Но, конечно, не только политика занимает умы швейцарцев. Одной из самых главных фигур является Адольф Мушг. Впрочем, главным он является везде, где появляется – таково основное его качество. Человек из Килхберга[65], последний живущий эпик немецкоязычной культуры, ученый, занимающийся Келлером и Гете, – таково реноме этого последователя Томаса Манна. «Мы все здесь партизаны. Писатель – всегда переодетый партизан, разрабатывающий свой собственный код.» Мы все должны сказать рынку: «Мы не идем в ногу с трендом. Наши пути – не твои пути. Ты занимаешься тем, в чем ничего не смыслишь», – громогласно провозглашает с подиума аристократ духа и культурный пессимист, несколько лет возглавляющий Берлинскую академию искусств, публикующий каждый год по роману и выступающий на всех возможных мероприятиях с речами о политике, науке и искусстве. «Способность к чтению является нормой культуры, а не добродетелью элиты». «В наших университетах происходит оглупление потенциалов». «Глобализация и есть демократизация или банализация культуры». Его фразы всегда отточены и гладки. «Je est en autre», – цитирует он. И в этом самоотстраненном «est» и заключена суть творчества. Он единственный читает из неопубликованного романа «Детская свадьба». Его любовные истории – это всегда программа несостоявшейся любви, в которой детектив переплетается со сказкой. В его романах всегда много судеб и историй, каждая из которых тянет за собой множество новых, у каждой свой лейтмотив, а все вместе они создают выверенную четкую гармонию, как в операх Вагнера. Меня он ожидает в цветущем вишневом саду на берегу Аары, медленно покуривая трубку. «Когда я был в России впервые, можно проверить по роману „Причина Альбиссера“, с которым я тогда приезжал. Но до этого я был в Советском Союзе, замещая на конгрессе Фриша в 1964 году. Хотя, возможно, это было в Китае. Я знал некоторых русских писателей: Зиновьева, Солженицына. Зиновьев был очень неприятен. А Солженицын, хотя и страшный реакционер, но совсем не плохой писатель. Казалось странным, что мы были представлены друг другу как два диссидента.
Я всегда любил Чехова и Гоголя, а также „Обломова“. А из швейцарцев Фриш всегда значил для меня больше, чем Дюрренматт. Знаете, между бернцами и цюрихцами всегда было историческое противостояние. Мне ближе бернцы, поэтому я никогда не понимал ни Низона, ни Летчера. Впрочем, конечно, Цюрих – город Бодмера и Брайтингера[66], а потому не может быть мне чужд. Вы знаете, одно время мы боялись, что наше национальное своеобразие, наши диалекты исчезнут. В истории Швейцарии XX века была одна выдающаяся личность (все выдающиеся личности в швейцарской истории всегда выдавались чем-то негативным) – это генерал Вилле. Он принципиально говорил только на хохдойтче, презирая диалекты и тем самым подчеркивая свою близость с Германией. Все считают, что наши разногласия с Германией начались после Второй мировой войны, болезненная тема, но она возникла из недоразумения. На самом деле Швейцария отстранилась от Германии сразу после Первой мировой, не простив ей поражения. Уже тогда мы начали осознавать свое национальное своеобразие. А за присоединение к Евросоюзу я выступаю потому, что Европа находится уже несколько десятилетий в состоянии мира, и это великий дар, который необходимо сохранить. Я различаю Европу, границы которой обширны и простираются вплоть до России, и Евросоюз – политическое образование, границы которого строго определены и не должны размываться». Это был ответ на вопрос о близких по духу швейцарских писателях…
На Золотурнских днях представлено также много женской литературы. Катарина Фабер читает из романа «Чуждые знаки», написанного из перспективы превратившихся в ангелов умерших детей, один из которых русский, живший при Сталине архангел Михаил. Все они пытаются защищать молодую девушку, посылая ей зачастую непонятные «чуждые» сигналы. Сюзанна Швагер в романе «Тело и кровь» со сдержанным юмором и грустью рассказывает от лица своего дедушки историю его жизни. Живущая в Канаде Верена Штефан, лауреат премии Шиллера 2007 года, повествует об истории лесбийской любви, безличная форма повествования которой превращает ее в общечеловеческую. Моника Марон, ветеран Золотурнских дней, читает отрывок из романа, длящегося 12 часов – ровно столько, сколько длится рейс из Берлина в Мехико-сити, куда Йоханна уезжает от своего мужа к сумасшедней русской подруге.
