастало давление.

Я поднялся вверх, воспарив со стены в освещаемый искрами мрак. Сейчас во мне не было напряжения, как с лошадью, со штормом, с океаном; это было просто, как все совершенное.

Они глядели, их лица качались, как бледные тарелки, они следили, как восходит их звезда. Я ударил их в тот момент, когда они поклонялись мне. Огонь, извергнутый мной, не был больше белым, но ослепительно-красным, болью, покрывалом алой ненависти, которая обернулась вокруг них и меня.

Первым ударом я поразил более трех сотен; шесть сотен — следующим. Мертвые падали от меня огромными волнами, без единого вздоха, как падают куклы из тающего воска, не пытаясь убежать, неподвижные, пока не опрокидывались, и потом снова неподвижные.

Я очень четко помню все, что случилось после.

Джерд двинулся и, распахнув ворота, выехал по кучам раздавленных тел.

Я слез со стены и поймал поводья своей лошади, которая с ржанием шарахнулась от меня, пока я не коснулся ее мозга своим. Я взобрался в седло и догнал людей Сорема, проехал сквозь их строй и поехал дальше один прямо в огненный туман, который вихрем вращался впереди нас.

У этих крыс Старого Хессека сегодня было свое колдовство, потому что они каким-то образом моментально поняли, хотя и находились по всему Бар-Айбитни, что в эту секунду их мессия отказался от них и что удары его молнии были обращены на них. Я сломал спину их восстанию первым же ударом, которым я встретил их у Ворот Крылатой лошади, но не знал об этом и, кроме того, еще не покончил с их уничтожением.

Как будто я был загнан в ловушку, сражался в темноте с врагом, чувствуя его хватку на своем горле, и вдруг обнаружил у себя под рукой нож, — вот на что это было похоже.

Я наносил ему удар за ударом, моему врагу, который не мог больше отгораживаться от меня тенями, защищаться моим собственным телом. Еще долго после того, как его сопротивление было сломлено, я вонзал свой красный нож ему в бок.

Повсюду вокруг меня потрескивало пламя, слышались голоса или крики, а передо мной ковром лежали мертвые хессеки. Я оставил джерду небольшую возможность действовать мечом и луком. Но перед ними был город, который надо было спасать, пламя, которое надо было укрощать, честь, которую надо было завоевать. Это было для них: для почетного венка Сорему, но не для меня.

К этому времени небо светилось уже по-другому. Заря на востоке была окрашена дымом в цвет умирающих листьев. Страшное безмолвие вместе с темнотой отступало в болота.

Улицы появлялись из ночной темноты, одетые в сажу, в воздухе плавали полосы угольного дыма, и взад-вперед по ним бродили несчастные — на некоторых обгорела одежда, а на некоторых и кожа была в таком же состоянии. Я никого не лечил, никто и не приходил ко мне за излечением. Может быть, оттого, что мое лицо было запачкано въевшейся сажей, а глаза были красными, они не узнавали Вазкора. Может быть оттого, что я оказался человеком, способным на убийство, убийство без сочувствия. Оно оставило на мне свой отпечаток. Убийство и то, что последовало за ним.

Наконец из темноты вместе с городом стал возникать какой-то порядок. Пожары догорали. Начался дождь — может быть, благодеяние Масримаса, его печать, скрепившая ночную победу. Хотя некоторые верили, что дождю пролиться с неба велел чудотворец.

Это было первое утро, встреченное мной в Бар-Айбитни, когда из храмов в Пальмовом квартале не раздавалось гимнов восходящему солнцу. Повсюду жрецы были заняты лечением раненых (я даже заметил оранжевых глотателей огня, спешивших из своих храмов помочь горожанам, — они несли корзины с целебными мазями и амулетами), но некоторые собрали храмовые ценности и попрятались.

В мутном рассвете накрапывал дождь. Солдаты собирали трупы, которых не забрали близкие, — хессеков и масрийцев, — и бросали их тела в телеги мусорщиков, запряженные мулами. На улицах было полно таких телег. Даже в дождь мертвецов нельзя было оставлять надолго из-за летней южной жары. Некоторые хессеки были живы, те, кто не участвовал в восстании, в основном люди смешанной крови, они теперь боялись всех — и масрийцев, и Бит-Хесси. Но если проехать дальше к югу или к западу, на глаза попадались только мертвые хессеки, убитые чудотворцем или воинами.

В пригородах Денейдс и Бэйлгар уничтожили три тысячи. Солдаты могли бы сказать, что хессеки внезапно перестали быть угрозой. Как будто от заклинания, они побросали свое оружие и подставили себя под удары арбалетов и длинных боевых мечей. Как отравленные крысы. На рассвете Денейдс вернулся в Цитадель, чтобы сообщить о своем успехе; на юге опасность была невелика, сгорела гостиница-другая, о чем он даже не упомянул. В Пальмовом квартале было почти то же самое: восстание ограничилось Садом фонтанов, где хессеки учинили страшные надругательства над телами императорских гвардейцев. Не имея ни цели, ни вождя, рабы предались дикой оргии, о которой мечтает каждый раб, и праздновали уничтожение символа их рабства — смерть девятисот шестидесяти солдат императора. Люди Дашема стали свидетелями кровавого празднества вампиров и привидений, и ни один раб не ушел от расплаты.

Были пойманы и другие хессеки, разбредшиеся по террасам. Некоторые бежали к своим лодкам, удивляя джердиеров проворством и желанием выжить, хотя большинство не сопротивлялось возмездию.

На севере Ашторт быстро овладел портом и причалами, организовал полицию и велел отрезать хессекам путь к отступлению, толкая их под мечи людей Сорема. Он тоже обнаружил, что Бит-Хесси готов погибнуть. К рассвету он принялся за другую задачу — наводить порядок. Возражая против того, чтобы пожертвовать частью Бар-Айбитни для преумножения славы Сорема, он хорошо подготовился, предвидя разрушения, и имел планы восстановления города еще до того, как все началось.

Только джерд Бэйлгара не присылал о себе никаких известий, пока жуткий столб дыма на западе не сделал это за них. Это не был сезон пожаров в Крысиной норе, просто Бэйлгар начал прижигать рану Бит-Хесси, как и обещал.

Ревущее взвихренное пламя все росло, пока наконец трясина и дождь не слизали его с неба.

Да и в других местах джерд Бэйлгара не прохлаждался. Мы с ним за день до того кое о чем договорились, и сейчас это было блестяще выполнено. Благодаря паре кошельков золота получилось так, что, когда мы с половиной джердиеров возвращались обратно по Вселенскому базару, голоса начали превозносить Сорема, выкрикивая его имя, наделяя его благосклонностью их бога. Вскоре огромная толпа бездомных, раненых и больных собралась там, чтобы вторить со слабой истерией этим купленным похвалам. В самом Пальмовом квартале, где урон был незначителен, не считая несчастного императорского джерда, похвала была более громкой и уверенной.

Денейдс выехал, чтобы встретить нас у подножия холма Цитадели.

— Послушайте, — сказал он, улыбаясь под слоем сажи. — Интересно, слышит ли это император?

— Интересно, слышит ли он вообще что-нибудь, — сказал я. — А что слышно о нем?

— Интересная история, — ответил Денейдс, — двое или трое спасшихся императорских джердиеров вернулись в Малиновый дворец. Несомненно, это были трусы, которые повернули лошадей при первом же шорохе в кустах Сада фонтанов. Узнав, что случилось, император приказал двум оставшимся легионам защищать Небесный город. Все хессекские рабы, независимо от того, собирались ли они поддержать восстание или нет, были убиты. После этого отважного поступка армия заняла сторожевые башни, где последние два или три часа и коротает свой досуг, предоставив городу вариться в собственной крови и в огне.

