На самом деле все перемешалось без определенных пропорций в захлестнувшем ее водовороте негативных эмоций. И хуже всего, что в те редкие моменты, когда ум прояснялся, она понимала, что такая реакция не подходит автомату, даже в плотской оболочке. Что-то, глубоко засевшее внутри, ускользало от нее, беспрестанно шевелилось где-то в психике, ставя под угрозу ее уравновешенность и способность держать себя в руках. Следовало ли видеть в этом ослабление Уз у нее в сознании? Могло ли вообще такое с ней произойти? Она могла бы попросить Плутарха провести углубленный анализ ее когнитивных функций, но тогда старый отшельник слишком многое бы узнал.
Это невыносимое затмение должно прекратиться. История должна снова прийти в движение и увлечь ее подальше от Лептис, от бездыханного тела Марциана, от призраков Гекатомбы, от ее прежнего существования, навсегда похороненного под зыбучими песками красной планеты. Плавтина нуждалась в решительном толчке, чтобы выбраться из болотистой западни собственного «я».
Помощь в конце концов пришла тремя днями позже, за несколько часов до рассвета, в виде грубой собачьей лапы, трясущей ее за плечо. Придя в себя, Плавтина открыла глаза и узрела жуткую морду и зубастую улыбку Аристида. Он бежал – как свидетельствовали об этом его прерывистое дыхание и высунутый язык. Ему не понадобилось долго объяснять, Плавтина уже поняла: Урбс пошел в атаку.
Обменявшись несколькими словами, они вместе отправились по холодным и мрачным коридорам огромного подземного комплекса. Один раз они повстречали какую-то из многочисленных версий Плутарха, двигающуюся словно призрак в темноте – она молча махнула им и исчезла. У Плавтины сжалось сердце при мысли, что она, возможно, больше никогда не увидит отшельника, который этого еще не знает. Она невольно ускорила шаг, словно опасаясь случайно раскрыть их планы. Людопес все еще двигался с трудом – ему мешала боль в незаживших ребрах. Несмотря на гордость, он в конце концов позволил Плавтине помочь ему натянуть комбинезон и всю дорогу до шаттла опирался на нее.
– А где Фемистокл? – спросила она, когда наконец устроилась, дрожа, в ледяной кабине.
– С Отоном, – ответил Аристид, глядя себе под ноги.
Людопсы не умели врать. Что-то было неладно. Смутное предчувствие возникло и задержалось в ее сознании. Она собиралась задать еще один вопрос, но вдруг ночное небо по ту сторону стекла изменилось. Одна, две, а потом – целая сотня новых звезд, плававших по небу много дней, вспыхнули бело-синим светом. Армия Урбса решила перейти в наступление. Плавтина, которую бросило одновременно в жар и в холод, приказала шаттлу подготовиться к взлету.
Подводная лодка поравнялась с набережной. Отряд пришел в восхищение от изобилия статуй и барельефов снаружи, изощренных и поражающих воображение, на которых красовались жители Европы, люди Античности и автоматы, а еще – сверхъестественные существа, без сомнения, порождения горячечного разума какого-то мистика. Все это вместе походило на огромную мастерскую из красного камня, одну из тех, что они видели в нижнем городе, только гораздо больших размеров. Вблизи здание больше походило на нечто, извергнутое гигантским животным, чем на плод труда чьих-то неуверенных рук. Гестий задал вопрос тихим голосом, чтобы не пугать остальных, и Аттик ответил: то, что на первый взгляд кажется творением огромного животного, на самом деле создано множеством животных поменьше. До какой степени эту максиму можно было отнести к их случаю, Эврибиад не знал. Повинуясь безмолвным приказам своего приветственного комитета, они завели батискаф в длинный тоннель и попали в воздушный карман, где можно было дышать. Следуя совету Рутилия, они надели доспехи прежде, чем открыть дверь. Эврибиад первым соскочил на землю.
Из-за скудного освещения он в нерешительности остановился, потом его глаза привыкли к полумраку, и он смог оценить размеры этого места – настоящий ангар с изогнутыми стенами, словно внутри яйца, и наполовину затопленный, так что кибернет оказался по колено в воде.
Их ждала толпа. Идти у людопсов не получалось, и они наполовину ползли в неглубокой воде, в которой плавали органические отходы и лужицы масла. Аборигенов было около тысячи – они кишели у ног Эврибиада, настолько многочисленные, что теснились плечо к плечу: путаница белых тел болезненного вида, покрытых ранами, коростой и бляшками нездорового розового цвета. Некоторые временами приподнимались на мощных хвостах, окидывая его недоверчивым взглядом. Стены были уставлены статуями, во всем похожими на этих ужасных ползающих существ. Они не двигались, но их тела и конечности были так искусно вырублены из известняка, что производили впечатление живых. Кибернет невольно сделал шаг назад, поняв, что означает сцена, изображенная на барельефе: на глазах целой толпы, такой же, как та, что находилась перед ним – только на изображении она тянулась вдоль стен, – казнили человеческое существо, похожее на Плавтину, подвергая его безудержному изобилию самых изощренных пыток. Тело существа пронзала тысяча копий, ему выкололи глаза и вырвали руки и ноги.