Сын русского химика Поль Низон взахлеб читает отрывки из своего журнала, в которых говорится о самом процессе творчестве, и, как всегда, речь идет о жизни в двух языках[67] – немецком и французском, но также хох-дойтче и диалекте, о любви к чувству любви, о телесной работе писателя и книге как анатомии творческого процесса. Но журнал Низона похож не столько на анатомию, сколько на душевный стриптиз пожилого светского господина.
Йорг Штайгер – еще один представитель уходящего поколения, пытающийся удержать мимолетное и зыбкое, мгновенно забывающееся. «Нужно смотреть, как парит орел, а не рассуждать об этом», – считает писатель, не желая вступать в дискуссию.
Рядом с уходящим поколением в этот раз много дебютантов и уже известных молодых писателей. Ральф Урвайдер представляет свой сборник «Все твои имена», состоящий из 26 стихотворений по числу букв в немецком алфавите, каждое из которых посвящено женщине, чье имя начинается на соответствующую букву, завершая чтение самым пессимистичным из своих стихов: «Снег исчез. Скоро наступит осень».
Но, конечно, неофициальный и самый интересный центр встреч отнюдь не Ландхаус, а расположенный напротив него «Крест», где почти невозможно дождаться заказанного из-за обилия народа, но зато можно присесть и пообщаться со всеми без исключения. «Пустая болтовня», – хитро подмигивает журналист швейцарского радио Феликс Шнайдер своему другу Адольфу Мушгу, имея в виду беседу с бундесратом Лойнбергом. «Однако он был очень обаятелен, и у него прекрасная риторика», – отвечает вместо Мушга появившийся в дверях никому не известный любитель литературы. Постмодернист Мартин Дин, сторонящийся всякого общения, саркастически ухмыляется, очевидно своим собственным мыслям. «Я слышала, Вы пишете диссертацию о Петере Штамме, – итальянская германистка обращается к словацкому. – Очаровательный молодой человек, прекрасный стиль, хорошая тема». Обычно пустующий книжный магазин Люти также пытается принять участие во всеобщем оживлении на свой манер. «Есть ли у Вас антикварные книги швейцарских писателей времен Второй Мировой Войны?» Консультант смущенно морщит лоб: «Второй Мировой? Швейцарцы? Может быть, Вы лучше пройдете в следующий зал? У нас сегодня специальная акция бесплатного массажа».
Три дня пролетают, как во сне. И вот уже закончилась заключительная дискуссия, отшумели последние дебаты, колокол церкви святого Урсена пробил четыре часа пополудни.
И когда, наконец, суета стихла, гости давно разошлись, а столы и стулья вокруг «Креста» были собраны, появился Петер Биксель, уже много лет его завсегдатай, пьяница и сочинитель смешных историй, прославившийся одним единственным маленьким сборником рассказов «Как госпожа Блюм хотела познакомится с молочником». Это рассказы, написанные детским языком, с мудрой улыбкой, о порой грустной, порой смешной швейцарской повседневности. Это о нем кто-то однажды сказал: «Мушг, как сумасшедший ежегодно публикует огромные романы, но ему никогда не угнаться за маленьким сборником Бикселя». Не здороваясь, Биксель подсаживается к последнему столику и начинает свою историю: «Когда я был спичрайдером у нашего президента Вилли Ритчарда, как-то мне пришлось писать ему речь, и я вставил туда следующую цитату без указания автора: „Прекрасным проводником в горах считается не тот, кто быстрее всех идет вперед, а тот, кто дожидается, пока пройдет последний“. После этой цитаты раздались аплодисменты. „Видишь, как всем понравилась твоя речь“, – говорю я Вилли. „Как всем понравилась ТВОЯ речь“, – отвечает мне Вилли. „Как всем понравилась речь Сталина, – лавирую я, – ведь цитата из него“.» И совершенно неважно, что у Сталина нет такой цитаты. Ведь это история Бикселя.
