Они были внутри двигателя T-nullum. Криокамера, которая, скорее всего, находилась внизу, ловко и незаметно манипулировала временем так же, как монадический манипулятор искажал пространство.
В тишине они прошли, наверное, с десяток тщательно обставленных этажей. Стопки книг и древних накопительных блоков копились в сторожевых будках, на алтарях и на резных секретерах, которые уместно смотрелись бы в салоне или в храме начала индустриальной эры. Спускаясь, они ступали по толстым коврам с разнообразными узорами, которые приятно контрастировали с грубой утилитарностью бетона под ними и оголенных трубопроводов. Тут пахло воском и пылью, словно на очень старом чердаке, застоявшуюся атмосферу которого вдруг потревожили дети. Повсюду были в беспорядке разбросаны другие предметы, которые гости с осторожностью огибали: лампы со старомодными абажурами, разливающими тут и там лужицы желтоватого света, блеклого и успокаивающего, разные безделушки – Плавтина не знала, для чего они, – примитивные музыкальные инструменты, струнные и духовые, лакированное дерево которых каким-то чудом не рассыпалось под натиском тысячелетий. Все это вместе складывалось в странную и необъяснимую гармонию, порожденную скорее общностью тонов и материалов, чем попыткой их как-то расположить: подернутые патиной золото и бронза, ониксовая кожа и черное дерево деревянной отделки – полная противоположность кричащим, навеки новым цветам, которые любили в Урбсе. Из-за этой обстановки у Платины складывалось впечатление, что они не просто спускаются глубже, а соскальзывают, не в силах остановиться, к безвозвратно ушедшему прошлому, к неизменному и вечному богоявлению, которым стал Человек. По мере того как они спускались по одной винтовой лестнице за другой, этажи казались все более загруженными, заполненными наугад. Их маленькая процессия шагала мимо будуаров, книжных шкафов, архаичных мастерских в полном беспорядке, словно на этюдах художника. Плавтина залюбовалась серией абстрактных картин, развешенных кое-как, порой слишком высоко или слишком низко, скученных вместе на одном участке стены, среди неправдоподобных изделий из металла, с печатями, изображающими неких птиксов. Плавтину охватило подобие тревоги. Она, не сознавая этого, так сильно сжимала кулаки, что ногти впивались в ладони.
Между стенными панелями там и тут были прорезаны широкие окна. Плавтина сперва решила, что стекло специально затемнили, но нет: солнечный свет с огромным трудом проникал под кроны деревьев. Она остановилась и приблизилась к окну, разглядывая зрелище, которое открылось им при погружении в глубину леса. Стволы деревьев, расположенные дальше друг от друга, чем она себе представляла, толстые, словно колонны, казались призрачными из-за блеклого ненатурального свечения грибницы, наросшей на них пятнами. Тут и там дрожащие солнечные лучи выхватывали из темноты безжизненный, высохший мир, навсегда отданный во владение темноте и гнили. Вместо неба – нижние ветви и листва гигантских, давно уже сухих деревьев, которые сплетались друг с другом, так сильно напоминая корни, проникающие под землю, что можно было вообразить, будто смотришь на почву снизу, из пещер, где хиреют души умерших.
Все в этой гнетущей системе имело смысл. Башня, платонические символы под солнцем, постепенный спуск. Каждый возвращался к своим истокам. Отон большими шагами шел к рабству, Эврибиад со своим народом – к примитивной войне. Но она – единственная из всех порожденная лишь капризом ложного бога – то есть другой версией самой себя, – она обратится в ничто, свое первоначальное состояние, из которого ее никому бы и не следовало выдергивать.
Она прислонилась лбом к стеклу, кожей ощутив его холод.
Что-то жуткое, движущееся, пронеслось в ее поле зрения. Она отскочила назад. Это был всего лишь быстрый поток, белое пятно – но тошнотворно-белое, выцветшее, как черви, поедающие трупы. Краем глаза она заметила сложнейшую структуру, перекрестье трубок, странное сочетание плоти, невероятных сочленений и многочисленных отростков. Ахинус и Отон бросились к ней. Согнувшись вдвое, схватившись за грудь, она несколько раз глубоко вздохнула, прежде чем снова смогла заговорить.
– Варвары… Отон, как они выглядят?
– Я не знаю, – ответил тот.
– Они здесь, вокруг здания.
– Эврибиад их ждет.
– Вы их видели? Они чудовищны. Людопсы не смогут с ними сражаться… Надо…
– Поторопиться, просто поторопиться. Это биологические создания, – добавил он, обращаясь к Ахинусу.
– У наномашин есть задание – уничтожать всякое вооружение. Чего вы боитесь?
– Ножей и копий.
Садовник, судя по всему, никогда не задумывался о такой возможности. В растерянности он широко открыл глаза и серьезным голосом ответил:
– Я могу их остановить, только запечатав криокамеру, но тогда нам не выбраться.
– Всегда можно просверлить стены, – сказала Плавтина.
– Нет, вы не понимаете. T-nullum может до определенной степени ужать пространство – как он ужимает время. Внешний облик башни останется прежним, но ее содержание выбросят из вселенной, и оно навсегда останется недоступным. Я не могу решиться приговорить к такому человека в криокамере, если только мы не окажемся в совершенно отчаянном положении.
