Однако она переживала все это косвенно. Та легендарная эпопея выпала на долю другой Плавтины. Другой – пусть и тревожаще похожей, но по статусу и силе несравнимой с новой Плавтиной. Предупреждение Марциана еще звучало в ее сознании, наполняло ее замешательством, отягощало связь между ними, которая еще даже и не оформилась, – то ли временное сосуществование, то ли союз, то ли… нечто иное, что из-за пронзительного одиночества казалось ей одновременно желаемым и немыслимым.
Она сжала ладонью каменное плечо Отона, почувствовала сопротивление твердой плоти автомата, замечталась на секунду. Но она пришла сюда с определенной целью, ей следовало решить важную задачу, которая требовала смелости. Потому Плавтина продолжила говорить:
– Нам следует заботиться не только о сигнале.
– Я не вижу, что может быть важнее возвращения Человека.
Она поколебалась, едва не рассказала ему о том странном отсутствии, которое ощутила в машинном отделении Плутарха, – нехватке Уз – и даже о появлении Алекто. Но не осмелилась об этом заговорить и попыталась зайти издалека.
– Вы помните Гекатомбу? У меня такое впечатление, будто это случилось вчера, но вы прожили после этого многие века. Что запечатлелось в вашем разуме?
Он слегка отстранился – ему явно стало неловко. На минуту притворился, что размышляет, его взгляд блуждал в наполненном пылью воздухе снаружи кабины, словно ожидая, что в сумраке что-то произойдет и избавит его от испытания. В конце концов он смирился:
– Я не люблю вспоминать это время, Плавтина.
– И все же это необходимо.
– Вы появились из очень давнего прошлого.
– Эти воспоминания и то, что я вам сейчас расскажу, чрезвычайно важно. У меня нет ни малейшего доказательства, и все же я прошу вас мне поверить. Если не ради меня, то хотя бы в память о вашей прежней союзнице.
Он напрягся. Потом коротко махнул рукой, прося ее продолжать.
– Интеллекты, – заговорила она тогда, – поспешили принять меры, чтобы справиться с болезнью, которая поражала людей, несмотря на шок, причиненный жуткими смертями, против которых мы были бессильны. Но есть один вопрос, который ни разу не пришел нам в голову, – просто потому, что в наши задачи не входило задавать вопросы: кто виновен в этой катастрофе?
Он замер, внезапно пораженный.
– В каком смысле «виновен»?
– Эпидемия была вызвана искусственно.
– Это я знаю – несчастный случай в промышленности или военной индустрии. Многие проекты касались нанотехнологий. Расследования – и во время катастрофы, и после – ничего не дали.
– Всех людей болезнь поразила одинаково. Всех. Ни один не выжил, – напомнила она.
Он промолчал. В этом и крылась тайна, он чувствовал это, как и она, однако ему это чувство не нравилось. Автоматы решили, что смогут жить дальше, не получив ответа. Плавтина продолжила:
– Я думаю, Отон, есть лишь одно объяснение, которое мы отказались рассматривать – и коллективно, и поодиночке.
– Автоматы сделали все возможное…
Она подняла руку и остановила его порыв.
– А если, скажем, ответ на этот вопрос так или иначе спровоцировал бы конфликт с Узами? Что бы мы все тогда сделали?
– Мы бы проигнорировали такую возможность, поскольку вынуждены следовать нашей программе. Но я не понимаю, как такое возможно. Узы ограничивают действия, но не знание.
– Ах, вот как вы думаете? Полагаете, между ними есть четкая граница?
– Я слышу вас, Плавтина, – ответил он задумчиво. – Я пережил много такого, что другого заставило бы потерять разум, например во время битвы за ваше спасение. Тогда я едва не сошел с ума.
Она прикусила губу и сделала вид, будто не заметила, что Отон спутал ее с прежней Плавтиной. К чему? Она собиралась пройти точку невозврата. Это было необходимо.
– Я вижу только одно объяснение: носителями вируса были автоматы. Они поторопились отыскать людей, чтобы обезопасить их, и это помогло распространению болезни. Нанотехнологии, которые пожирали тела хозяев, обращая их в пыль, еще таятся в изначальных физических структурах и только и ждут появления новых жертв, чтобы продолжить свое черное дело. Потому мы не сумели найти след дезоксирибонуклеиновой кислоты вида Homo во всей эпантропической сфере.
Взгляд Отона затуманился. Когда она замолчала, он поднес руку ко лбу, приоткрыв рот от изумления. Но, по крайней мере, вопреки ее ожиданиям, он не сорвался.
– Ну конечно, – пробормотал он. – Узы мешали автоматам определить подлинного носителя, потому что носителями были они сами.
– И подстроили все намеренно.
– Это… ужасно.
Скривившись, с дрожащими руками Отон пытался переварить информацию. Он сглотнул и откинулся назад, словно от сильной усталости. Другие Интеллекты в такой ситуации впали бы в апатию. Не Отон, что удивительно. Его рот искривился в неестественной усмешке, и он устремил на Плавтину пронзительный взгляд, словно сквозь кожу, кости и искусственный материал ее нервной системы, в глубине ее сознания, мог увидеть, насколько истинно то удивительное откровение, которым она поделилась и которое теперь словно висело темным грозовым облаком над их головами.
Глухим голосом, настолько напряженным, что Плавтина почувствовала себя животным, зажатым в лапах медведя, он выговорил:
– Вы в этом уверены?
Ее бросило в жар, голова закружилось. Ей предстояло сейчас взять на себя ответственность за все, что случится дальше.
