И вот они добежали. Когда Аттик очертя голову ворвался в вагон, зазвучал нежный голос транспортной системы, несообразный в своем спокойствии:
– Поезд отправляется. Осторожно, двери закрываются.
Когда поезд стал набирать скорость, они увидели в окно, как тьма сменяется светом, таким мощным и белым, что им пришлось заслонить руками глаза, чтобы не ослепнуть.
Серп планеты сверкал наверху, в огромном небе, так близко, что, казалось, до него можно дотронуться, если только поднять руку. Эврибиад чувствовал, будто его придавили, уменьшили до крошечных размеров, несмотря на восприятие, расширенное до масштабов Корабля. Линия терминатора, отделяющая освещенную часть планеты от той, что сейчас была погружена во тьму, двигалась на большой скорости, пока они приближались по наклонной траектории – поглощая тень и рождая у них на глазах прекрасную сине-зеленую округлость, подвешенную в небе, словно обещание, привал, гавань для усталого путника.
Итак, мысленно сказал Эврибиад Фотиде, вот и цель нашего путешествия. Его супруга оставила управление сложной системой навигации, направила к нему душу, сжала в утешающем объятии. Теперь фатум решит, что будет с их расой, и они узнают, правильный ли выбор делали до этой минуты. Что сделает Отон, когда закончит свой поход? Отвезет ли их обратно на Кси Боотис? Поможет ли он им наконец вырваться из кошмара, который они увидели на Европе? А Плавтина – сдержит ли она свое обещание посодействовать им? Она владеет странной, но опасной силой, – прошептала Фотида. – Никто, кроме нее, не смог бы сделать то, что она сегодня совершила.
И в самом деле – ни одного врага вокруг. Пространство казалось свободным от всякого присутствия технологий. Эврибиад не очень хорошо понимал, что за трюк провернула Плавтина, но она сумела убедить таинственные монадические модуляторы – этих странных богов, существ еще более чудесных, нежели Интеллекты, – чтобы они помешали другим следовать за ними с помощью мгновенного перемещения. Так они оторвались – по крайней мере, на время – от флота наемников Виния. За это Плавтина заслужила бесконечную благодарность людопсов.
Отон призвал их к порядку, разом заполнил все составное сознание Корабля, распространился по всем направлениям, по всем системам. Похоже было, что вид близкой цели наполнил его резким переизбытком энергии. Все перцептивные мощности Корабля были перенаправлены к планете, изучая ее в малейших подробностях, и каждая душа тоже потянулась к небесному телу, жаждая потрогать его, обнюхать, измерить. Хлынул поток ощущений, яркий и подробный – такой обжигающий от реальности, которую ему придавали сверхмощные инструменты на службе у Интеллектов, что людопсы отшатнулись – так стая рыбешек прячется в глубине пруда от чересчур яркого света. Атмосферные данные, показания радаров и глубинных зондов, рентгеновские лучи, спектрография, детекторы гравитационных волн… Каждая следующая деталь теснила предыдущие, привнося собственный вкус и особую структуру в водоворот сложных ощущений, непостижимых для биологического ума. Проконсул ни разу не отвел взгляда, любовался с жадностью и восторгом такой силы, что они пронизали всех до самых глубин восприятия, до дрожи от подобной мощи.
– Слушайте! – взревел Отон. – Во имя Числа! Слушайте!
И несмотря на фильтры, несмотря на то, как искажался сигнал в их ограниченном сознании – он воспринимался лишь с помощью частичного сопоставления, – они его услышали. Едва ощутимый ритм, или, вернее – тревожащая аритмия. Дождь, стучащий по стеклам. Журчание ручейка. Пыль в комнате, пляшущая в дрожащих лучах зимнего солнца. Поток нейтрино. Цель всего нашего похода – ощущаете ли вы ее, как я? Да, они ощущали. Не так, как Отон – в магическом, трансцендентном измерении, поскольку их умы не были созданы, чтобы на него отзываться. Но они чувствовали окружающее их волнение, постепенно передававшееся каждому деймону, каждому ноэму на Корабле. Мистическое откровение, которое возвращало дню его свет, а ночи – ее глубину, такое острое, что людопсы забылись, заразившись восторгом от своих вычислительных хозяев.
– Мы сейчас пройдем над атмосферой, – сказал Отон, – чтобы найти источник сигнала. Концептуальная аппаратура Корабля уже вела лихорадочные подсчеты, заполняя разделенное восприятие моделью планеты со всех ракурсов, с точностью обрисовывая контуры главных материков, устремляя взгляд под чрезмерно разросшуюся растительность, которая скрывала странную топографию почвы – единственный кратер диаметром в несколько тысяч километров, след печальной космической катастрофы. И почти ровно в его центре – похороненный глубоко, так глубоко, что невозможно было бы найти его, не зная, что именно искать… Вон он! взревел Отон. И высветилась красная стрелка, с абсолютной уверенностью указывая на источник сигнала – и конец их одиссеи. Корабль начал снижать скорость.
