Фемистокл не был глупцом. Он понимал последствия такого события. Он видел первую вспышку – прежде чем горизонт украсил длинный столп пыли, которую подняло с поверхности и колонной вознесло к небу. Теперь пыль не переставая опускалась в ошеломляющей тишине, приняв форму чудовищного ярко-красного гриба, словно освещенного изнутри. И это был только первый катаклизм. За ним последовали остальные, так быстро, что в конце концов Фемистокл уже не мог их сосчитать, а до его ушей долетел глухой шум: не просто шум, а настоящий гул, который, казалось, шел одновременно и сверху, и снизу, и в конце концов сотряс землю под ногами Фемистокла, так что тот упал на четвереньки. Защитит ли его тонкий комбинезон, когда огромная волна плавящегося камня захлестнет его? Фемистокл надеялся, что нет. Если повезет, страдать он не будет. Надо сказать, что он не ощущал сильного страха – знал, что все случится почти мгновенно. Тряска усилилась, и он уже не пытался встать, несмотря на идущий от почвы холод, который пробрался через защитный слой комбинезона и начал расползаться по его артритному телу. Он находился на широкой голой площадке, испещренной каменными глыбами. Никакого риска, что сверху что-то упадет. Внутренне он пожурил себя: учитывая ситуацию, такое опасение явно было излишним.
А вот о чем он жалел, так это о том, что не успел в последний раз поговорить с племянницей. Не смог на это решиться. В ее взгляде он читал горечь и моральное осуждение. Фемистокл всегда знал, какая за ним вина. И все же… Обнять Фотиду в последний раз, как тогда, когда она была щенком, и ощутить лапами ее мех. Вот, чего ему не хватало. Что ж, так оно выходит. Он считал себя слабым звеном, тем, кто подвергнет опасности собственное племя – если у племени не хватит духу его изгнать. Пока он будет разрываться между своей верностью Отону и отеческими чувствами к Фотиде, останется помехой для своего народа. У его племянницы не получится по-настоящему самоутвердиться. Значит, он должен уйти. Он не сомневался, что Фотида вместе со своим спутником доведут их народ до конца этой эпопеи.
Впрочем, как она кончится – этого он не мог себе представить. Поиски Человека… Это было выше его понимания. Что значит – жить рядом с подобной сущностью? Нет, его время определенно прошло.
Это место прекрасно подходило для того, чтобы со всем покончить. Красная планета сперва напугала его. Такой безжизненный простор… А потом он понял, что в этих ледяных равнинах есть что-то чистое, что-то грандиозное. Вот так он решил, как и где совершит свое искупительное самопожертвование. Превозмогая боль в усталых суставах, он ушел в серую пыль. Спустился по бесконечному склону гигантской горы, и в награду смог насладиться зрелищем невероятной битвы. Такой бой – прекрасный конец для полемарха, словно визит давней любовницы. У Фемистокла давно осталось лишь две спутницы – война и его служба Отону. Он не создал семьи. Какое-то генетическое нарушение, как сказал ему Аттик с серьезным и печальным видом друга, который сообщает плохую новость. Фемистокл сперва страдал от этого, а после Бог, всегда такой внимательный к нему, позвал его как-то вечером и вверил заботам прекрасного ребенка-вундеркинда. Дар небес. В конечном счете, жизнь превзошла его ожидания.
Поднялся ветер, и небо в мгновение ока потемнело. Порыв был таким сильным, что Фемистокла пригвоздило к земле, и ему пришлось растянуться во весь рост, чтобы его не унесло. Потом вокруг, словно пущенные с неба огненные стрелы, засвистели пылающие камни, разлетевшиеся вокруг от череды взрывов. Какой-нибудь из них обязательно налетит на Фемистокла. Он не боялся. Напротив, его старая, подернутая сединой морда расплылась в улыбке. Ведь в этот самый миг, когда в пыльной буре на секунду возникла прореха, ему показалось, что он видит звезду, летящую к планете с поразительной скоростью. Он знал, что это Фотида, которая ведет огромный Корабль навстречу шаттлу, где спаслись его друзья.
XIII
Позже, когда затих грохот битвы, Эврибиад вырезал для души Фемистокла миниатюрную лодку, и Фотида выпустила ее в море.
Вечерело. Они посмотрели, как кораблик уносит в ночь душу Фемистокла, а с ней – и другую, более счастливую эпоху, когда будущее не вызывало вопросов, и каждое мгновение настоящего не пожирал страх.
Потом они побрели обратно. Те, кто встречал их на своем пути, прятали лица в знак траура, и многие псы этим вечером выли на мертвеца. Но не Эврибиад и не Фотида. Прервать молчание оказалось для них непреодолимым испытанием. Эврибиад решился снова заговорить с супругой только посреди ночи. Плач утих, лишь навязчивое жужжание насекомых нарушало спокойствие острова.