— Я надеюсь, джердат, — сказал я, — вы нашли людей, которые бы распространили эту сагу о бесстрашии императора?

Денейдс кивнул:

— Во имя Масримаса, да. Да, есть сага и о вас, господин.

— Что?

— Колдовство, — сказал он, пожав плечами. Этот Денейдс до сих пор не мог понять, кем же меня считать. — Более тысячи хессекских крыс поражены молнией, маг-жрец сошел с ума, что-то в этом роде.

— А императорские джерды, — спросил я, — знают об этом?

— Будьте уверены.

Все это время рядом со мной был Сорем, молча глядевший вдоль пологих улиц на склонах и между башен куда то на очертания Небесного города, почти невидимого в дымном утреннем воздухе. Он был такой усталый и взъерошенный, как никто из нас, но…

На расстоянии, с которого его видели шумные толпы, он выглядел лишь строгим и целеустремленным. Мне и, похоже, только мне одному, было видно, что он напуган. Он страшился не битвы и не какого-нибудь человека, но обстоятельств, этого решающего момента, которым следовало воспользоваться прежде, чем он пройдет. Я мысленно вернулся на Поле Льва, где он применил Силу (хотя и вчетверо меньше моей), которой он выучился у жрецов. Я редко вспоминал об этом; это как-то не вязалось с Соремом. Мне стало удивительно трудно представить его кем-нибудь большим, чем помощником в этой драме, в которой, конечно, он был героем.

Он обернулся ко мне и сказал:

— Половина моего джерда осталась наводить порядок в Торговом городе, но здесь другая половина и люди Денейдса. Мы можем рассчитывать и на легион Дашема, если они покончили с уничтожением крыс. Этого хватит, — он говорил как человек, который вслух обдумывает свою мысль, но для меня это звучало, как крик: «НУ СКАЖИТЕ ЖЕ, ЧТО Я ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ!».

Глава 5

Мы тихо взяли Небесный город, как я и предвидел, без всякой борьбы.

Люди были в волнении и добрались до рощи у императорских стен, выкрикивая имя Сорема, как боевой клич. Что касается аристократии, у нее были свои законы поведения. Поступали их заявления, не столь явные, не письменные, а передаваемые устами: «Мой хозяин, такой-то, приветствует вас, принц, как освободителя города». Или: «Мой хозяин, имярек, предлагает вам в помощь свою собственную охрану, сотню человек, в случае если вам потребуются еще воины».

Я ошибся, полагая, что два оставшихся джерда императора не испытывали никаких затруднений, сидя в заключении. Задача охранять одного короля и его домочадцев, игнорируя пожар и смятение внизу, заставляла дрожать от подавляемой злости. Они были толпой безвольных дураков, которые сладко пожили за спиной борова. Потеря одного из джердов и смертельная, угрожающая ненависть масрийского народа превратила их в дрожащий студень. Встревоженные угрозами и грубостями, раздававшимися из-за стен, и увидев, что к ним направляются два джерда и еще пятьсот воинов с Соремом во главе, стражи открыли огромные ворота и упали перед принцем на колени. Они отрицали свое участие или неучастие. Они плевались при имени императора. Некоторые рыдали. Они были чрезвычайно рады вручить Сорему, принцу крови Храгонов, единственную вещь, которую их поставили охранять.

Раньше я приходил сюда, как вор, пробравшись под стеной. Теперь я ехал верхом мимо тех красот, которые тогда ночью видел только мельком.

Это был город садов, цветущих деревьев и беседок. После дымящихся развалин внизу было странно видеть неподвижных фламинго на мелководье рябого от дождя озера, каскады плакучих ив, игрушечные домики с эмалевыми куполами, отполированными водой. Только где-то грозно ревели дикие звери, почуяв запах мертвых тел, а у птиц, сидящих на ветках в крохотных клетках, не было песен, чтобы предложить изменчивому миру.

Малиновый дворец стоит в центре Небесного города. Своими крышами, крытыми розовым симейзским мрамором, винно-красными колоннами, расширяющимися кверху, карнизами из золотого кружева и яркими окнами он напоминает храм. К дверям ведет улица, по обеим сторонам которой стоят крылатые лошади с лицами и волосами прекрасных женщин, каждая высотой в десять футов — огромный светильник из алебастра, который пылал по ночам от факелов, зажженных внутри. Перед мозаичным входом, достаточно широким, чтобы в него мог въехать ряд из двадцати всадников, было пятно красной крови, почти такое же широкое, как память Старого Хессека, напоминание о мертвых рабах, чьи тела уже до краев заполнили какую-нибудь яму.

Баснурмон скрылся; ничего удивительного. Он увидел, что ветер переменился, и оказался достаточно мудр в своем злодействе. Его мать, на которой женился Храгон-Дат после Малмиранет, тоже исчезла, уехав в карете, полной драгоценностей и безделушек.

Император, однако, остался.

Он сидел в комнате на нижнем этаже с двумя своими десятилетними мальчиками для забав, которые скорчились возле него, полуобезумев от страха.

Я и не ожидал многого от Храгон-Дата. До этого мгновения он был титулом и целью — целью Сорема больше, чем моей. Я не ожидал многого и не ошибся. Он всматривался в наши лица своими выцветшими, уже не голубыми глазами, утонувшими, как в подушках, в складках его темно-желтой кожи. Густые вьющиеся волосы оказались париком, который упал на пол, когда император, рыдая, склонил голову.

— Сорем, — всхлипнул он. — Сорем, сын мой. Ты не убьешь меня, Сорем?

Я породил тебя, дал тебе жизнь. И ради твоей чести, ты не убьешь своего отца.

Лицо Сорема под слоем сажи и копоти побледнело и исказилось. Эго было то, чего он боялся, о чем он молчал у стен Цитадели. Он все это предвидел. — Вы отдадите мне город и империю, — сказал он.

В его голосе была сила и уверенность, голос не дрожал, как не дрожала сильная молодая рука со шрамами воина, протянувшая Храгон-Дачу бумагу на подпись и королевскую печать и воск, нагретый перепуганным писцом. Все было сделано быстро. Я подумал: «Сорем, масриец до мозга костей, никогда не убьет, но этот человек стар и нездоров. Легко будет устроить смерть, и Сорему не надо будет принимать в этом участие».

Комната была наполнена уставшими солдатами и запахами высыхающего дождя, страха и жирным запахом горячего воска, и криками императора об отречении.

Я подумал: «Теперь я замыслил другое убийство ради безопасности другого человека. Я погряз в этом».

Они увели Храгон-Дата как большого, тяжелого ребенка, который слишком долго задержался на детском празднике, и дети и взрослые уже устали от него. Уходя, он плакал, и его криво надетый парик придавал ему печальный и трогательный вид. Сейчас я с жалостью вспоминаю о нем, но я с тех пор переменился. Тогда я мог только отвернуться, чтобы не заметить смертельной бледности лица Сорема.

Два маленьких мальчика перестали дрожать на полу, вскоре их увели, и мы, начальники этого баснословного хранилища ценностей, остались одни.

Я ушел в какую-то пышную комнату, чтобы поспать. Я лежал, потный и грязный, сняв с себя одолженную в Цитадели кольчугу, на мягкой кровати, которая, как корабль, имела золоченый нос-форштевень.

