Он засмеялся.
— Похоже, они умудрились не без пользы для себя соединить свою старую веру с новой, миссионерской, и, смотря по обстоятельствам, прибегают то к одной, то к другой. Например, адвентисты учат, что кроликов есть не годится. Кроликов здесь, как вы понимаете, нет, но некоторым образом его напоминает другой крупный грызун — лабба. А мясо лаббы, как назло, всегда было любимым блюдом индейцев, и запрет на него стал для них большим ударом. Рассказывают, как однажды миссионер зашел к одному из своих новообращенных индейцев, когда тот жарил на огне лаббу, и стал обвинять его в тяжком грехе.
— Да это не лабба, — оправдывался индеец, — это рыба.
— Что ты мне чепуху несешь? — рассердился миссионер. — У какой это рыбы могут быть два таких здоровенных передних зуба?
— Нет, сэр! — возразил индеец. — Помнишь, когда ты первый раз пришел наша деревня, ты сказал: мой индейский имя — плохой имя, и ты брызнул на меня вода и сказал: мой имя теперь Джон. Вот, сэр, я иду сегодня в лесу, я вижу лабба, я его бах-бах, и, пока он не умер, я полил его водой, и я говорил: лабба — плохой имя, ты — рыба. Вот, сэр, я сейчас рыбу есть.
На следующее утро мы отправились в Уаиламепу с Кеннетом и Кингом Джорджем. Мотор работал превосходно, и через два часа наша лодка подошла к устью Како. Еще пятнадцать минут вверх по Како, и мы заметили, что тропа, тянувшаяся вдоль берега, свернула в лес. На низком сыром берегу лежало несколько лодок. Заглушив мотор, мы выгрузили вещи и направились к деревне.
Деревня представляла собой восемь островерхих, крытых пальмовыми листьями хижин, в беспорядке разбросанных по песчаной поляне. Пол и стены хижин были сделаны из древесной коры. Женщины, на которых были либо замызганные хлопчатобумажные платья европейского покроя, либо не было ничего, кроме традиционных передников, расшитых бусами, разглядывали нас, стоя на пороге своих жилищ. Худосочные цыплята и шелудивые псы то скрывались в хижинах, то выходили наружу, а из-под ног у нас стремглав разбегались крошечные ящерицы.
Кеннет подвел нас к приветливому старику, сидевшему на залитом солнечным светом пороге своего дома. На нем не было ничего, кроме ветхих шорт, которые когда-то были цвета хаки, а теперь представляли собой сплошную заплату.
— Это вождь, — сказал Кеннет и представил нас.
Вождь по-английски не говорил, но с помощью Кеннета приветствовал нас и пригласил расположиться в заброшенной хижине на дальнем конце деревни. Когда сюда наведывался миссионер, эта хижина служила церковью. Кинг Джордж тем временем организовал деревенских мальчишек, и те перетащили к церкви весь наш багаж.
Вместе с Кеннетом и Кингом Джорджем мы спустились к реке. Кеннет некоторое время повоевал с мотором, тот в конце концов завелся, и лодка рванулась от берега.
— Я возвращаться одна неделя потом! — прокричал Кеннет сквозь рев мотора и скрылся за поворотом.
Почти весь день ушел у нас на распаковку, разбор снаряжения и устройство маленькой кухни возле хижины. Закончив дела, мы отправились бродить по деревне, стараясь не проявлять чрезмерного любопытства: сначала, вероятно, надо было познакомиться с ее обитателями, а потом уже заглядывать в хижины и фотографировать. Во время прогулки мы завели знакомство с Кларенсом, веселым парнем лет двадцати с небольшим. Устроившись в гамаке, Кларенс был поглощен плетением какой-то корзины. Он приветствовал нас с искренним радушием, но дал понять, что в настоящий момент слишком занят и может позволить себе перекинуться с нами лишь парой слов.
К вечеру мы вернулись в свою церковь и стали обдумывать планы на ужин.
В дверях появился Кларенс.
— Спокойной ноти, — сказал он с широкой улыбкой.
— Спокойной ночи, — отвечали мы, уже информированные, что так здесь обычно приветствуют по вечерам.
— Я несу вам эти стуки, — сообщил он, кладя на пол три больших ананаса. Затем он уселся на пол, удобно прислонившись к косяку. — Далеко приехали?
Мы подтвердили.
— А засем сюда приехали?
— Наши люди, далеко отсюда, за морем, ничего не знают об акавайо на Мазаруни. Мы привезли с собой всякие штуки, чтобы делать картинки и записывать звуки, а потом показать нашим людям, как вы делаете хлеб из кассавы, как строите лодки и вообще как вы живете.
Кларенс слушал с недоверием.
— Думаес, кто-то там, далеко, хотет знать такие стуки?
— Конечно.
— Ладно, наси люди покасют вам, если вы правда хотите, — сказал Кларенс все еще с некоторым сомнением. — Но вы, позалуста, покази мне все эти стуки вы привосить.
Чарльз вытащил камеру, и Кларенс с восхищением приник к видоискателю. Затем я продемонстрировал ему магнитофон. Эта «стука» потрясла его еще больше.
— Это холосый стуки, — заключил Кларенс со сверкающими энтузиазмом глазами.
— Есть еще одна штука, ради которой мы приехали, — сказал я. — Мы хотим найти разных животных: птиц, змей, вообще все, что здесь водится.
