Эврибиад попытался представить, на что похожа почва под гигантскими сводами строевого леса: сумрачный мир, почти лишенный жизни, размеченный древесными стволами, гигантскими, словно колонны храма. Воздух там, наверное, ароматный, напоенный мощными ароматами смолы и перегноя, неподвижный, без единого освежающего ветерка. Самые сильные дожди, самые яростные бури проникали в эти глубины лишь ослабленными, словно далекое эхо безобидной стихии. Эврибиад ненадолго замечтался о животных, населяющих подобные места, – неуловимых силуэтах, быстроногих зверьках, которые в тени предавались вечному танцу охотников и дичи.
Первозданный лес. Сможет ли его народ, которому было предписано жить у моря, приспособиться к обитанию в тени? Да, конечно, нужда заставит. Если только не случится какого-нибудь резкого и неожиданного сюжетного поворота, путешествие народца людопсов здесь и закончится. И в глубине души Эврибиад инстинктивно, еще не признаваясь в этом и самому себе, желал остаться в этом первобытном лесу. Здесь они сумеют очиститься от навязанной им ложной культуры. Они смогут развиваться гораздо свободнее, чем на раздробленных землях Кси Боотис. Они вновь обретут свой изначальный потенциал – жизнь с клыками и когтями, инстинктивную жестокость, которую Аттик усмирял своим терпеливым расовым воспитанием. Это плохо сочеталось с тем, какое значение Фотида придавала разумности. Возможно, они с ней в будущем не смогут договориться. Возможно, она осудит его за почти инертное желание вернуться к истокам, которое его обуревало.
Все в свое время. Если Отон прав, до той поры им придется сосуществовать с человеком. Несмотря ни на что, кибернет ощущал своеобразный восторг. Каким же будет Человек? Существом порядочным, достойным доверия, способным жить в гармонии с Псом? В какой-то степени Эврибиаду этого хотелось, но он слышал предостережения Плавтины. С другой стороны, если верить Фотиде, возвращение Человека отвлечет от них внимание могущественных властителей вселенной. Если повезет, они на какое-то время оставят людопсов в покое. Эврибиад пожал плечами. Не всегда получается вывести будущее из настоящего.
Самолет завис, готовясь приземлиться на огромное каменное блюдце. Зеленое море вокруг сотрясалось под ветром, рвущимся из боковых сопел. Только колышущаяся листва, и никого вокруг.
Варвары явятся – возможно, не по воздуху и гораздо позднее. Последует кровавая битва, если Отон все верно предвидел, и Эврибиад, скорее всего, никогда больше не увидит супругу. Но, может, во всем этом будет что-то хорошее для его народа. Может, те, кто остался в обломках Корабля, останутся невредимы, и жизнь стаи продолжится. А может, он каким-то чудом победит и установит господство людопсов на желанной земле. На данном этапе от холодной логики и хитроумных планов нет никакого проку. Против воли Эврибиад расплылся в собачьей ухмылке. По крайней мере, он умрет на ярком солнце.
Больше не желая тянуть время, он нажал на кнопку тревоги и велел аппарату приземлиться.
Они вышли из шаттла. Плавтина увидела в башне чистый концепт, вместилище становления. Сущность по Платону.
Вокруг них зыбкое зеленое море шелестело на ветру, освежая атмосферу. Белый круг – изящно реализованная идея совершенного концепта под палящим солнцем, свет которого не смягчало ни единое облако, – изображал духовный глаз, символический и слепой, глаз самой планеты. Люк в полу у самого края платформы вел на нижний уровень.
Пока Плавтина старалась не смотреть в ту сторону; она уставилась на камень под ногами, с интересом обнаружив крошечные знаки, высеченные концентрическими кругами – а может, спиралью, трудно сказать, – прямо на камне. Брахмические цифры. Плавтина давно таких не видела. Ее восхитила элегантность десятичных чисел, их изящные основания, воздушное начертание хрупких изгибов, невообразимо далеких от массивной римской нумерации, слишком образной, чтобы обратить разум к математическому созерцанию мира. Она прошла к центру и определила точку, от которой отходили цифры, закручиваясь, как раковина улитки:
3,14159265358979323846264338327950288419…
Она подняла голову и жестом подозвала Отона, указала пальцем на начало серии цифр:
– Пифагорейский символ, – пояснил он.
– Вы были бы правы, будь это круг. Но спираль означает бесконечность. Тут главное – не само иррациональное число, а его безграничность. Я тут вижу метафору в духе Платона.
Отон задумался. Плавтина знала, что права. Она уже видела такие знаки в прошлой жизни. Как, впрочем, и Отон. Он сухо кивнул.
– Вы все еще не верите в мою теорию?
– Вы утверждаете, что все кончится плохо. Но Тит не может ждать нас внизу – он умер. А с ним и неоплатонисты.
– Он был одним из них.
– Большинство из них он убил, разозлившись, что они предали его и присоединились к Беренике. Он казнил их на вершине Олимпа, принеся в жертву Числу и Солнцу. А под конец те, кто выжил, казнили его.
– Но он не отказался от их учения, а перевел содержимое своего мозга в вычислительную матрицу и таким образом выполнил великую программу платонистов: совершил реальное, физическое обожествление себя, совместив биологическое и вычислительное начала. Этой программой они и отличались от старых пифагористов.