Как быть с «Иакинфом Вайн-Ярдом», моей галерой, которая стоила жизни Чарпону, моей галерой, предназначенной для охоты? Как быть с охотой, с охотой на Белую ведьму, мою мать, которая, конечно же, не умерла в Бит-Хесси? Мне надо было бы поехать туда, а не сюда, и самому поднести факел к этой норе, а не доверять Бэйлгару. Он не искал ни белых пауков, ни белых кошек…

Я видел ее в ледяных одеждах, ее серебристые волосы, ее злые когти, ее кошачья голова улыбалась, левый глаз был зеленым, а правый, в который я ударил ножом, зиял красным кратером. Она шептала нежно, как любовница: «Ты не убьешь меня, Вазкор, сын мой? Я родила тебя, дала тебе жизнь. И ради своей чести, ты не убьешь свою мать».

Я силился проснуться, я знал, что это только сон. Воробей, маленькая певица из Эшкорека, обняла меня и прошептала, что все хорошо. Ее объятия были сильнее, чем наяву, и я открыл глаза, но увидел не желтовато-коричневые и бежевые цвета, а темный янтарь и янтарный рот, который прошептал у самого моего рта:

— Когда тебе исполнится столько же лет, сколько мне, тебе перестанут сниться такие сны, мой волшебник.

Рядом лежала Малмиранет, обнаженная, как я, но свежая после ванны, пахнущая водой и своим собственным ароматом, и даже ее вьющиеся волосы, как грива черного льна, пахли дождем и мускусом.

— Я не готов встретить императрицу, — сказал я, сознавая, как я устал.

— Ты мужчина, — сказала она, — любить ли мне тебя меньше за это?

Ее кожа была изумительно нежной, а изящные мускулы под ней были крепкими, ничто не было дряблым, несмотря на ее слова о старости, которыми она меня испытывала. Она одарила меня своими сокровищами по выбору, а не от одиночества. До меня было множество мужчин, которых она выбирала для своего удовольствия и отстраняла, когда они ей надоедали. У меня еще не было такой женщины, как она. Она пользовалась сексом как инструментом не для игры, чему учат в Эшкореке, инструментом прелестного непотревоженного секса. Она хорошо изучила свою суть, знала о ней все. Сама для себя она больше не была сюрпризом, как это бывает у некоторых женщин, а скорее, древней дорогой, старой, как земля и столь же щедрой. Ей не требовались ни речи, ни эпитафии, ни извинения, ей требовались только я и она сама.

Уже позже она рассказала о том, что она знала о моей жизни в Бар-Айбитни и о моих отношениях с Соремом. Она обладала полными и точными сведениями, в Цитадели у нее были собственные шпионы, как выяснилось. Она с самого начала знала, что я был сыном короля, но, думаю, это ее нисколько не заботило. Если я ей понравился и подходил ей, этого было достаточно. Ей не нужна была родословная других, чтобы поддержать свою собственную. Дневной свет стал ярче, и вновь начал угасать за шелковыми оконными занавесями. Я так и не узнал, был ли день солнечным или облачным. Я покончил с интригами и армиями, по крайней мере, до ужина. Наконец под дверью мы увидели свет от лампы, и голос девушки, наверное, Насмет, мягко позвал Малмиранет и сказал, что командующие собираются устроить праздник в Тигровом зале.

Малмиранет ответила, что она сейчас выйдет, но так и не отодвинулась от меня. Через некоторое время она сказала:

— Я бы не хотела, чтобы Сорем об этом знал.

— И мы так и будем хранить наш секрет, — сказал я ей, — как мальчишки, ворующие яблоки за его спиной?

— Это не продлится долго — воровство яблок.

— Продлится.

— Ты так думаешь. Успокойся, мой любимый. Я должна позволить моим девушкам испытать тебя, прежде чем я прикую тебя к себе цепью. Может быть, ты предпочтешь Насмет, которая очень этим озабочена. Даже у моей Айсеп найдется для тебя пара любезных фраз, хотя вообще-то она не интересуется мужчинами.

Снова снаружи раздался голос, теперь немного сердитый.

— Они привезли ваши сундуки с одеждой, мадам. Вынуть красное шелковое платье или белое?

— Белое, и уйди же, наконец, потаскушка, — закричала она.

— Вы доверяете им свои секреты, а хотите, чтобы Сорем не знал об этом?

— Я доверяю им. Даже мою жизнь, как ты видел.

— Но кто-то предал вас прошлой ночью, Малмиранет.

— Это был Порсус, — ответила она, хмурясь в коричневых сумерках. — Он обменял у Баснурмона свою жизнь на мою.

Я вспомнил, как он глупо ухмылялся у ее ног, и сказал:

— Хотел бы я посмотреть, как он мучается.

— Я уже посмотрела, — ответила она и поцеловала меня.

Я бы держал ее еще дольше, если бы не услышал, как Насмет тихонько смеется за дверью.

Глава 6

«Иакинф Вайн-Ярд» не сгорел. Зная, что это мой корабль, — как оказалось, хессеки знали все, кроме того, что их мессия обманет их, — они вытащили корабль со стоянки, привязали веревками к своим папирусным лодкам и вывели на веслах из горящего залива. В ту ночь в порту было двести шестьдесят кораблей со всех концов империи — с востока, запада и юга, и шестьдесят пять из них погибли вместе с грузом в огне. Беззаботное непродуманное наступление хессеков позволило добровольным пожарным командам с ведрами спасти остальные, в чем им помогли легкий ветер и дождь на рассвете.

Днем жители Торгового города охраняли границы болота и выход из дельты к морю. Они следили за дымящимися руинами Старого Хессека, как крысолов следит за крысиной норой. Когда появлялась крыса, что случалось редко, они забивали ее дубинками до смерти. Некоторые пошли даже в Бит-Хесси, отваживаясь бродить между разбитыми колоннами и в черных туннелях, ставших еще чернее после посещения Бэйлгара. Они не нашли ничего сколько-нибудь живого, а что нашли, долго не прожило.

Были страшные истории. Завывания привидений на болотах, туманные призраки с окровавленными когтями, отрезанные женские головы, щелкающие желтыми зубами, как мячи, скачущие по Бит-Хесси. Крысоловы, нервничая от своих собственных фантазий, отступили в Бар-Айбитни. И снова вошедший в поговорку воин не пересекал болота ночью, боясь злых духов там, где раньше он боялся лишь скучного зла от людей.

Поступок Бэйлгара, масрийское богохульство — разжигание незакрытого пламени, обсуждался с разрешенным религиозной цензурой одобрением.

Масримас рассеял тьму своим светом, а джерд Щита был лишь его инструментом. Бэйлгар, кувшинами опрокидывая ром, строил планы, как покрыть илом все болото, осушить его и выращивать дыни и рис и зеленый водяной табак, произраставший в сырых долинах Тинзена.

Сам Бар-Айбитни ответил на несчастье после того, как оно закончилось, веселыми жалобами. Сором открыл сундуки императора, чтобы помочь нуждающимся и разрешил тем, кто потерял собственность, сделать заявки на предмет возмещения. Скоро каждый шикарный бордель, у которого сгорела во время пожара башня, смог насобирать деньжат, на которые можно было построить две, а каждый купец, чей груз лежал углями на дне залива, подавал у ворот казначейства петицию, указывавшую сумму, втрое превышающую стоимость утраченного. Это привело к бесконечным расследованиям, бесконечным спорам, и к куче дел о мошенничестве, рассматриваемых королевскими судами. Эго утомительное занятие — и раздача денег, и их возмещение — пало на плечи императорских министров, которые вроде бы хорошо успели привыкнуть к своему бремени. Теперь, когда вместо императора был Сорем, более активный в делах закона и государства, молодой и энергичный, эти непослушные министерские кролики, крысы, землеройки хватались за свои свитки документов и, чувствуя собственного значимость, пищали, что для них все должно остаться, как было. Сорем прошелся по их должностям, как топор по лесу. Но несмотря на его особое внимание, эти дела утомляли его, и, немного расчистив заросли и назначив новых людей, которым он мог доверять, он отдал все в их руки.

