О. Ф. Вальтер: Да, я действительно могу себе это представить. Уже по самой своей структуре монастырь капуцинов или бенедиктинцев – это практикующий противовес миру и власти. Я тоже так считаю. Это действительно очень важный вариант.
Ф. Дэтвилер: А разве монастыри сегодня действительно являются ячейками братско-сестринского общества?
С. Вальтер: Они могут ими являться…
О. Ф. Вальтер: Да, я думаю, они могут ими являться, или, по крайней мере, стремятся к этому. Но для меня также важно, что, например, женщины и в миру начинают бороться за свою автономию. И делают это жестким отрицанием, отказом власть имущим: «Только не мы, никогда больше!..»
С. Вальтер: Но жизнь в монастыре – это тоже своего рода протест…
О. Ф. Вальтер: …да, конечно…
С. Вальтер: …я думаю, мы с тобой сходимся в том, что касается женщин, живущих в миру. Мы ведь тоже живем в резком антагонизме к износу в области культуры, рынка, потребления. Монастырь ведь можно рассматривать и под этим углом. И можно показать, насколько мы в монастыре практикуем то, за что ты выступаешь, будучи социалистом, и насколько недоктринарно мы это проживаем – исходя из веры, опыта Бога, опыта Христа и Его Воплощения. Ведь Он дошел до последнего одиночества и унижения ради человека, ради каждого из нас.
Послушай, мы нашли прекрасную отправную точку для творческого согласия, из которой действительно можно снова начать писать. Я страшно рада и мне кажется, что здесь мы нашли один и тот же путь, мы нашли параллель…
Мысли после разговора
Отто Ф. Вальтер
Письмо как Постскриптум
Обербипп, 1.8.1983
Моя дорогая сестра,
издательство «Архе» прислало мне запись нашего разговора. Я только что прочитал ее. И снова очень рад, что разговор между нами оказался возможен после всех тех лет, которые мы были по крайней мере в географической разлуке, что он был открытым, несмотря на микрофоны, о которых мы очень скоро совсем позабыли… Самое поразительное для меня, что несмотря на столько различий, мы все-таки крепко связаны друг с другом. Спасибо тебе за это.
Понятно, что за девяносто минут многое нам удалось лишь слегка обозначить. Многое мне еще хотелось услышать от тебя, многое рассказать самому.
В двух местах для уточнения я хотел бы сделать добавления в тексте, для твоего понимания, а также для возможных читателей. Кроме того, по желанию Филиппа Дэтвилера я нашел еще два текста из моих книг и расширил ими наш разговор. А издательница хочет также иллюстрировать книгу нашими фотографиями. Я не против.
Как много еще, вспоминая наше детство, мы могли бы рассказать о родителях. Я уверен, что именно благодаря тому разговору бесконечно много всплыло в памяти, что мы успели позабыть или вытеснить. Насколько по-разному мы воспринимали наших отца и мать! Мы едва упоминаем в разговоре маму – неизменно прямую, богобоязненную, своей стойкостью внушающую мне страх женщину, которой всегда удавалось превратить угнетение в собственный триумф. Она господствовала в своем клане и тихо руководила, при необходимости применяя экономическое давление, часто в наказание лишая своей любви. Это не отменяет ее прекрасных качеств, к которым я также причисляю то, что мы с ней умели чудесно смеяться, да, она могла быть сердечной и веселой, подшучивать над собой.
Я уверен, что ты ощущала ее совсем иначе. Ее образ был бы более полон, если бы к моим воспоминаниям добавились твои, правда? Конечно, я любил ее, еще больше любил отца. Там, где ты говоришь, что врачи, как стало известно, могли оперативным вмешательством излечить его от саморазрушительного пьянства, я хотел бы, противореча тебе, объяснить свою точку зрения: оперативная медицина в подобных случаях никогда не постигает первопричин. А чтобы их понять, я двадцать лет назад разыскал врача и психотерапевта нашего отца в Базеле и расспросил его…
Разве мы не обречены любить наших родителей? Это одно из трагических измерений любого детства. Мы лишены права на необходимую ненависть, эту обратую сторону любви, либо позволяем ее себе лишь с примесью сильного чувства вины. Мы заблокированы в самой глубине душе, не можем стать сами собой. И должны отказаться от понимания того, что они являются для нас не только авторитетами. Родители тоже были детьми со своими травмами и могли бы быть нашими братьями и сестрами, разве нет? Но дурной закон внутренней блокады продолжает жить.
