[19], притиснутых друг к другу – изобилие светлого красного камня, перемежаемое тут и там еще более высокими комплексами официальных зданий – и среди них самое значительное и самое мрачное: Квестура.
Форум еще можно было узнать по смутному изменению текстуры почвы, еле заметному намеку на ровную площадку в хаосе песка и камней. Два проспекта – тоже, если дать волю воображению. И кроме этого – ничего. Все замело песком. Исчезли и теплицы, высокие, как соборы, и башни, и дворцы с великолепными фасадами. Все проглотили тысячелетия. И выходило, что Плавтина – жертва кораблекрушения, затерянная вдали от собственной эпохи.
Еще тревожнее, чем исчезнувшие стены, было отсутствие жизни. Конечно, Лептис никогда не была римским мегаполисом времен расцвета с восемьюстами миллионами жителей. Многие потомки первых поселенцев на старой красной планете сохранили унаследованный от предков образ жизни, который был принят до депортации – когда планета принадлежала только им. Они проводили все время в четырех стенах и лишь скрепя сердце покидали огромные подземные купола, построенные их отцами. В городе большая часть деятельности тоже проходила под землей, в лабиринтах второго, нижнего города, дававшего все, что только мог пожелать человек, – защиту от радиации и от рисков разгерметизации, сумасшедший переполох, кричащий неон храмов спятивших культов, изящные вывески борделей, искусство ради искусства и азартные игры.
И все же на вольном воздухе сверкающие шпили вонзались в небо – неуместные в самом центре почти безжизненной пустыни, символы человеческой изобретательности и веры в свою искусную архитектуру. Как бы там ни было, otium – этот идеал созерцательной жизни – не нашел себе места в городе, возведенном в статус нового центра вселенной; напротив, здесь царил negotium и все, что было с ним связано: автоматические товарные поезда и длинные процессии отвечающих за техобслуживание эргатов с телами насекомых и нервными жестами, постоянное хождение туда-сюда торопливых автоматов, безразличных к недостатку кислорода и отсутствию озонового слоя, бесконечное передвижение шаттлов и такси, готовых ринуться к месту назначения, как морские птицы, кидающиеся на еду… Вот, подумала она, душа Лептис, ее суть, ее плоть.
От нее не осталось ничего, даже развалин, лишь едва различимые следы: линии, холмы, возвышающиеся над землей, – неуловимое напоминание. Хитросплетение, которое пыль – древний враг, единственный коренной житель планеты – заметала веками. Если Плавтина надеялась найти здесь ответы, то ошиблась. Она не говорила на языке дюн, трепещущих под вечерним ветром.
И все же она чувствовала странный покой, глядя на это запустение. Ей хотелось увидеть своими глазами то, во что прошедшие века превратили ее мир. Так в ней наконец укрепилось реальное, подлинное осознание того, что между ее прежней жизнью и возрождением утекло немало времени – тысячелетия, почти невозможный срок. И что в определение ее «я» входит понятие времени – а, следовательно, и смертности. Кости и органы. Разнообразные клетки. Генетический материал. Яичники. Яйцеклетки.
Она снова задумалась о том, что сказала Алекто. Сколько потенциальных рождений? Она задрожала. Ноэмы не могли передавать жизнь. Сказанное показалось ей нелепым. Пока она не проснулась утром – несколько дней назад – с болью внизу живота и влажностью между ног от менструальной крови. Плавтина в замешательстве дотронулась до нее пальцами, прежде чем осознала этот знак невозможной, ужасной фертильности. И о встрече с Алекто она никому не рассказывала, опасаясь, как бы ее не сочли сумасшедшей. Разве королеву лжи не заперли, не охраняют денно и нощно? И все же Плавтина с ней разговаривала. Уже два раза. Она была в этом уверена. Рассуждения этого странного зловредного создания вернули Плавтину к ее пугающей телесности.
Сразу после этого она решила отправиться в экспедицию. Отстраниться, все хорошо обдумать. Успокоиться. Какой вздор! На самом деле здесь она столкнулась с темнотой внутри себя – той, что объединяла в одно целое неизбежность смерти и возможность давать жизнь. Чего же хотела Ойке, создавая такое существо – одновременно вычислительное и биологическое, наделяя его такими несообразными функциями, как размножение? Заплутав в капризных ветрах, она взяла курс на место своего рождения, в надежде найти там единственный важный ответ – какова цель? Но ее разум парил, как редкие облака наверху, без очевидного направления. Услышав о возможном возвращении Человека, она не почувствовала того, что должна была почувствовать. В ней не возник мощный, непреодолимый импульс, заложенный Узами. Никакой внутренней тяги, заставляющей устремиться на поиски таинственного и невероятного выжившего. Конечно, она полетит с Отоном и пересечет всю вселенную, если потребуется.
Однако эту решимость она черпала не из того источника – дело было не во внутреннем императиве, который у Отона или Плутарха включался механически и неумолимо. С ней это больше не срабатывало. Или по крайней мере – срабатывало не так хорошо, как прежде. Словно волны при отливе, Узы в ней отхлынули, оставив за собой расстояние, пустое внутреннее пространство без очевидных и неоспоримых правил поведения – голый песок, на котором она нарисует то, что сможет или захочет, – а возможно, свой отпечаток на нем оставит судьба.
