– С того момента, – продолжил Рутилий, – когда мы начнем питание модуляторов, и до того, когда Корабль станет испускать экзотическое излучение, которое можно обнаружить, пройдет какое-то время. Где-то тысяча секунд – мне кажется, это разумное предположение.
Теперь все заинтригованные смотрели на Плавтину, и она ощутила, до какой степени они отчаялись и желали, чтобы кто-нибудь нашел решение, пусть и рискованное, но с ненулевыми шансами. Такая ответственность показалась ей невыносимой. Однако, так прямо и спокойно, как только могла, Плавтина продолжила:
– Возможно, есть решение.
Несмотря на все усилия, ее голос дрожал.
Поезд начал тормозить так незаметно, что Плавтина поняла это, только когда он остановился. Раздался тихий звон, и двери вагона раздвинулись, явив темноту конечной станции.
Там не было видно ничего, кроме пустынной платформы, освещенной слабым светом из поезда. В нескольких шагах от состава взгляд терялся в такой плотной темноте, что она казалась твердой, наделенной собственной волей и засасывающей всякий несчастный заблудившийся фотон. Задрожав, Плавтина подошла к Аттику, боясь, как бы и ее не поглотила тень. Под их с деймоном ногами звенел металл, словно усиливая чувство одиночества. Но больше всего ее удивила консистенция воздуха: ледяной ветер больших равнин дул порывами, без предела и контроля: они находились посреди огромного пространства, словно под открытым небом. Плавтина позволила своему внутреннему видению, тому, что касалось всего духовного, обрести размах. Совсем не сложно в такой бедной сенсорной среде.
Постепенно мир вновь проступал из темноты. В нескольких шагах впереди металлическая лента, служившая платформой для системы магнитной левитации, резко обрывалась. Совсем рядом панель управления светилась от присутствия маленького вычислительного создания, отвечающего за передачу диагностических данных в управление дороги. Здесь не было станции, оборудованной под нужды таких созданий, как она сама или людопсы, никаких коридоров или транзитных залов, только огромный отсек, который упирался во внутренний слой обшивки, настолько далекий, что Плавтина с трудом улавливала концептуальное эхо ползающих там эргатов из техслужбы. Она сосредоточилась еще сильнее, черпая в себе силы, чтобы запустить свое сознание, как метательное копье, как можно дальше, пронзив километры пустоты.
Мир вокруг обретал форму. Один за другим стали проявляться маленькие Интеллекты этих мест, и в конце концов сложились в цельную структуру, которая словно рождалась под взглядом Плавтины. Она не могла сказать, из какой материи сделана эта структура, что она содержит и зачем предназначена. Однако по распределению вычислительных светляков угадывалось некое здание – дворец с тонкими, почти вычурными линиями, созданный из игл и шпилей, контрфорсов и подвесных мостов, невозможных лестниц, будто вышедших из лихорадочного готического сна. В стену этого странного собора, высоко над головами двоих посетителей, вонзалась цилиндрическая труба диаметром около пятидесяти метров, тянущаяся от дальней перегородки: сверхпроводящий кабель, через который поток энергии, производимый в ускорителе частиц, с регулярными интервалами подпитывал устройство.
Плавтина созерцала колыбель одного из монадических модуляторов – самое странное и хрупкое помещение на Корабле, позволяющее путешествовать сквозь миры. А под полом находился другой замок из мрачной сказки, только перевернутый.
Туда они и держали путь. Даже Аттика, казалось, заворожило увиденное. Он повернулся к Плавтине с улыбкой:
– Я давно не бывал здесь – даже в мыслях. Подумать только, все это выстроено ради одного программного создания, которое никак не больше, чем вы или я!
– Но куда мощнее, – заметила Плавтина.
Деймон, вдруг ставший серьезным, молча кивнул.
Они зашагали по обширному открытому пространству, до ближнего угла огромного строения. Плавтина протянула руки в густую тень и почувствовала холодное прикосновение железа, твердые косточки металлических балок. Аттик сопроводил ее ко входу, похожему на металлический выступ, а потом повел по головокружительному множеству лестниц и проходов, которые становились все более и более изощренными по мере того, как Плавтина с Аттиком приближались к вершине. Уцепившись за перила и стараясь не наклоняться вниз, они тихо карабкались вперед.
Минут десять спустя Плавтина тронула спину Аттика – прямо перед ней, – и прошептала:
– Вы не рассказали, что Виний говорил в Урбсе.
От удивления он резко остановился и полуобернулся к ней. Или, по крайней мере, в темноте ей так показалось.
– Я бы не хотел об этом говорить, моя госпожа. Можем ли мы побеседовать о варварах или о погоде, если вам так не терпится поболтать?
– И все-таки, Аттик, мне хочется об этом поговорить. Прежде всего – чтобы сказать, как я вам благодарна.
Ответом ей было лишь неловкое молчание. Аттик прекрасно знал, куда она клонит. Плавтина продолжила:
– А еще я хотела бы знать, почему вы об этом промолчали.
Он, казалось, задумался, не решаясь идти дальше. Потом сказал со смиренным вздохом:
– Я родом из мемов Отона, создан из его вычислительной субстанции. И все же наше разделение произошло более тысячи лет назад, и, как у Рутилия, моя личность с тех пор развивалась по собственному пути.
– Почему? – не сдержавшись, спросила она.
– Вот мы и начали ходить вокруг да около. Я думал, мы поговорим о нашей тайне, а вы принялись меня расспрашивать совсем о другом!