Собрав в кулак все свое мужество, кибернет повернулся к супруге и попытался в темноте поймать ее холодный, далекий взгляд. Ее видимая жесткость означала одно – и это легко было угадать тому, кто знал ее с детства: крайнее напряжение души, чтобы не выказать боль, не пролить ни одной слезы. Фотида боялась, что если сейчас хоть в чем-то даст проявиться горю, хотя бы на секунду отдастся скорби, то просто развалится на части. Людопсам было незнакомо бессилие Интеллектов перед лицом опасности. Смерть – несли ли они ее или гибли сами, – всегда была для них вероятностью. Но от этого ее не становилось легче переносить. Фемистокл ушел с честью, однако это не смягчало боль, переживаемую его племянницей.
– Я запуталась. Я уже ничего не понимаю.
Эврибиад подскочил, когда она вдруг заговорила. Он скользнул к ней и осторожно положил ладонь на лапу супруги. Она не оттолкнула его, но и не сжала лапу в ответ. Эврибиад попытался ее успокоить:
– Теперь время траура…
– Нам нельзя плакать, – оборвала она. – У нас нет на это времени.
Он кивнул, и она снова ушла в себя. Они сидели так близко, что он чувствовал исходящую от нее смесь гнева и страха. В эту секунду хрупкость их любви повергла его в ужас. Но то, что стояло на кону, не сводилось к простому чувству между ними. Он решился. Подходящего момента для такого все равно не будет.
– Если единственный выход – тот, который выбрали те создания…
– О чем вы говорите? – с удивлением спросила она.
– О репродуктивной селекции, чтобы поддержать разумность нашей расы.
Она повернулась к нему и закрыла ему пасть рукой:
– Вы просите меня, чтобы я отказалась от своего супруга после того, как потеряла дядю.
– Речь не о чувствах, Фотида, а о будущем нашей стаи.
Его голос дрожал. Лучше бы он умер, чем произносить такие слова. Но не произнести их – значит проявить ужасный эгоизм, с которым он не желал мириться.
– О будущем, в котором я буду носить щенков кого-то другого?
Он не произнес ни слова. Он тщательно подбирал слова, объясняя понятия – а не болезненную реальность. Теперь он рассердился на Фотиду за ее жесткость и с трудом удержался от гневного ответа. Она продолжила:
– Если будет нужно, я так и поступлю, вы знаете. Но выживание стаи не важнее, чем счастье двух псов.
И резким, внезапным жестом она притянула Эврибиада к своей груди, так, что тот ткнулся мордой ей в щеку, горячую и шелковистую, и они обняли друг друга с жаром, который влюбленным придает отчаяние и осознание близкой смерти.
– Мы еще не нашли правильного решения, – прошептала Фотида. – Вы же видели эти создания с их ужасными кастами. Я не хочу освобождать нас от Отона, чтобы мы стали пленниками самих себя.
– Тогда нам придется отказаться от силового захвата Корабля. Пока Отон остается нашей единственной надеждой.
– В этом отношении, – ответила она, – мое суждение было ошибочно. Теперь я плачу свой hybris.
Эврибиад удивился этому отзвуку магического мышления, в котором потеря близкого – плата за реальный или воображаемый грех. Но противоречить ей не имело смысла. Не сейчас. Вместо этого он лишь крепче ее обнял.
– Нам придется пойти с автоматами в их походе за Человеком – по крайней мере, сейчас. Я не знаю, что случится с нами, когда они его найдут.
Она ничего не ответила, потому что и сама этого не знала, но прижалась к Эврибиаду изо всех сил, сжав когти на затылке и спине супруга, как всегда делала, когда желала его. Он обернулся, пытаясь не делать резких жестов. Поскольку сейчас у руля стояли другие; и поскольку плоть их зудела от отчаянной необходимости друг в друге, они дали себе волю, и их любовь развеяла ночные тени.
На Корабле никто не спал. В наосе храма с тонкими дорическими колоннами – ни огонька. Только несколько иконок управления тут и там рассеивали тьму, да время от времени пощелкивали интерфейсы оповещения, нарушая тяжелую тишину. Посреди пункта управления, созданного по образу и подобию его собственного величия, в одиночестве сидел на троне Отон. Вокруг не было ни души, и чаша в центре зала, в которой обычно высвечивались энтоптические изображения Корабля, была пуста и недвижна. Лицо проконсула ничего не выражало – безмятежное, как лик статуи, оставленный душой божества, которое она воплощала; холодный мрамор, каменное отрицание жизни, мимолетное мгновение которой она копировала. С помощью сенсорной системы ощущения Отона простирались далеко; он чувствовал ласку фотонов и легкое искривление, которое самые близкорасположенные массы придавали пространству и времени. И то, что он видел, не предвещало ничего хорошего.
Он дал экипажу короткую передышку. Рутилий запустил в безумном темпе ремонтную программу, но этого хватило, чтобы восстановить лишь малую часть его прежней эффективности. Остальные разбрелись по недрам «Транзитории».
Однако отсрочка не продлится долго. Очень скоро пункт управления заполнится десятками деймонов, каждый из них займет собственную нишу в рядах вдоль стен, между колоннами – словно статуи мелких богов, посвятивших себя служению Отону. Еще одна группа встанет позади него, в опистодоме, готовясь выполнять его приказы. Онейротроны втянут их – одного за другим – в общую психическую стихию, подлинную сущность «Транзитории», в это целое, которое превосходило их и объединяло, превращая в действующую общность, и где Отон занимал вс