Он еще не был императором. Он был тем, кого они называли Новым правителем или функционером Храгон-Дата. Бумаги, которые были написаны в Цитадели и которые Храгон-Дат подписал и скрепил печатью в Малиновом дворце в то дождливое утро, были предъявлены двору, а копии разослали аристократам, а потом и расклеили по всему городу. Они провозглашали добровольное отречение по причине унижения и собственной слабости, когда он оставил Бар-Айбитни беззащитным перед хессекской угрозой. Своего возлюбленного сына Сорема — сына от его более раннего брака с принцессой Малмиранет, бывшей императрицей лилий, — он признавал теперь принцем и спасителем города, способным вести дела вместо отрекшегося монарха. О Баснурмоне, наследнике, напоминало лишь одно предложение, нацарапанное на пергаменте собственной рукой императора: «Этот ублюдок бросил умирать и город, и своего отца-императора». Милый штрих.

Таким образом, Сорем был правителем империи во всем, кроме титула. Масрийские титулы — весомые штуки, они должны быть освящены жрецами; бровь помазать маслом, одежды обрызгать водой из какого-нибудь священного сосуда и принести в жертву белую лошадь. Тогда и только тогда Новый правитель станет императором.

В то время как посланцы уезжали и возвращались, привозя письма и дары из земель империи, которые клялись в верности своему новому повелителю, присылая для подтверждения клятвы белых павлинов в клетках. Девять джердов, которых не было в городе, из своих приграничных крепостей слали уже не павлинов, а свои штандарты, которые их представители на церемонии коронации получали обратно. (Типичное масрийское представление.) Никакого намека на угрозу не исходило от этих далеких гарнизонов. Они тоже чистосердечно присягнули на верность Сорему. Новость о том, что ступица золотого колеса, которое они охраняли, была из гнилого дерева, никого не удивила — об этом давно знали легионы на периферии нескольких королевств. Правление Сорема обещало быть лучше.

Видя, как им восхищаются, как его превосходство признается всеми — и его давними спутниками, и новыми, — я вспомнил его срыв в Цитадели, его мальчишеский героизм и злость, его взгляд, полный замешательства и отчаяния, когда он смотрел на Небесный город, воображая, как его отец распускает нюни, теряя драгоценные секунды. О почитании того, что было прекрасно или благородно, масрийцы говорили: «Каждый нож должен быть в ножнах из прекрасной-парчи». Это если вам полагалось носить нож, «ЧТО БЫ БЫЛО, ЕСЛИ БЫ Я НЕ БЫЛ С НИМ?» — подумал я. С пятью джердами в Цитадели он мог бы спасти город, но занял бы он место Храгон-Дата?

Скорее всего, на день он был бы богом, а на другой его бы убили, и бесчисленные тысячи женщин и столько же мужчин плакали бы, когда его позолоченный саркофаг везли бы по улицам. Королевский некрополь лежит на высоком юго-восточном холме, возможно, это пятый город в Бар-Айбитни — снежно-белые усыпальницы и позолота. Из смерти они сделали поэму. Масрийцы говорят, что боги убивают тех, кого любят, чтобы они не достались миру. Но не всегда масрийцы были романтиками, чтобы смягчить их, потребовался мед юга. И ничто не ломается так легко, как ржавое железо.

Прошел месяц. Лето буйно цвело, деревья в городе садов напоминали застывшие в голубом воздухе фонтаны. Дворец купался в своих красных тенях, и львы рычали в парке, как ленивый гром. Все это в моей памяти слилось в неизменный, бесконечный полдень. Полдень, когда при попустительстве девушек Малмиранет мы с ней лежали, прижавшись друг к другу так же тесно, как одежда в каком-нибудь горячем ящике, пока императорский совет держал ее сына в ловушке дворцовых дел. Хотя были еще и ночи. На празднествах — а каждый ужин в Небесном городе становился празднеством, — Сорем, будущий император, обычно занимал место короля, я садился по его правую руку, а вокруг — его командиры и знать. Малмиранет, императрица лилий, в шелках цвета снега, золота или вина, садилась обычно на дальнем конце стола. Там, где она сидела двадцать лет назад, пятнадцатилетняя наследница своей доли империи, нежеланная супруга Храгон-Дата. Некоторые из этих старых козлов и их жен, как мусор, наполнявших банкетный зал с фресками тигров на стенах, видели, как она носила ребенка, которому предстояло стать Соремом.

Здесь у нее были апартаменты королевы, увешанные кисеей и вышитыми занавесями, и в то же время на ее стене висели скрещенные пики и охотничий лук с отделкой из слоновой кости. Она сказала, что сейчас уже ими не пользуется. За ее окном была высокая пальма. Она рассказала мне, как однажды она вскарабкалась на нее, увидев, как это делает раб. Ей тогда было лет шесть или семь. Она рассказала мне все о своей жизни между верстовыми столбами нашего жгучего желания, которые, как сияющие лезвия, размечали наши ночи. Ее жизнь была такой, какой я и представлял, но она ни о чем не жалела. Она была горда и жестока — ее хорошо выучили, но для тех, кого любила — неистово щедрой и великодушной. Ее никак нельзя было заставить не противопоставлять любовь ко мне любви к Сорему. Мне казался глупым такой секретный способ общения, но я не тратил время на переубеждения. Я думал: «Я объясню все ему как-нибудь вечером, когда он будет свободен от дворцовой ерунды, и тогда она посмотрит». Но я все откладывал это.

Честно говоря, я откладывал многое. Это казалось здесь обычным занятием. Даже Храгон-Дата «отложили», оставили одного в какой-то изолированной комнате, отчего бы не отложить все остальное?

Я стал вялым во всех делах, кроме любви. Это может случиться, когда вы долго сражались, а мне казалось, что я сражался большую часть своей жизни. А здесь был солнечный остров в диком море, и я лежал на нем, забыв, что море по-прежнему окружает меня.

Трудно вспомнить, как шумит море, когда вы долго его не слышали. Угроза и страх исчезли, умерли, как я и надеялся, в ту ночь во время пожара.

Бит-Хесси превратился в золу, только рассказы о привидениях напоминали о его существовании. В эти янтарные дни мне казалось, что мои ночные кошмары растаяли и никогда больше не вернутся, все, даже сны о Белой ведьме.

Да, я принес клятву тени или моей собственной совести — моему отцу.

Но, может быть, кошки Уастис нет в Бар-Айбитни? А если она выжила и прячется, с ней будет проще покончить, используя все ресурсы Масрийской империи.

Месть стала похожа на высохшую тыкву; конечно, отец хотел бы моего величия, даже если бы это и отложило ее гибель? Для всего было место. Попав в зависимость от медленного движения масрийских дворцовых приготовлений к церемонии коронации, я и сам стал двигаться медленно, как в теплой воде, не теряя берег из виду. Я тоже съел южного меда.

Так, понемногу катаясь верхом по необъятным внутренним паркам, занимаясь пчелиной суетой дворцовою совета, празднествами, любовью, я заметил, как этот малиновый полдень вливался в долгие сумерки, а я все не хотел думать о том, что закончить его должна ночь.

Был назначен вычисленный жрецами-астрологами благоприятный для коронации день. В яркий от свежей краски и новой застройки Бар-Айбитни нахлынули толпы людей, которые непременно желали видеть представление и, где могли, пытались прожить даром за счет будущего праздника. Они ехали из далеких городов и городишек, с прибрежных равнин и архипелагов, из замков в безводных скалах востока. Лорды и мелкие короли приезжали в силу необходимости воздать почести, крестьяне — поглазеть, торговцы продавать, а неизбежные грабители — резать кошельки и горла пьяниц.