Наши сестры, что мы знаем о них? Тебе известно, что с некоторыми я не общался около двадцати лет, со времени моего первого развода, который был для них страшным скандалом. И все же я вижу, сколько мы могли бы обсудить и здесь, ты и я (да и все мы). Как живет маленькая девочка, которая в какой-то момент понимает: я восьмая дочь у родителей, да к тому же появляется девятым ребенком единственный сын и «наследник». Возможно ли справиться с подобным открытием? И наоборот: как повлияло на мою психику, на мое отношение к женщинам и мой способ быть мужчиной то обстоятельство, что вас было восемь сестер, а я был самым младшим? Я упоминаю обо всем этом не для того, чтобы вынести интимные подробности на публику. Я просто считаю, что если уж в нашей писательской профессии пришлось вести частную беседу публично, так же как мы публикуем наши литературные тексты, то имеет смысл в этом письме-послесловии указать на те вещи и прежде всего на тех людей, которые также относятся к нашему разговору, по крайней мере, для меня, как и те люди и вещи, о которых мы успели сказать за короткое время радиопередачи. Сюда же относится и потрясающее открытие, которое я сделал для себя за последние семь лет – мы не рождаемся мужчинами и женщинами, мы становимся ими благодаря неписанным нормам нашей культуры. Именно в такой утрированной форме, – свободная цитата из Симоны де Бовуар, – это открытие было бы достойно углубленных размышлений в долгой беседе. Что означает это утверждение для тебя, для меня? Почему мне понадобилось дожить чуть ли не до старости, прежде чем у меня с глаз спала пелена? Какова роль христианства в этом разделении нас, европейских христиан? Какова связь этого открытия с ужасной логикой систем массового уничтожения наших дней? Впервые в истории человечества мы оказались способны избавиться от всякой жизни в мире и от самого мира. Мужчины сконструировали боеголовки, мужчины финансируют их, мужчины сидят за пультом управления…
Говоря о подобных катастрофах, ты считаешь, что все, кратко говоря, заложено в плане Спасения. Ты вспоминаешь Иоанна и как все эти этапы описаны в пророчестве Апокалипсиса. Здесь твоя вера в Спасение, в спасительную силу Христа выходит далеко за рамки моей. Я не могу разделять надежду, которую ты ощущаешь за всеми этими катастрофами. Это спокойствие веры наступает, по-моему, слишком быстро. Я не могу разделить его.
Итак, дополнения. Попытки что-то углубить и сделать себя понятней. Это только примеры. Примеры того, что не нужно слишком быстро пытаться гармонизировать там, где мы по-разному видим и переживаем главное.
То, что брат и сестра любят и понимают друг друга, не самое необычное. Нет, то, что меня очень тронуло, – что мы, несмотря на различные собственные истории и многие важные отличия в способе восприятия и видении, все же понимаем друг друга. И тогда мы начинаем видеть параллели.
Когда я слушал тебя там, в монастыре, поверх микрофона, я все думал: что же мы за странные люди! Нам необходим внешний повод и назначенная нам встреча извне, чтобы увидеться и начать говорить о том, что касается нас с тобой. Да, вот такие мы. И конечно, мы также боимся сближения.
Да, когда я слушал и смотрел, как импульсивно ты рассказывала мне о своем мире, у меня перед глазами вставала семнадцатилетняя девочка, которой ты была когда-то. Я, тогда восьмилетний, мучился с какими-то домашними заданиями, а ты, стремглав промчавшись по лестнице, влетала в комнату и со страстью бросалась рассказывать мне об одном из твоих открытий – например, у Брентано. Конечно, я тогда ничего этого не понимал. Но я был страшно горд, что ты вообще что-то рассказывала именно мне, да еще таким образом, в совершенной самоотдаче, и чувствовал себя твоим сообщником и поверенным. Мне это снова вспомнилось там, в твоем монастыре. Это страшно растрогало меня, слышишь? Я бы очень хотел тебя обнять.
Я обнимаю тебя,
твой брат.
Силья ВальтерПисьмо моему брату
Мой дорогой брат,
не знаю, представлен ли здесь весь наш разговор по радио дословно. Его пришлось сократить с полутора часов до часа. Не могу сказать, что исчезло совсем, а что было изменено для печати, поскольку я не слышала передачу и не читала манускрипта этой книжечки. Все это с самого начала находилось в хороших руках, поэтому после записи – когда это было? В ноябре? – я спокойно вернулась к самой себе, то есть в темную внутреннюю тишину, в которой Бог обитает в человеке.
Я очень жалею, как я тебе уже говорила, что во время нашей беседы ни разу ничего не прочла из твоих произведений. Как я поняла, ты наверстаешь это в нашей книжке. Меня это радует. Мои односторонние «выступления» показались мне очень нескромными.
Почему мы не говорили о маме? Как раз по той причине, о которой ты пишешь в письме: я ощущала ее совсем иначе. И в этом случае, так же как и с отцом, мне больно слышать о твоем раннем и почти радикальном отчуждении. Думаю, что лучшее, что я получила в жизни, исходит от нее. Я попыталась изобразить ее в Нине Марине, жене гениального художника Фернанда из «Рождества в августе». Я буду пытаться снова. Возможно, однажды из глубины твоих тяжелых переживаний придет осознание, как много ее внутренней красоты, силы и чуткости перешло в твое существо и твое творчество.
Все, кто знал папу как политика и депутата Национального совета, как оратора, писателя, эссеиста и лирика, как одного из первых офицеров швейцарской авиации и друга Оскара Видера, чью биографию он с таким чувством написал – он всегда писал с большим чувством, – тот, кто сближался с этим очень талантливым, постоянно брызжущем энергией, динамичным и при этом чувствительным и депрессивным человеком, не только восхищался им. Он ощущал также безнадежность попытки гармонизации его личности. Диагноз современной медицины «нарушение функции головного