Эврибиад почувствовал, как на плечо ему легла рука Аттика. Автомат подтолкнул его вперед, прошептав на ухо:
– Не показывайте страха. Они не должны заподозрить, какова ваша природа на самом деле.
Эврибиад заставил себя двигаться дальше в толпе, с ощущением, что углубляется в кусок тухлого мяса, изъеденного личинками. Один из жителей Европы привстал. Это был командир войска, тот, кто разрисовал себе лицо, чтобы походить на человека. Он что-то произнес. С небольшим опозданием переводчик, встроенный в шлем Эврибиада, прошептал ему, что именно:
– Вы… машины… Как Бог…
Его голос не был таким плавным, как у деймонов или Плавтины, и не таким музыкальным – по меньшей мере для слуха Эврибиада, – как у людопсов. Он казался низким, глухим и часто перемежался посвистыванием и пощелкиванием языком, словно его хозяин колебался, выбирая между речью и клацаньем, присущим ему от рождения.
– Да, – нейтральным тоном ответил Аттик. – Мы пришли по вашему приглашению.
– А. Мы почувствовали… дрожь… в небе… Ваш… корабль… огромен как гора!
– Мы пришли с миром. Нам неинтересны ваши дела.
Создание сделало паузу и, казалось, принялось размышлять, прежде чем произнесло с хищной улыбкой:
– Однако ваши дела… нам интересны.
Подобострастным жестом он пригласил их следовать за собой.
Капитан взглянул на двух таламитов, которых назначил в свой эскорт. Они стискивали в лапах оружие и, казалось, в любую минуту были готовы броситься наутек. Он зна́ком велел им идти вперед и сохранять спокойствие. Сам, по-прежнему встревоженный, зашагал позади Аттика. Коричневатая вода поднималась до колен. Эврибиад тихо взмолился всем богам, которых знал, чтобы они позволили ему выбраться отсюда живым – если какое-нибудь божество занесло на эту глубину. Ангар полого уходил вниз, и им было все труднее идти вперед. Только Аттику, который рассекал воду своими длинными ногами, удавалось не отстать от гида. Тот, в отличие от других представителей его расы, оказался весьма словоохотливым. Сказал, что его зовут Кутай, что он – сын и наследник короля, Девы Агунга[26]. Он командовал отрядом, которому поручено следить за порядком, и гордился этим. Большинство жителей Европы занимались субаком – сельскохозяйственной системой, сложную работу которой экипаж видел на подступах к городу. Нелегкая задача, ведь крестьяне очень глупы – просто животные, уверил Кутай, с отвращением взмахнув рукой, и понимают они только кнут. Аттик дипломатически покивал и с невинным видом спросил:
– Может, вы могли бы контролировать рост населения, чтобы не было так много голодных ртов?
– Мы так и делаем! – воскликнул Кутай. – Мы съедаем их… мальков в большом количестве. Но их рождается слишком много!
Это окончательно охладило атмосферу. Свет еще больше потускнел, когда они пришли в центр большого яйцевидного зала. Эврибиад нервничал из-за того, что приходилось барахтаться по пояс в воде. Он чувствовал, что затруднен в движениях и уязвим. Хотя здесь было неглубоко, их провожатый проявлял удивительную живость. Он продвигался вперед грациозными, точными толчками; его длинные, мощные мускулы играли под толстой кожей. В конце концов они оказались в полукруглом алькове, который, казалось, вырос, как почка, на одной из стен. Альков был отделан с пышностью, украшен статуями и барельефами с изломанными линиями. Напротив них – монументальная скульптура, приподнятая над полом, которая приковывала взгляды своим реализмом. Это было увеличенное изображение человека. Торс со сложенными на груди руками, казалось, вырастал прямо из каменной стены, словно прирос к ней спиной, локтями и затылком. Ниже пояса у скульптуры ничего не было, словно ее разрезали надвое. Лишенная волос голова свисала на грудь, а лицо навечно застыло в ужасной гримасе, выражая одновременно безропотное и абсолютное страдание. Вокруг него, на менее искусных, более схематичных барельефах, отплясывали неистовый танец обитатели Европы, словно радуясь его боли, и на их лицах играли ухмылки дьявольского удовольствия.
Это зрелище так поразило Эврибиада, что он не сразу заметил голову Девы Агунга, возникшую над водой прямо перед ними. Тут было глубже, чем по краям зала, хотя из-за мутной воды и отсутствия света не удавалось оценить, насколько и где именно пол уходит вглубь. Кибернет осторожно сделал шаг назад. Было бы ужасно погрузиться в эту грязную непроглядную жидкость.
Хозяин этих мест скользнул к ним, неслышный, как рептилия, потом остановился едва ли не в метре от маленькой группки. Скоро к нему подплыла целая толпа слуг, в основном – самки и молодые особи.
Его лицо, как и лицо сына, было разрисовано отвратительной пародией на человеческие черты. На нем было обилие сияющих драгоценностей и едва отшлифованных самоцветов. Он оглядел каждого из них своими огромными блестящими глазами, которые занимали большую част