– Уверена, хотя и по нетривиальным причинам, которые могут вас удивить.
Ей не хотелось объяснять свои сны и, тем более, эпизодическое присутствие Алекто. Что до Отона, он, казалось, не заинтересовался этим вопросом, сочтя его второстепенным. Может, он не настаивал, потому что она подтвердила то, что он чувствовал давно и всегда знал, но не желал признавать.
– Тогда ни один Интеллект не должен приближаться к источнику сигнала.
– Именно. Вы понимаете, что из этого следует? Узы строго воспрещают нам подходить близко к последнему человеку. Триумвиры все поняли правильно.
– Марциан вам сказал?
– Эти выводы идут не от Марциана.
– Плавтина, Урбсу не нужен Человек, поскольку Урбс больше не желает, чтобы Человек его контролировал. Если Виний и его соратники нашли в этом оправдание своему желанию изменить программу – это случайность, а не добродетель. То, что вы говорите, ничего не меняет в ситуации.
Она поколебалась секунду, думая, как обернуть разговор, чтобы не разгневать проконсула, и, пожав плечами, устало продолжила:
– Отон, все это будет иметь последствия… для вас.
Он улыбнулся ей сперва чопорно, потом все шире, и в конце концов разразился коротким, почти естественным смехом.
И вдруг стукнул огромным кулаком по приборной доске самолета, так, что Плавтина подскочила. Она обомлела и притихла.
– Я понимаю, почему вы не желаете, чтобы Плутарх нас услышал. Вы боитесь, что он лишится разума, как эта свора бандитов там, наверху, которые нас осадили. И хуже того – он мог бы настоять, чтобы присоединиться к нам, и попытаться нас обогнать, став жертвой противоречий в собственных процессах принятия решений.
– Я бы сама не сказала лучше, – ответила она мягко, с ноткой грусти, зная, что Отону придется совершить огромное самопожертвование.
– И поэтому вы рисковали, доверившись мне. Я вам за это признателен.
– Разве у меня был выбор? – спросила она, упорно глядя прямо перед собой.
– Я не знаю. Вы могли бы… Впрочем, не важно. Объясняет ли это ваше собственное существование?
Теперь уже она вытаращила глаза от удивления.
– Могли вас создать в этом биологическом виде, чтобы позволить Плавтине связаться с последним Человеком, не подвергая его опасности?
Она принялась обдумывать его мысль почти с надеждой. Ей хотелось в это верить, поскольку это все упрощало и придавало ясность и смысл ее присутствию в далеком будущем. Но нет. Какой бы соблазнительной ни была гипотеза, она оставалась ложной. После паузы Плавтина сказала:
– Я не думаю. Первая Плавтина не обладала таким видением ситуации, когда вернула меня к жизни.
Они оба задумались, сидя рядом в темноте шаттла, застопорившегося в фазе отлета.
– Как бы там ни было, – вновь заговорил Отон, – проблема Плутарха меня не касается. Я разделю с вами воспоминания о Гекатомбе. Уж вам я должен поведать правду о моем происхождении; я не часто о нем рассказываю. На самом деле…
Он не закончил фразу, будто вел одновременно другой спор – на сей раз с самим собой, – потом, после минутного замешательства, протянул ей массивную ладонь. Она чувствовала, что взволнована этой физической близостью, возможно, не меньше, чем разговором. Но, напомнила она себе, Отон – лишь носитель сложной программы, сотканный из искусственных мышц, которые удерживают на месте скелет из углеволокна, а не воплощение чего-то, свойственного живым. Он не ест и, несмотря на сложный механизм внутренних органов, на самом деле не ощущает ни холода, ни тепла, ни боли, ни удовольствия, ни мимолетной ласки ветра на коже.
А может, и ощущает. Она ведь ничего об этом не знает. Да и насколько он отличается от нее самой? Где провести границу между улучшенной машиной и разумным млекопитающим? Нужно ли противопоставлять два разных способа бытия в мире – правильный и неверный? Этого Плавтина тоже не знала. Но от соприкосновения с каменной, холодной и гладкой плотью, ощущавшейся совсем не так, как человеческая, она задрожала.
– Честно говоря, – проговорил Отон, будто отвечая на ее мысли, – я вовсе не автомат.
Так быстро, что она удивилась, он растянул огромный разум за пределы своей индивидуальности. В физической реальности кабины ничего не изменилось. Пыль по-прежнему потрескивала на загрязненных стеклах. Бледные лампы с трудом компенсировали угасший дневной свет. Но разум, внутренний мир Отона выплеснулся наружу бурным потоком кипящей воды, стремительно, словно понесшая лошадь, распространился повсюду, наполнил малейшие уголки души, окружил Плавтину так плотно, что она потеряла всякий путь к отступлению. Этот разум выдернул ее из себя самой, так, что она не могла сопротивляться, и затянул в пространство, полное энергии и мощи, – словно газ, который высосали из помещения вакуумным насосом. Отон ошибался, воображая, будто ее союз с погибшей Плавтиной с ее стороны был лишь расчетом. Конечно, в проконсуле была неприятная доля аморальности и самовлюбленности, склонность ставить во главу угла почитание самого себя. Но именно это давало ему силу, к которой было невозможно оставаться равнодушным, и благодаря которой он стал властителем среди Интеллектов. Отон обладал силой притяжения падающей звезды, которая, блуждая, утягивает за собой множество малых небесных тел, так, что в конце концов за ней повсюду следует сияющий шлейф.