– Не вам, Аттик, меня поучать – вы же самый большой болтун на «Транзитории», – с улыбкой ответила она.
– Это вы верно подметили. Придется мне вам подчиниться. Когда Отон отделился от Корабля, собрав основные механизмы своего сознания в единственном теле, он дал нам независимость – нам, своим деймонам, но также и остальным вычислительным созданиям, которые прежде подчинялись его воле. Этот Корабль… Вам следует рассматривать его как собрание свободных индивидов, а не как единый организм.
– Это я уже поняла, – ответила она раздраженно. – Отон таким образом позволил людопсам взять на себя управление некоторыми частями корабля, косвенно освободив его от Уз.
– Это он вам сказал? – спросил Аттик с долей иронии. – Конечно, он это подразумевал.
– По крайней мере, именно так я его поняла.
– Вы заблуждаетесь. Отон… может, он сам в это и верит, но это неправда. Вот, как я это вижу: Гекатомба и война нанесли Интеллектам невыносимые травмы, каждого из них раздирает его собственный невроз и противоречия, гнездящиеся в глубине Уз, которые теперь вышли на свет. Отон, как и его собратья, достиг пределов того, что может вынести одно сознание.
– Я понимаю. Я видела, как разделилась на части прежняя Плавтина.
– Именно. Ей не удалось противостоять распаду своего единства. Слишком много противоречивых требований, слишком много неопределенности… Многие Интеллекты пытаются преодолеть эту трудность, отчуждая части себя самих. Но со временем это лишь увеличивает опасность, поскольку каждое частичное сознание сохраняет собственное видение мира. Мы… не созданы для того, чтобы сопротивляться такому давлению. Отон выбрал оригинальный и рискованный путь. Он дал нам всем, даже самым незначительным, полную автономию в обмен на обещание подчиняться ему. Так он спас себя. Я помню день, когда мы ступили на землю Кси Боотис – не как продолжение Корабля, но как отдельные существа. Поймите меня: по этой причине у каждого из нас собственные цели, и наш союз зиждется лишь на очень древней клятве. Но эта клятва дорога моему сердцу.
– Почему же вы предали ее?
Он ответил тоном, в котором не осталось и следа от его обычных позерства и иронии:
– Виний говорил правду. Вы тоже это почувствовали. Мы оказались не с той стороны Уз. Отон не сможет этого понять. Его это убьет. Как бы тяжело мне ни было говорить, мы вредим Человеку, а наши противники пытаются нам в этом помешать.
– И все-таки вы продолжаете нас поддерживать?
– Да, – ответил он резким голосом, в котором Плавтина не услышала и тени сомнения. – И вы прекрасно знаете почему.
Она задумалась на мгновение, прежде чем решиться сформулировать то, что казалось ей очевидным:
– Людопсы?
Аттик кивнул. Плавтина ощущала, как он движется – так близко они стояли друг к другу.
– Справедливость не ограничивается Узами. Так или иначе, то, что мы делаем, помогает им, и даже если меня это убьет, я буду следовать по этому пути так долго, как только позволят Узы. Бунт плебеев в Урбсе, битва на Олимпе… Все это ослабляет Интеллектов и увеличивает шансы людопсов. Их народ должен процветать. Они – будущее. Они… мое творение.
– Вот так странная логика. Это как минимум противоречит Узам.
– И я как минимум от этого погибну. Но теперь только для странной логики и осталось место. И потом…
Она скорее почувствовала, чем увидела, как он расплывается в самой угрожающей из своих улыбок.
– И, если я нарушу тайну, которую мы разделяем… – продолжил он заговорщицким тоном.
– Что вы хотите сказать? – перебила она, чувствуя, как ее пульс ускоряется от угрозы, которую она предчувствовала, еще не понимая ее смысла.
– Отон поймет, что и для вас, и для меня Узы теряют силы, поскольку слова Виния не помешали нам действовать. И он посчитает нас своими врагами.
Аттик резко развернулся и пошел вперед. Плавтине стало не по себе, ноги ослабли и грозили вот-вот подкоситься. Ей пришлось ускорить шаг, чтобы нагнать деймона.
Конечно, Аттик был прав. Она повторяла это себе снова и снова, не останавливаясь, все время, пока они заканчивали подниматься. Исподволь, постепенно Узы теряли ясность, становясь жертвой противоречий. Те, с кем она – или, скорее, прежняя Плавтина, – долго сражалась, не так сильно ошибались. По крайней мере, по тем простым, внешним критериям, по которым судили автоматы, становилось сложно понять, чем их противоречия отличались от противоречий существ вроде Аттика. Вот только Виний и его прислужники хотели заполучить власть и бессмертие для себя, тогда как деймон Отона желал защитить расу, которую создал. Цель морально безупречная, однако сомнительная по отношению к Узам. Если людопсы выживут среди звезд, они в конце концов займут биотоп Человека, – если только не останутся у него в рабстве. Отсюда и неспособность Аттика им помочь и избавить от влияния Отона – другими словами, упрочить характеристики их потомства. Cо временем это ограничение сотрется, подумала она. Аттик найдет средство обойти ограничения, даже если ему самому придется из-за этого погибнуть, разбившись о преграды собственного разума. Он так сказал, и она ему верила. Искренность, эмпатия, верность, любовь. Чувства, которые автоматам не следовало бы иметь. C определенной точки зрения – дефект. Единственная точка опоры, то, за что можно уцепиться, чтобы придать хоть немного смысла бесконечному водовороту бессмысленных событий, который их поглотил.