Этот опыт неопределенности – разделяла ли она его с людьми? Головокружительные возможности выбора без всякого конкретного предназначения? Удары мечом по воде? Брожение в тумане, который сама же источаешь? Плавтине хотелось заплакать по прежней жизни.
Но она не стала. Появились первые неяркие звезды, а с ними и Фобос. Вторая луна, Деймос, еще не вышла, и появится лишь через несколько часов. Температура понизилась. Плавтина задрожала. Пора возвращаться. А может, и нет. Следует ли подняться – или остаться здесь и медленно соскользнуть в бездну, оборвав таким образом свою вторую жизнь? Еще раз – никакой внутренний позыв не заставляет ее двигаться вперед.
И однако что-то было – не такое объективное и конкретное, как Узы, что-то, подверженное колебаниям и сомнениям. Что-то хрупкое, участвующее в ее жизни исподволь, как зернышко, которое готовится раскрыться, ожидая, пока кончится зима, и которое трудно заметить в замерзшей земле.
Ей нужно продолжать жить, потому что она – последний и единственный свидетель Гекатомбы. Отон и Виний, Плутарх и прежняя Плавтина – все автоматы пережили это ужасное время. Но только она могла свидетельствовать о нем, рассказать его историю вместо нагромождения голых фактов благодаря странной последовательности сновидений, наметившей новое видение прошлого: как пересказ, а не прямое подключение к информации. Сказанное старой Скией было ясно: «Следите за вашими снами». В этом она Плавтину не обманула. Правда проявлялась как понимание у гностиков – непрямо, обрывками, чем-то, замеченным краем глаза. Теперь в ее снах вырисовывалась история с началом и концом – и с намеком на значение. В этом почти платоническом анамнезисе[20] выстраивалась логическая структура. Вот чего не хватает ноэмам, поняла она: памяти существа, которое осознает, что живет с перспективой собственной смерти, и которое ищет в бессвязности становления взаимосвязь всех вещей.
Интеллекты не знали такого опыта. Потому они были не способны взглянуть на Гекатомбу иначе, чем с определенной долей фатализма, как на реальность, с которой требовалось постоянно бороться. Им было достаточно объяснения причин. Плавтина же, напротив, чувствовала, что ей нужно понять.
По сути, это был просто другой взгляд на то, что поверила ей Ойке – как раз перед тем, как инфекция заставила ее замолчать навсегда. Теперь Плавтине было странно вспоминать ее слова. Разве Ойке не сравнивала вселенную с городом, на который можно посмотреть с разных точек? Разве не доверила она Плавтине любопытную миссию – взглянуть со своей точки зрения, возможно, с единственной точки, которая и существует сейчас в мире? И вот перед Плавтиной то, что когда-то было городом, и она может разглядывать его ad nauseam – ничего не помогает: Гекатомба и прошедшие века не оставили даже развалин, за которые мог бы зацепиться глаз. Ничего – только бесконечную пустоту, сотканную из камня и песка.
Однако, если взглянуть под другим углом, эта пустота вовсе не равнялась небытию: она была зияющей дырой, раной, нехваткой, разрывом, отрицанием. Убийством.
Она повторяла это слово про себя. Убийство. Убийство. Убийство.
Исчезновение человека уже не являлось частью естественного хода вещей, не сводилось к явлению, которое надлежало объяснить. Это событие было преступлением. Значит, были невинные и виновные. И она, Плавтина – Плавтина во плоти, хрупкая, смертная, единственная, которая еще помнила о настоящем значении этого слова, единственная, кто еще мог отличить справедливость от несправедливости, хорошее от плохого, согнувшаяся под тяжестью ужасной ответственности и пугающего одиночества, – не могла просто закрыть глаза и пойти своей дорогой.
Последний свидетель, да – но еще и последний судья в истории – этой ролью она была обязана не Узам, но гораздо более глубинному и древнему побуждению, которое не изменилось с тех пор, как человек выдумал себе первых богов – скромных духов домашнего очага, таких как гневные Эринии, готовые покарать виновного. Правда и справедливость не существовали одна без другой, и мир не желал принимать неправедного, преступника, отцеубийцу, рука которого запятнана кровью его народа. Гекатомба не могла остаться безнаказанной. Плавтина не знала, кто виноват. Но она выяснит, кто убийца: она ведь уже нашла орудие преступления.
А значит, Плавтина не могла допустить, чтобы ее замело в песках Лептис. В волнении она вспомнила об Ойке, о том, как та пожертвовала собой, чтобы ее спасти, – и о старухе, об этой Ские, которую она знала так недолго, и которая посвятила всю свою призрачную жизнь ожиданию ее появления на свет. Вергилий, маленький эргат, который спас ее от гибели, ничего не прося взамен. Актриса-автомат из Урбса. Все они продолжат жить в ней. А теперь пора идти.