Я плохо знал географию окрестностей, проведя в одиночестве большую часть дней в Бар-Айбитни. Разнообразие людей и животных на улицах заинтересовало меня, как возможность развлечься в часы апатии. Особенно мне нравились западные племенные кланы, их женщины завешивали лица покрывалами из прозрачной кисеи, которая ничего не скрывала, и ходили с обнаженной грудью; или черные люди, торговцы слоновой костью и сапфирами, которые приехали из южных джунглей на серых злых чудовищах с морщинистой кожей, с рогом на морде, налитыми кровью глазами и ужасными манерами. Эти звери походили на деформированных единорогов и были склонны испражняться без предупреждения (за это их любили бедняки, использовавшие навоз в различных целях. Я редко встречал этих ворчащих единорогов без сопровождения надеющихся, вооруженных совком и корзинкой). Из Симы прибыли маги, их лица были укутаны в красные покрывала, а за поясом висели мечи, похожие на ножи для разделки мяса. На Вселенском базаре они обычно танцевали с веревками, которые оживали или казались ожившими, или сворачивали свои тела в маленькие тюки завязанных узлом костей. Я отправился посмотреть на них с одним из людей из Цитадели и, увидев меня, симейз поклонились почти до земли. Эти действия позабавили меня. Заметив, что даже чужестранцы чествовали меня как чудотворца, толпа зашумела и захлопала. Они не предлагали мне любовь, как Сорему, но знали о моей роли в уничтожении хессеков, и когда я шел, вокруг меня всегда был шум, но больше никто не подходил за исцелением.

Когда я собрался уходить, один из магов подошел ко мне и потянул меня за рукав. Мне были видны только его глаза над красным покрывалом, но иногда и этого достаточно.

— Ваша сила превышает силу людей, — сказал он мне на языке каких-то дальних стран, который был непонятен всем вокруг нас, включая и образованных офицеров-аристократов, которые сопровождали меня. Если я нуждался в напоминании о моих силах, то это как раз оно и было — как всегда, сразу понимать, что он говорит, и быть в состоянии ответить, словно на моем родном языке.

— Моя сила превосходит силу большинства людей, которых я встречал, — сказал я.

— Верно. Но есть другой человек. Не мужчина, а женщина.

Если бы он вытащил свой меч-голова-с-плеч, чтобы снести мне голову, я бы и то не смотрел на него с таким удивлением, как сейчас.

— Какая женщина?

— Та, которую ты искал, повелитель волшебников. Белая, как белая рысь. Уаст.

Денейдс стоял рядом со мной и, увидев мое лицо, спросил:

— Что ему надо, Вазкор?

— Личное дело, — ответил я. — Старая вражда моих предков. — Денейдс кивнул и отступил в сторону. Секретные долги чести, фамильная вражда — это были понятные масрийцам предметы. Симейзу я сказал:

— Откуда вы узнали, и зачем вы пришли ко мне с этим?

— По-своему, господин мой, я тоже маг, — сказал он немного иронично.

— Здесь рассказывают странные истории о пожаре в Старом городе на болотах, о духах, которые бродят там. Не все из них духи. Я не ищу выгоды и не хочу поймать вас в ловушку, господин. Если вы пройдете со мной в мой шри — я покажу вам кое-что.

Денейдс услышал слово «шри» — симейзский фургон для путешествий — и сказал:

— Если он предлагает вам пойти куда-нибудь с ним, то я не советую.

— У меня нет выбора, — ответил я Денейдсу. — У него есть сведения, которые мне нужны. Не беспокойтесь. Со мной ничего не случится, и с этим Красным Занавесом тоже, если он будет вежлив. Симейз понял; по морщинкам вокруг глаз я догадался, что он улыбается.

Пока он улыбался, я проник в его сознание, контакт был, как всегда, недолгим, потому что мне, наверное, никогда не понравится такой взлом, но этого было достаточно, чтобы почувствовать его честность, и еще — его загадочные мистические познания.

— Тогда мы подождем вас здесь, — сказал Денейдс, — а может быть, мне или кому-нибудь из нас пойти с вами?

— Спасибо, но я пойду один.

— Сорем насадит меня на меч, если с вами что-нибудь случится.

Его глаза были игривыми. Он дал мне почувствовать все значение сказанного. Денейдс сопровождал Сорема во всех битвах, и, как собака, защищал его спину, однако и он тоже отпускал шуточки, а я уже устал от них.

— Ведите меня, — сказал я симейзу. Он поклонился и повел меня через рыночную площадь, на него глядели во все глаза те, кто мог видеть, и даже пара «слепых» нищих.

Симейзские маги разбили свой лагерь в поле по соседству с лошадиным базаром. Шесть черных фургонов, увешанных алой бахромой и амулетами из меди и кости стояли полукругом на объеденной лошадьми траве. Горел маленький костер, из учтивого отношения к масрийскому обычаю накрытый железной решеткой, и две женщины готовили на нем обед. Они были в богатой одежде, на шеях ожерелья из золотых монет, их лица были открыты, и только волосы были спрятаны под красными тюрбанами. Странная традиция — открывать женщину и закрывать мужчину, но я решил, что это было связно с их магией. Вокруг дерева — в тени и на солнце — лежали пять больших белых волов, с подозрением глядевших на лошадей по другую сторону ограды. В Симе не было лошадей, пока масрийцы Храгона не заявили свои права на эту территорию, а легкие фургоны-шри до сих пор путешествовали цепочкой — два или три сразу, сцепленные вместе медными соединениями, в передний запрягали пару волов или буйволов. Путь по суше из Симы в Бар-Айбитни — длинный и извилистый, и занимает даже больше дней, чем считается в масрийском месяце, не оставляя возможности прибыть задолго до коронации. Отсюда я заключил, что все они прибыли сюда на корабле — мужчины, женщины, фургоны, волы и все остальное.

Женщины у костра посмотрели на меня и хихикнули. Одна послала мне воздушный поцелуй. Казалось, моего провожатого это нисколько не смутило.

— Вы даете своим женщинам большую свободу.

— Нет, — ответил он. — Бог дает, а мужчины шри не отнимают ее у них.

Мы в самом деле не симейзы, господин мой Вазкор, но более старая раса, и наши пути различны. У нас, шри, есть поговорка: «Держи, что можешь удержать, а что не можешь — отпусти, оно и так уже ушло».

Мы вошли в один из фургонов. Там было темно и пахло ароматными травами, висевшими в связках на дугах каркаса. Он зажег лампу, затем снял с колышка медный диск и положил его на половики. Мы сели, и он привлек мое внимание к диску, который был отполирован, как девичье зеркало, я, честно говоря, и решил, что это зеркало.

— Повелитель видел мои мысли, — сказал он, — но пути мыслей грязны, даже для тех, кто должен жить с ними. Поэтому я предлагаю вам это средство — медный диск. Это способ шри. Мысли одного мага проецируются на диск и открываются для другого. Здесь не может быть ни вариантов, ни обмана, и такой тесный контакт не может быть неприятен.

Я сел. Точно не зная ничего, я все же верил ему, потому что он вызвал мое полное расположение. Хоть я и мог превзойти его Силой, он заставил меня почувствовать, что я мальчик перед мужчиной.

По его глазам и ладоням я заключил, что ему около пятидесяти лет, он был крепок и проворен — его мудрость была закаленной и отточенной, как дождь и ветер закаляют и оттачивают камни в пустыне. Сидя перед ним, я ощущал то же чувство бренности, как и в ночь восстания, когда я выехал из Цитадели, чувство, что слишком быстро человек оказывается в могиле, а все ураганы и горы его жизни — месть, любовь, сила победы — малы, если сравнить с этой совсем небольшой кучкой праха в конце.