Это… Колосс не закончил свою фразу. Неожиданно зазвенел сигнал тревоги, такой сильный, что внезапно наполнил собой все составное сознание – будто алая пульсирующая боль. Недалеко от их точки входа в местную систему, едва ли в ста тысячах километров, из небытия вынеслась падающая звезда. Заработали двигатели движения, выбросив в ледяное пространство горячий поток ионизированных частиц.
– Всякий раз, сопровождая вас, моя госпожа, я становлюсь свидетелем невероятных событий.
К Аттику вернулось его обычное ехидство. Упав на сиденье напротив Плавтины, он тяжело дышал и беспрестанно крутил плечом, ушибленным при падении с лестницы, будто пытаясь поставить сустав на место. Хмурая Плавтина, которая еще не отошла от шока после своего странного путешествия, едва не велела ему замолчать. Но зачем? Он не худший собеседник на корабле. Глядя, как на полном ходу уносятся назад тусклые тоннельные лампы за окном вагона, она ответила:
– Не смешно, Аттик.
– Я и не думал смеяться, и прошу извинения, если показался вам легкомысленным. Но вообще-то вы нас спасли.
– Подождите конца этой истории.
Он наклонился и уставился на нее, развернув лицом к себе.
– Плавтина, что произошло? Вы исчезли, пусть и всего на долю секунды, но я мог бы покляться, что мне это не привиделось.
– Я не знаю. Анаксимандр говорит, что отправил меня в прошлое. А может, это был сон, какое-то воспоминание в глубине моей памяти. У меня теперь столько воспоминаний, я даже не знаю, что с ними делать.
– Биологическая память, – с горящими глазами перебил ее Аттик, – которая больше напоминает изящную повесть, чем механическую мобилизацию данных, и способна распознавать наполненные смыслом истории, сложные структуры посреди хаоса, не правда ли?
Плавтина кивнула.
– Однако это не походило на простой сон. Я была на красной планете в эпоху ее расцвета… Путешествие продолжалось несколько часов, может, полдня, я не знаю. Анаксимандру требовалось доказательство, чтобы он решился действовать. Доказательство, что наши враги плетут заговор, желая уничтожить Человечество.
– И что вы нашли?
– Доказательство. У меня всегда был дар упорядочивать сложные вещи. И кроме того, я знала, где искать.
Потом Плавтина замолчала и больше не смотрела на Аттика; она снова стала наблюдать за внешним миром, смазанным из-за скорости, на которой несся поезд на магнетической левитации. Потом она решилась:
– Скажите, что вы чувствуете? Сколько свободы в наших поступках?
Он откинулся назад и секунду смотрел на нее, заинтригованный.
– Для ноэма, сказал бы я, нисколько. Все решают Узы. Меняется лишь наша интерпретация решения, но она основана на локальных параметрах. Мы не просто так называем себя автоматами.
– Все наши действия, все наши мысли?
– Наши мысли следуют строгому логическому порядку, основанному на фундаментальных аксиомах…
– А ваши людопсы? Или варвары?
– …И на самом деле, – продолжал он так, будто она его и не прерывала, – я бы сказал, что и для биологических существ доля свободы примерно такая же, хотя она менее предсказуема. Стимулы, реакции. Это общий закон. И все же…
– И все же?
– Не знаю. Я уже долго наблюдаю за своими людопсами. Два тысячелетия. Кто еще может претендовать на то, что дал жизнь целой цивилизации? Я заинтригован тем, что видел, их переменчивостью и тем, как сложно предсказать их поведение. Это влияние случая или несовершенство биологии? И потом, даже если я хорошо знаю, что большая часть действий предопределена их геномом и образованием, которое я им дал… У них создалось впечатление, видите ли, будто они обладают моральной свободой. Они убеждены, что сами выбирают свою судьбу, с начала и до конца, и что они за нее в ответе. Что их следует винить – и даже наказывать – за ошибки.
– Так значит, – перебила его Плавтина, – различие между автоматизмом и свободой в том, что один действует под принуждением, а у второго есть иллюзия независимости? И где во всем этом свобода, Аттик?
В ее голос просочилась горечь, хотя Плавтина этого не желала и точно не предвидела.
– Если точнее, – ответил он, морща лоб в глубокой задумчивости, – идея свободы не сводится к чистой неопределенности. Людопсы считают себя свободными в той мере, в какой они выбрали сохранять нравственность в каждом своем поступке, – и только при этом условии. Нельзя действовать нейтрально: ты либо хорош, либо плох, потому что с самого начала выбрал таким быть. Они считают, что в какой-то степени сами решили свою судьбу, и все совершенные ими проступки следует вменять им в вину. У них, знаете ли, есть миф на этот счет. Они говорят, что души на пути от смерти к следующей реинкарнации, во время длинного опасного путешествия, ведущего их в мир иной через острова Блаженных, определяют, какой жизнью хотят жить. Некоторые решают превратиться в животных или растения. Другие преследуют корыстные цели. Некоторые решают жить добродетельно.
– И я полагаю, что вы – последний эксперт по греческой культуре в этом мире – абсолютно непричастны к этому верованию