– Я знаю, вы весьма сведущи в этих вопросах. Но я, созданный последними людьми на Луне, всегда считал это россказнями.
– Россказнями? Вы не видели плебеев в Урбсе. Поверьте мне, марсианский неоплатонизм – не древние побасенки. И даже монадический модулятор… он в какой-то степени разделяет это учение. Тит – самое большое достижение неоплатонистов. У кого было больше шансов выжить при Гекатомбе, чем у него?
Не найдя, что возразить, Отон отошел большими шагами. В любом случае – слишком поздно его убеждать. Платина последовала за ним, приблизилась к маленькому отряду людопсов, сгрудившемуся вокруг шаттла. Их было не больше пятидесяти, и все вооружены копьями и мечами. Думая о своем, Плавтина рассеянно слушала, как Эврибиад повторяет приказы. Никакого технологического оружия. То, что небо здесь чистое, без следов тумана, как вокруг обоих Кораблей, ничего не значило. Вполне возможно, что атмосфера тут наполнена крошечными машинами. Людопсы пожертвуют собой, чтобы дать Отону время и удержать, насколько смогут, подступы к башне. Плавтина задрожала. Скоро платформа приобретет совсем другое значение. Концептуальное пространство превратится в арену, где будут биться насмерть биологические создания – во славу Человека и его Интеллектов.
Когда Эврибиад закончил, она приблизилась к нему и без всяких церемоний сжала его в объятиях. Кибернет тявкнул от удивления, но не попытался высвободиться. Потом она так же обняла Аристида. Он удержал ее лапой, когда она уже собралась отвернуться:
– Спасибо, госпожа, что помогли нам.
Она замешкалась на секунду, растрогавшись, но не нашла ничего сказать и еще раз поцеловала жуткого изуродованного зверя.
Уходя, она чувствовала, что бросает их, – будто ее присутствие могло изменить ход боя, будто она могла их защитить. Отон уже терял терпение.
Простое отверстие, достаточного диаметра, чтобы человек большого роста мог пролезть, вело на нижний этаж, куда спускалась лестница из голого бетона – такая же белая, как и остальное здание. Проконсулу пришлось изворачиваться, спускаясь по слишком маленьким для него ступенькам. Этаж – тех же размеров, что и тот, с которого они пришли, был так же открыт по сторонам и располагался на одном уровне с вершинами деревьев. Их листва падала на голый пол, возводя подобие стены – довольно плотной и постоянно движущейся, шуршащей, пятнающей свет неисчислимыми тенями, придающей солнечным лучам зеленые оттенки. Эта стена защищала этаж от ветра, и атмосфера здесь была влажнее: весь центр второй платформы занимала огромная чаша. Она была наполнена прозрачной водой, излишки которой выливались наружу через четыре желобка, нешироких и в глубину не больше человеческой стопы. Чашу можно было перейти по выступающим наружу бетонным блокам. По разительному контрасту с грубой функциональностью камня, чашу заполонили водяные джунгли – огромные кувшинки и элодеи с изящными белыми цветами, водяной папоротник и солерос, и незаметные насекомые жужжали, лениво перелетая от одного растения к другому. В этом месте отдохновения и неподвижности под монотонный и мирный шум капель воды можно было погрузиться в глубокое самосозерцание. Весьма прозрачная символика: под светом дня наверху лежало Число – одновременно бесконечность и основа всякого порядка во Вселенной. Внизу же, в тени – жизнь, текучая и хаотичная.
Аполлон и Дионис, порядок и творчество, мера и чрезмерность составляли страты космоса более глубокого, чем можно было узреть при бледном свете разума. И мир, и душа – человеческая или нет, – открывались таким образом восприимчивому взгляду.
– Так это были вы, – заявил Отон у нее за спиной.
Оторвавшись от своих размышлений, Плавтина с удивлением поглядела в том же направлении, что и Отон. С другой стороны чаши появился силуэт. У Плавтины голова пошла кругом. Но нет – она ощутила его разум: в нем не было ничего от человека, но и ничего от автомата. Между дискретным и непрерывным его душа выбрала второе. Безмерно размытое существо, поток, продолжение, а не отдельная позиция в мире, нечто вроде жидкости, бескрайнее, как полог леса, и даже еще большее, поскольку оно тянулось далеко за пределы восприятия – вот что почувствовала Плавтина. И этот способ существования придавал вошедшему непостижимую силу, куда большую, чем весь Урбс с его детскими притязаниями, и одновременно хрупкую, сотканную из десятков тысяч миллиардов аспектов. Если мир функционировал в виде системы монад, где каждый мог выражать другого, как полагал Анаксимандр, это существо было идеальной метафорой такого мира.
Она в смущении пробормотала:
– Вы…
И только тогда ее поразила его внешность. Он выбрал для себя форму чернокожего эфеба, едва достигшего юности, совершенно не гармонирующую с его внутренним содержанием. Средний рост, изящность, длинные руки и ноги делали его еще более юным, почти хрупким. Мышцы под складками тоги из небеленой ткани казались не очень развитыми, скорее вытянутыми, чем узловатыми. Его тонкая красота, лицо, черты которого смягч