Наконец я вспомнил, зачем пришел сюда, склонил голову над метафизической медью и сконцентрировался над ней. В этот момент моя кровь застыла, как лед, и чувство реальности оставило меня.

Они прибыли морем, как я и предполагал, и их высокая галера проходила со спущенными парусами мимо неосвещенного берега ночного болота. С палубы, почуяв магию, как гончая чует льва, вот что увидел на берегу шриец: белую фигуру, уменьшенную расстоянием до размера его мизинца.

Я видел на диске, как видел он, и я, как и он, почувствовал дым Силы, поднимавшийся оттуда.

Он вздрогнул, почувствовав это. Он слышал, как сожгли Бар-Айбитни и какие вещи случались там, но это, он знал, не было иллюзией. Белая женщина с белыми волосами и белой ненавистью, которая росла из ее души, как огромное дерево. И ее Сила была не меньше моей.

Вокруг нее на этом пустом глинистом берегу находились темные тени с серыми хессекскими факелами в руках. Шум прибоя и скрип весел и мачт заглушали все звуки, которые производили эти люди.

Старая отрава незаметно подкралась ко мне.

Медный диск внезапно опустел, а май хозяин уже протягивал мне агатовую чашу с вином.

Я выпил, и он сказал:

— Я узнал ее имя. Она написала его в ночи для всех, кто может его прочесть. Я узнал также, что она наметила вас своей жертвой. Эта метка на вас, как клеймо. И, мой господин, весь город мечен. Не только люди, разорившие Бит-Хесси, и не только те, кто мечтал о его разорении. На самом деле черная туча — над золотыми башнями Бар-Айбитни, возлюбленного Масримасом. Черная туча, которая скроет его солнце.

Я встал, мои ноги дрожали. Должно быть, я выглядел, как смерть.

— Как же мне померяться с ней силами, — как-то по-детски закричал я и совсем не ему. — Сила, которой я пользуюсь, питает ее. Ее. Я пытался, я избавился от нее, но она опять появилась. Все, что я ни делал, оборачивается против меня.

Мои мысли скакали. Я уже решил пойти прямо на этот берег, на проспект мертвых кораблей, почерневших руин и убить ее там. Это было бы исполнением моей клятвы. Или, может быть, я стану жертвой. Она пометила меня, так пусть следует за мной. Оставить весь Бар-Айбитни, где Сорем — император, а на Троне лилий в Малиновом дворце — Малмиранет, моя женщина, думающая, что я сбежал, как трус…

Он взял меня за руку.

— Я посланец, — сказал он, — не более. Я не могу дать вам совет. Но если потребуется моя помощь — меня зовут Гайст.

Я бы очень хотел, чтобы он помог мне, но, несмотря на его проницательность, он не мог этого, и я слишком хорошо это понимал. Парадокс. Я превосходил его Силой, но дрожал, как испуганный малыш.

Я поблагодарил его. В его глазах была покорность судьбе. Город был под ее проклятием, и он оставался в нем. «Что не можешь удержать — отпусти, потому что оно уже ушло от тебя». Похоже, и жизни это тоже касается.

Снаружи небо было таким же голубым, как те сапфиры, что черные люди привезли на своих страшных единорогах с юга. Не было видно ни облачка.

Денейдс и его капитаны остались, чтобы дождаться меня. Он поднял брови и сказал:

— Значит, плохие новости. Я надеялся, что нет.

Никто из них не знал о моей предыдущей жизни ничего, кроме незначительных моментов, и все горели желанием при случае узнать побольше. — Жив кое-кто, кого я считал мертвым, — ответил я.

— Да? И что теперь, Вазкор? Вы будете придерживаться теперь наших традиций, кодекса вызова?

— Вызов уже брошен и принят.

Денейдс рассматривал меня, в его взгляде боролись одобрение и недоверие.

— Однако, это едва ли подходящий момент, мой Вазкор, — за два дня до коронации Сорема.

Я пришпорил лошадь и поехал через рынок, такой яркий, шумный, красочный йод безоблачным сапфировым небом. Денейдс держался рядом со мной.

— Сорем знает?

— Узнает в течение часа.

Он нахмурился и замолчал.

Волей-неволей я принял бесшабашный вид. Слабость переполняла мое тело. В детстве мне снился сон, позже ой стал немного другим — какое-то дикое животное, которое я выследил и убил на охоте, тут же опять вскочило, его смертельные раны кровоточили, и опять кинулось, чтобы вцепиться мне в горло.

Тем временем Денейдс повернул лошадь к Цитадели, конечно же, чтобы сообщить новости.

Мне придется сражаться. Другого выбора у меня не было. Сражаться и сражаться, сколько бы раз ни бросался на меня убитый зверь. Я не брал на себя обязательства спасти ни этот город, ни жизнь или честь кого-либо из мужчин или женщин в нем. Это был мой собственный ужас. Я предпочитал лицом к лицу встретиться со злодейкой, чем повернуться к ней спиной. Я думал, что она мертва или — что то же самое, — что у меня будет время выследить ее, даже, может быть, — забыть. Теперь Уастис должна потешаться надо мной, сидя в своих развалинах.

Глава 7

Я вошел в Малиновый дворец, как я, казалось, много раз входил туда во время этого бесконечного полдня. Солнце, плавая в верхних рамах западных окон, полосовало пыльными лучами красно-розовые стены и розовые мраморные полы.

Сорем был занят советом и жрецами, он репетировал слова, которые надо будет говорить на коронации. За день до нее он должен будет войти в храм Масримаса и оставаться там, такова традиция подготовки к церемонии. Вообще с тех пор, как мы взяли Небесный город, я мало его видел. Однажды мы поехали охотиться на диких кабанов, специально прирученных и выпущенных из клетки в охотничьем парке с одной единственной целью — чтобы аристократия могла загнать их; потом я подумал, что это идиотский, развратный спорт, хотя тогда и не возражал. Сорем, которому это не понравилось так же, как и мне, пообещал, когда у нас появится для этого время, лучшую охоту на южных холмах на пуму или льва и разных водяных зверей в тамошних долинах. В этот полуденный месяц он все время мне что-нибудь обещал и посылал подарки, когда был занят с советом, так что было бы неблагодарно от них отказываться. Находясь чаще с его матерью, чем в своих апартаментах, я почти не обращал внимания, когда их приносили, но теперь я стал задумываться, что, может быть, он мне не доверяет и пытается подачками укрепить мою лояльность.

Насмет прибежала ко мне на своих позолоченных ножках, когда я лежал, печально глядя на солнце. Она вложила в мою руку цветок. Это был сигнал от Малмиранет. Насмет, очевидно, нисколько не расстраивалась, играя в любовную связь со мной, хотя на самом деле эта связь соединяла меня с ее госпожой. Обычно я бывал в хорошем настроении и был рад видеть девушку. Сегодня она заметила во мне перемену и сказала:

— Она не будет вас держать, если у вас где-то дела.

— Дела могут быть с тобой, — сказал я, и мой страх придавал всему какой-то извращенный аромат. — Ты бы этот хотела, — я положил руки на ее талию. Я не хотел ее, на я бы переспал с ней, если бы она захотела.

Но она сказала:

— Я немного хотела бы. Но не хочу расстраивать Малмиранет. Я люблю ее больше, чем смогу полюбить когда-нибудь какого-нибудь дурака-мужчину, как бы он ни был красив или хорош в постели. Кроме того, — и ее глаза изменили выражение, — она бы убила нас обоих.