Но вот и эта беседа окончена, и последнее, что можно увидеть, как по набережной Аары рука об руку медленно идут Петер Биксель со своей неизменной детской улыбкой и Урс Йэгги, лицо которого остается сосредоточено-строгим, а Ландхаус отбрасывает на них мягкую тень в лучах заходящего солнца.
Волшебная гора
Мне давно уже хотелось поехать в Давос и посмотреть, где же все-таки происходило действие «Волшебной горы»[68]. Укачанная и немного утомленная долгой поездкой, я вышла из электрички. Меня повсюду окружали горы, и я растерялась, какую же из них выбрать. День был солнечный, и все они одинаково ярко светились снежными верхушками. Туристы с рюкзаками и лыжными палками быстро вышли из поезда и тут же рассеялись в разных направлениях. Я в нерешительности направилась вперед. Дорога вела вверх. Передо мной уверенно шла какая-то женщина. Я пошла за ней. Подъем был мягкий и почти незаметный, так что уже в самом начале пути стало понятно, что это не та гора. Да и гора ли это? Но возвращаться не хотелось. От земли потянуло свежей травой и влагой. Впереди шумел водопад. Женщина вдруг резко свернула. Добравшись до места, где она исчезла, я увидела скрытую за деревьями маленькую церквушку. На фасаде надпись: «Одна из немногих католических церквей в кантоне Граубюнден, где на 3800 протестантов в XIX веке приходилось 100 католиков». Времени до обратного поезда осталось очень мало, и тратить его на осмотр затерянной в горах деревенской церквушки не имеет никакого смысла, – подумала я и зашла вовнутрь. В широкие деревянные окна потоками лились лучи солнца и превращали и без того теплый деревянный интерьер в сказочную, уютную избушку. Алтарь был заставлен полевыми цветами. Фигурки Христа и Марии в алтаре были грубой безыскусной работы, но именно это и притягивало. Искусность и выписанность форм казались здесь неуместными. Это был как раз тот случай, когда искусство не служило посредником, но могло только препятствовать восприятию. На меня мягко опустилось что-то давно забытое, из детства, какой-то затерявшийся на краю памяти запах, смешанный с невспомненным сном. Ощущение сокровенности и детского абсолютного доверия, перед которым беспомощны все мысли и чувства. «Нужно идти искать гору, я приехала сюда только за этим, и не могу просто так уехать», – подумала я. И осталась на мессу. Несмотря на то что был июнь, перед алтарем находилось нечто вроде рождественских яслей, но вместо волхвов рядом с Марией и младенцем стояли 9 барашков и козлят. Иосифа также не было. Священник, выйдя к алтарю, прежде чем начать мессу, пересчитал козлят. Все на месте. «Сегодня день святого Антония Падуанского, покровителя всего утерянного. Так давайте попросим его в своем сердце о том, что каждый из нас потерял и что мечтает найти». Доверчиво-детское, едва появившись, уже жило по своим законам. Я тихо плакала. «Все народы да восхвалят Господа» – запел священник, пытаясь дирижировать и распределить песнопение каноном на 4 голоса. Он сам начинал каждый из них и, никем не подхваченный, не допев, в отчаянии бросал и начинал новый. Вместо проповеди он с упреком посмотрел н