Плавтина покачала головой:
– Мы обрекаем их на смерть, Отон. Это же наши друзья.
– Это мои слуги, и они выбрали сторону. А варварские создания я прикончу собственными руками, клянусь. Нужно только, чтобы последний Человек дал мне приказ.
Она повернулась к Ахинусу:
– Вы не можете им помочь?
– Как я вам уже говорил, я дал обет никогда никого не ранить, даже по приказу человека.
– Тогда поторопимся и закончим с этим, – сказала она, резко поднимаясь.
Ветви деревьев трепетали, пока под прикрытием листвы собирался враг. Эврибиад чуял его. Каждая его шерстинка встала дыбом, будто от сильного мороза. Враг наблюдал за ними, только боги знали, какими странными глазами. Они передвигались по земле на большом расстоянии, с ошеломляющей скоростью, поскольку радар шаттла не зарегистрировал тут летательных аппаратов. Или же их машина была невидимой. Или же они поджидали тут с самого начала. Это ничего не проясняло в ситуации.
Эпибаты стояли кольцом вокруг шаттла, плотными рядами, привязав щиты к предплечью, сжимая в лапах короткие пики. Эврибиад подал стае знак. Он чувствовал их нервное напряжение, чувствовал, как натянулись мускулы под кожей комбинезонов. Лапы скребли по полу, пытаясь поустойчивее встать на бетоне, дыхание стало медленнее, глубже. Они ждали так, стоя плечом к плечу под солнцем. Эврибиаду редко доставалась позиция, которую так легко было бы защищать. Чтобы добраться до них, варварам понадобится карабкаться вверх, цепляться за край платформы и подтягиваться с трудом. Если, конечно, поправил он себя, они хоть немного похожи на тяжелых двуногих, не слишком приспособленных к скалолазанию. Кто его знает, может, эти варвары – змеи или прыгучие белки. А может, они прилетят на крыльях, как летучие мыши. Эврибиад ничего о них не знал. Того, что он успел заметить, не хватало, чтобы строить предположения. Его люди это знали. Они были опытными, быстрыми и выносливыми. Он выдрессировал их, как боевых собак. Они будут рвать космических демонов до тех пор, пока белый бетон под ногами не станет скользким от крови. Если, конечно, в жилах у варваров течет кровь.
Однако противник на сей раз заставлял себя ждать. Тянулись долгие минуты.
– Они хотят нас вымотать, – пробормотал Аристид у него за спиной.
– Они ждут, пока Плавтина и Отон выйдут оттуда с Человеком, чтобы сыграть с нами злую шутку, – Эврибиад почти рычал.
– Может, нам следует поспособствовать, чтоб они показались?
Эврибиад кивнул, не отрывая взгляда от густой листвы. Он сжал руку в кулак и поднял большой палец. Медленно и бесшумно двадцать пять его бойцов подняли копья в идеально горизонтальное положение над плечами, потом отвели руки назад. Заскрипела натянутая кожа, но больше не единого звука не раздалось в воздухе, затихло даже жужжание насекомых. Словно они тут совсем одни. Тихий, еле слышный хруст на три часа. Эврибиад вытянул руку в этом направлении и резко, словно отпущенная тетива, двадцать пять эпибатов шагнули вперед, и с руки у каждого из них сорвалась смерть. Копья взлетели одновременно, как россыпь идеальных парабол, от которых завибрировал воздух. На миг их острия блеснули на солнце, а потом они посыпались вниз смертельным дождем. Молчание. Эврибиад успел сосчитать до трех.
Оттуда, куда упали копья, раздался вой. Такого никогда бы не могло породить человеческое горло. Но сомнений не было: людопсы слышали стон того, кто поражен болью, и уже оплакивает жизнь, вытекающую из простреленного бока. Агония длилась долго – по крайней мере, Эврибиаду так казалось. И против воли он разделил смертельное страдание этого существа, которое умирало, проклиная богов, оставивших его вдали от дома и родных. И все это – ради пустого дела, которое не касалось ни той, ни другой стороны. Эпибаты вновь выстроились в ряд и взяли копья, готовясь ударить.
Но Эврибиад все еще слышал долгую и напрасную жалобу первого воина, упавшего на землю, которая для обоих противников была чужой. Варвары начали двигаться, лишь когда наступило молчание. Эврибиад почувствовал к ним уважение.
Они миновали последние лестничные пролеты и остановились в предкамере из голого бетона, единственный выход из которого вел к соседней стене и был закрыт круглой металлической крышкой. Несмотря на высокое стрельчатое окно, тут почти ничего не было видно – снаружи почти не проникал свет.
Плавтина старалась как можно меньше выглядывать наружу – туда, где теперь вырисовывались трубчатые, спиральные, перекрученные формы – корни огромных деревьев, касающиеся голой, стерильной земли. Они достигли основания башни, у самой земли; царство живых осталось наверху.
Ее тревога не развеялась, напротив, она сделалась почти физической, вязла в мыслях, и у Плавтины было странное ощущение, будто грядущее ускользает от нее, будто сама она принадлежит к далекой истории, и ничто уже не может пробудить ее или хотя