Ее верность и ее проявившаяся враждебность смешивались с какой-то почти ненастоящей гордостью, как если бы с ножом Малмиранет в своем сердце она сказала: «Смотрите, это и есть гнев императрицы», — и все это привело меня в чувство. Наверное, я был бы озадачен, если бы другие заботы не висели на мне свинцовой тяжестью. Я спрашивал себя, идя за Насмет, расскажет ли она Малмиранет о моих неуклюжих ухаживаниях. Я подумал, что какая-то часть меня хотела бы вырвать желания и привязанности из моего тела, моего сознания, моего сердца. Умирать без этого будет легче.

Затем двери распахнулись, я увидел ее, и все переменилось, как я и надеялся.

Думаю, я никогда, приходя к ней, не заставал ее одной и той же. Всегда была незаметная перемена в ее настроении, убранстве комнаты, ее одежде. Это было ее умение, не знаю, инстинктивное или достигнутое в результате воспитания — всегда быть переменчивой и неизменной, как смена времен года в саду.

Помню, как ее тонкое белое платье из тинзенского газа, ловя красное отражение солнца на разрисованной стене, казалось, тлело на ее коже, и складчатый дым был пойман поясом рубинового шелка. Ее волосы были убраны наверх и свободно завязаны. Она иногда укладывала их таким образом, так что я легко мог их распустить. Она играла с котенком леопарда, маленьким желто-коричневым мяукающим дьяволом, который катался по мозаичному полу, вцепившись в концы ее шелкового пояса. Она повернулась ко мне, свет освещал ее сзади, и стройная темнота ее тела была оттенена светлым ободком, а я внезапно вспомнил Демиздор, хотя они ничем не были похожи.

— Я слышала любопытную новость, — сказала она. — Ты опять собираешься драться на дуэли?

Я был озадачен скоростью распространения марийских сплетен. Но я и сам собирался рассказать ей об этом.

— Да. Это то, чего не избежать.

Она развязала свой поясок и отдала его леопардику, затем подошла и положила руки мне на плечи.

— Я признаю, что ты привел моего сына к трону императора, что без тебя и твоего коварного дара он был бы холодным трупом, а я — объемом для той или иной гнусности. Я признаю все и покоряюсь тебе. Но не делай это, не делай сейчас, за два дня до коронации Сорема. Он доверяет тебе, ценит тебя. Если ты умрешь, умрет и какая-то его часть тоже. Я не говорю уже о своем горе.

Даже она ничего не знала о моем прошлом, кроме того, что было известно всем. Мы полюбили друг друга так просто и так мало лгали друг другу; она в отличие от большинства женщин, не выспрашивала у меня никаких подробностей о моем прошлом, как будто каждое освеженное в памяти событие — соединяющее двоих звено, как будто у вас не должно быть никакой другой жизни, кроме той, что вы ведете сейчас. Малмиранет из меня ничего не вытягивала, но знала меня таким, каким я был.

Увидев мое лицо, ока тихо сказала:

— Ты все же сделаешь это? Никакие мои мольбы не переубедят тебя.

— Нет. Это выше твоих слов и моих. Выше всех нас.

— Ты скажешь, что заставляет тебя идти на это?

— Сказал бы, если бы это помогло нам. Не поможет.

Она притянула меня к себе, обняла и сказала:

— Ну, хорошо. Я ни о чем больше не спрошу.

Если бы я когда-нибудь плакал с тех пор, как стал мужчиной, то я бы заплакал тогда. Я предвидел и мою смерть и ее так же ясно, как видел солнечный свет на красной стене.

В этот момент не нужны были резкие звуки, однако дверь распахнулась, и вбежала бронзовая девушка Айсеп.

— Императрица, — отрывисто заговорила она. — Ваш сын…

Она могла не продолжать За ее спиной появился Сорем.

Он был в черном, как предписывала перед коронацией традиция, и от этого гнев на его лице был еще более очевиден. Он схватил бронзовую девушку за волосы. Она вздрогнула, но не издала ни звука.

— Да, — сказал он нам.

Он посмотрел на Малмиранет, на ее тонкое платье, увидел, под ним ничего нет, и взъярился еще больше. На меня он не смотрел.

Малмиранет отошла от меня.

— Айсеп, — сказала она, — пожалуйста, возьми леопардика и накорми его, если он захочет еще чего-нибудь, после того как съел мой пояс. — Она говорила легко, как будто ничего особенного не происходило. Почти неохотно Сорем выпустил девушку, которая кинулась вперед, подхватила котенка и пояс и выбежала вон. Сорем демонстративно закрыл дверь.

Стоя к нам спиной, он сказал:

— Я вижу, что все во дворце, кроме меня, знают, что между вами происходит. Я знал, что вы похотливы, мой Вазкор, желанный гость в постелях Пальмового квартала. Но я удивлен, что своей похотью вы оказываете честь телу моей матери.

— Давайте разберемся, — сказал я. — Ваше понятие о чести допускает пробираться тайком в ее комнату, чтобы проверить, как она хранит обет безбрачия?

Он резко обернулся, выкрикнув какое-то проклятие.

Малмиранет мягко заговорила с ним:

— Мой милый, я не давала клятву жрицы, как ты помнишь.

— Да, ты выбирала мужчин, — ответил он. — Это было твое дело. Но этот, этот пес с севера, который кропит своей спермой, как винам…

Я чувствовал себя довольно вяло и из этого состояния перешел к тупой злости. Сейчас я лишь улыбнулся бы с горечью. Опять произошла бессмысленная ссора. Что владело им?

— Месяц назад ты меня иначе называл, — сказал я.

— Я доверял тебе тогда, хотя и не должен был обманываться. Пятьсот мужчин и женщин умерли по твоей вине, Вазкор, когда горел город, а ты убеждал меня, что так и Должно быть.

— И ты опять об этом вспоминаешь.

— Я никогда не забывал об этом.

— Ты забыл только одну вещь, — сказал я, — себя.

— Во имя Масримаса, — сказал он отрывисто и шагнул ко мне. Его глаза были полубезумны. — Ты бы стал, если бы смог, королем вместо меня, — закричал он. — Заговор — твое самое верное оружие, это да еще инструмент у тебя между ног, которым ты пользуешь ее для этой же цели. Это таким образом ты собираешься взобраться на мой трон? При помощи женской страсти? — Кто сказал тебе это? — спросил я.

Он с усилием овладел собой и ответил:

— Один из капитанов Денейдса доложил мне, что тебя видели на рынке разговаривающим с симейзскими колдунами. Я знаю о твоих связях с Симой — хотя бы этот Лайо, твой бывший раб. Я не знаю, что за заговор ты плетешь, Вазкор, но предупреждаю, я защищен от него.

— Очень жаль, что вы не были защищены от дурацкой болтовни, господин, — сказал я. Я подумал, а не капитан ли рассказал ему о моей связи с Малмиранет. Кое-кто Знал некоторые факты, и едва ли было мудрым скрывать все от Сорема, раз уж так вышло. Он бранился, как ребенок или как пьяная девица.

Он побледнел, как пепел в холодном очаге. И сказал хрипло:

— Я доверял тебе. Я бы сделал тебя моим братом, другом.

Он пересек комнату и ударил меня по лицу. Я никогда никому не позволял оставлять это без ответа, если только мои руки и мозг были свободны. И будьте спокойны, я ему Ответил.

Он растянулся на мозаике, как раз в том месте, где леопард кусал красный пояс, и концы его свисали из пасти звереныша.

Красная кровь струей вытекла из углов рта Сорема.

Он медленно поднялся, прислонился к стене и посмотрел на меня. Его глаза были полны слез. Затем он крикнул, и Яшлом с шестью джердиерами вошел в комнату.