— Ага! — воскликнул Кларенс. — Кинг Дзордз сказал мне про один теловек вы оставлять взад в Камаранге, он мозет поймать змей и совсем не бояться. Правда, такая стука Кинг Дзордз сказал?
— Да, — ответил я, — мой друг ловит все штуки.
— И ты тозе змей ловить? — поинтересовался Кларенс.
— Ну да, — ответил я скромно, не в силах упустить шанс заработать даровой престиж.
Кларенс продолжал развивать эту тему.
— Дазе змея, какая сильно кусать?
— Ну… в общем, да. — Мне стало как-то неуютно и не хотелось слишком глубоко вдаваться в обсуждение этого вопроса.
На самом деле все змеиные дела, в том числе и отлов, были в ведении Джека, куратора отдела рептилий. Мои достижения на этом поприще ограничивались единственной поимкой очень маленького и совершенно безобидного африканского питона.
Наступила долгая пауза.
— Ладно, спокойной ноти, — произнес Кларенс и исчез.
Поужинали мы с Чарльзом консервированными сардинами и одним из принесенных Кларенсом ананасов. Стемнело, мы залегли в гамаки и заснули.
Громкое «Спокойной ноти!» прервало наш сон. Выглянув из гамака, я обнаружил у дверей нашей хижины Кларенса в сопровождении всего населения деревни.
— Вы сказать эти люди, сто вы сказать мне, — потребовал он.
Мы поднялись, повторили рассказ о целях и задачах нашего визита, продемонстрировали всем желающим, как выглядит парафиновая лампа в видоискателе кинокамеры, и прокрутили магнитофон.
— Сейтяс мы все петь, — объявил Кларенс, рассаживая своих соотечественников. Без малейших признаков вдохновения хор затянул продолжительную панихиду, в которой, как мне показалось, прозвучало слово «аллилуйя». Мне вспомнился рассказ Билла.
— Почему вы поете Аллилуйю? Я думал, что все в вашей деревне адвентисты.
— Мы все адвентисты, — пояснил Кларенс непринужденно, — и, бывает, мы все петь песню-адвентисту. Но когда нам сильно-сильно хоросо, — добавил он заговорщически, — мы все петь Аллилуйя. — Он приосанился. — А теперь мы петь песню-адвентисту, раз вы просить.
Я записал эту песню, а потом проиграл ее исполнителям. Они слушали как завороженные, а Кларенс тут же позаботился о продолжении программы: теперь каждый должен был исполнить сольный номер. Потянулись гортанные погребальные мотивы, а один из присутствующих вытащил флейту, вырезанную из берцовой кости оленя, и изобразил на ней что-то не слишком затейливое. Продолжительность концерта стала слегка волновать нас, ибо пленки было отнюдь не вволю, а магнитофон — маленькая легкая машинка на батарейках — не имел стирающего устройства. Если я буду все это записывать, то растрачу драгоценную пленку на этнографический материал сомнительной ценности, прежде чем дело дойдет до чего-нибудь действительно интересного. Поэтому я старался записывать из каждого выступления по небольшому кусочку, чтобы никто из исполнителей не почувствовал себя обиженным.
Спустя полтора часа музыкальный запал наших посетителей иссяк, и они расселись вокруг хижины, болтая на акавайо, перебирая наше снаряжение и посмеиваясь. Мы не могли принять участие в разговоре, так как Кларенс вступил в жаркую дискуссию с одним из индейцев. Так мы и сидели, предоставленные самим себе, стараясь не совершить что-нибудь невежливое и смирившись с тем, что поспать этой ночью уже не удастся.
В дверях показалась голова Кларенса.
— Спокойной ноти, — сказал он с сияющей улыбкой.
— Спокойной ночи, — ответили мы, после чего все двадцать наших гостей поднялись на ноги и без единого слова удалились в темноту.
Главным занятием женщин деревни было приготовление лепешек из кассавы. Эти лепешки сушились под солнцем на крыше дома и на специальных подставках. Кассаву выращивали на возделанных участках между деревней и рекой. Мы засняли, как женщины выкапывают эти высокие растения и обрывают клубни, содержащие крахмал. Потом клубни очищают от кожуры и растирают на специальной дощечке со вставленными в нее острыми камешками. Сок кассавы содержит смертельный яд — синильную кислоту, и, чтобы удалить его, хозяйка заталкивает растертую массу в матапи — открытую с одной стороны плетеную трубку длиной около двух метров. Наполненную матапи подвешивают на какую-нибудь выступающую балку хижины. В петлю на свисающем конце матапи продевают палку и привязывают ее к свае хижины. Затем женщина садится на свободный конец палки, и наполненная матапи, толстая и разбухшая, вытягивается, становясь длинной и тонкой. Во время этой процедуры масса сдавливается, и ядовитый сок стекает на дно матапи.
Высушенная кассава просеивается, а затем выпекается. Некоторые женщины используют для выпечки плоские камни, другие — круглые чугунные сковороды, точно такие, на каких пекут оладьи в Уэльсе и Шотландии. Плоские лепешки из кассавы, подрумяненные с обеих сторон, выносят наружу и подсушивают.
Мы наблюдали весь этот процесс, когда к нам подбежал Кларенс.
— Быстро, быстро, Давиди! — кричал он, неистово размахивая руками. — Я насол одна стука вам поймать!
Я бросился за ним. Мы подбежали к бревну, лежащему в низком кустарнике возле хижины Кларенса. Рядом с бревном я увидел черную змею длиной в полметра, которая медленно заглатывала ящерицу.