Малмиранет отодвинулась, вертя на запястье золотой браслет-змейку, и смотрела на нас, как бы не желая быть свидетельницей позора. Теперь она прошептала:

— Нет, Сорем, ради меня.

Ее голос дрожал, как тогда ночью, когда она просила меня о его безопасности. Но я понял, что она просила не ради себя и не ради меня, а ради него самого.

— Мадам, — ответил он, — я считаю ваши дела слабостью. Не вынуждайте меня подозревать ваше участие в заговоре.

Она повернулась, чтобы посмотреть ему в лицо. Однажды она посмотрела так на меня, и я хорошо запомнил этот взгляд. Сорем заморгал и отвернулся. Не глядя ни на кого из нас, он велел шести джердиерам проводить меня в отведенные мне апартаменты. Я никогда еще не слышал, чтобы приказ отправить человека в тюрьму звучал так изысканно.

Я пришел к ней невооруженным, при мне не было ни меча, ни ножа. К тому же и двигался я медленно. Испарения с болота сделали меня ленивым, и я не мог сразу отбросить эту лень, чтобы схватить какое-нибудь оружие из имеющихся под рукой — табурет или одну из охотничьих ник со стены. Мне все это казалось мелким по сравнению с моим внутренним отчаянием. А к Силе я не осмелился прибегнуть. Я отказывался от этого самого близкого и эффективного из всех видов оружия. Я подумал: «Может быть, идиотизм Сорема, и его злоба — тоже дело рук ведьмы. Она это сделала, чтобы сковать меня. Если я воспользуюсь Силой, которая во мне, она тоже сможет управлять ею, и обернет ее на мое уничтожение. Если я не буду ею пользоваться, ведьме понадобится больше времени, чтобы убить меня. Но все же она до меня доберется».

Моя темница представляла собой несколько комфортабельных комнат в одной из дальних башен, они были отделаны мрамором и изразцами, книги в одной из комнат занимали целую стену, был также бар с винами и ликерами, а кровать покоилась на спинах четырех лежащих женщин-львов. В Бар-Айбитни нет ничего простого: не бывает ни статуи льва без женской головы и грудей, ни лошадей без крыльев, ни человека без двойственности в душе.

Я потерял голову. Я был молод и глуп. Я уселся на прелестную кушетку, выпил рома и красного вина и опьянел. Раньше не удавалось напиться, так как мне требовалось совсем мало еды и питья, а если их было чуть больше — мне становилось плохо, как стало и сейчас. Потом я спрятал свой разум от мира и уснул.

Проснулся я утром. Птички пели в клетках на ветвях дерева. Я был в оцепенении, совершенно не зная, что делать, но слишком долго я об этом не беспокоился. Итак, я лежал в постели, глядя в небо за окнами, через железные решетки, и это напомнило мне Эшкорек и мое пребывание в тамошней тюрьме. И, как и тогда в Эшкореке, я встречал свою смерть болезненно слабым, почти бессильным.

Все средства были бесполезны. Даже поединок с использованием колдовских сил, который я задумал, мог прийти только к одному концу. Я не пойду на болото, чтобы встретить свою смерть, когда с большим комфортом можно дождаться ее и здесь.

Я задремал.

В полдень один из охранников Малиновой гвардии принес мне поесть. Он боялся меня и изо всех сил старался показать, что за дверью еще пять его товарищей. Я соскочил с кушетки — а он отшатнулся и выхватил меч из ножен. — Успокойся, друг мой, — сказал я. — У чудотворца вырвали зубы.

Но он бросился вон, и они быстро задвинули засовы. Если бы я приложил свою Силу к этим засовам, охрана оказалась бы в некотором замешательстве. Еда была превосходной, и я немного поел и выпил воды; от одного воспоминания о вине в животе у меня заурчало.

Я не верил, что Сорем применит к Малмиранет хоть часть того, что он осмелился применить ко мне. Все это время я понимал, что его злоба и подозрительность были вызваны нашептываниями других людей вокруг него, а также его ревностью к матери, страхом перед моей Силой и тем, что в ту ночь пожара я оказался впереди него.

Этот день он должен был провести в храме Масримаса в посту и молитве.

Нет сомнения, его благородное сердце было полно многим другим помимо завтрашней коронации. Вспомнив нашу коротко дружбу, я вдруг загрустил. Сорем, в конце концов, был единственным человеком, к которому я мог повернуться спиной.

Я нашел трехструнную восточную виолу среди других вещей в комнате и уселся ее настраивать, не видя, к чему бы еще приложить руки в этой башне. Около полуночи заскрипели засовы и в комнату вошел Сорем.

Он был одет в желтую рясу паника, но капюшон откинул. Он жестом показал, чтобы закрыли дверь, а после того, как это было сделано, подошел ближе к светильнику и стал смотреть, как я развлекаюсь с виолой. Я подумал: «Боже мой, неужели он опять пришел просить у меня прощения?»

— Я вовсе не здесь, Вазкор. Я в храме, перед алтарем Королей. Понимаешь?

Я посмотрел на него и ответил:

— Я понимаю, что наши шутки кончились.

Озадаченный, он своим любимым жестом вытянул руку.

— Я не знаю, как с тобой поступить, вот в чем дело. Не хочу тебя убивать, — добавил он.

Я, должно быть, улыбнулся, настолько абсурдной была угроза, которую он отвел. У него перехватило дыхание.

— Не смейся надо мной, Вазкор. Ты обманывал меня, ты сделал из меня ничто в моих собственных глазах. Хватит.

— Принц, — сказал я, — я устал.

— Послушай. Завтра в сумерках тебе будет обеспечена возможность покинуть город. Возьмешь с собой свои богатства — все, что можно увезти. Я не накладываю ограничений на твои заработки.

— Значит, на закате. Так и простимся.

Его губа дрогнула. Наверное, он видел, что так делал какой-нибудь актер.

— Раз уж ты не спрашиваешь о ней, могу сказать, что моей матери не причинено никакого вреда и она пребывает в своих апартаментах со всеми удобствами, какие я только мог ей предоставить.

— Зачем же мне спрашивать о ней, принц, если вы утверждаете, что я воспользовался ею лишь как средствам захватить трон? А что до удобств, принц, думаю, она вряд ли их заметила.

Он так шарахнул кулаком по столу, что разбрызгалась вода из винной чаши.

— Завтра, — проскрежетал он, — ты с моим кортежем отправишься в храм.

Люди ожидают тебя там увидеть. Тебя будут охранять, будут и жрецы на случай, если ты попытаешься применить колдовство. После церемонии ты дождешься заката, и эскорт проводит тебя из Бар-Айбитни.

— Хорошо, — ответил я, — одним днем больше, одним меньше, какая разница?

— Ты говоришь так, как будто завтра наступит конец света, — сказал он едко. — Уверяю тебя, не наступит, несмотря на все твои грязные колдовские трюки.

Лампа светила очень тускло, и в комнате было почти темно. Внезапно он вздрогнул, затем подошел ко мне и положил руку мне на плечо.

— Вазкор, — сказал он очень мягко, — эта вражда смешна. Если ты поклянешься своими богами, что ничего не замышлял против меня…

Я посмотрел ему в глаза и сказал:

— Хватит с меня твоего царства, Сорем. А богов у меня нет. Поступай как хочешь.

Его глаза затуманились, он схватился за мое плечо, как будто не мог устоять на ногах, затем пошел к двери. Но я уже видел то, что по слепоте своей не мог увидеть раньше — думаю, потому что не хотел.

— Много лет я буду сожалеть о том, что ты не дал клятвы и не очистил себя от подозрений, — сказал он.

Он постучал в дверь, и его выпустили.

Я закрепил последний колок на виоле. Где-то пели соловьи, но даже от соловьев можно устать.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